— В самом деле? А мне идея кажется просто блестящей! — резко произносит она. Дочь адмирала терпеть не может, когда с ней спорят. — А ты как, Элизабет? Ты что думаешь?

Элизабет стала похожа на щенка, который не знает, кого из хозяев выбрать, — Фелисити или Сесили.

— Ох… ну, я полагаю…

Тут вмешивается Пиппа.

— Я думаю, идея — высший класс!

Я почти готова поклясться, что деревья шепчут: «Идиотка!» Во что я впуталась?!

— Ты ведь не будешь говорить, что боишься войти туда одна? — интересуется Фелисити.

Я как раз очень даже боюсь, но признаться в этом не могу.

— А что будет, когда преподобный Уэйт обнаружит, что вино для причастия исчезло? Разве он не заподозрит в этом учениц?

С губ Фелисити срывается высокомерное «Ха!».

— Да этот пьянчужка только и подумает, что сам его выпил! Кроме того, в это время года тут вокруг постоянно кочуют цыгане. И если придется, мы можем свалить вину на них.

Мне очень, очень не нравится замысел Фелисити. Церковная дверь как будто вдруг становится выше и приобретает зловещий вид. Но, несмотря на все опасения, я знаю, что войду туда.

— А где хранится это вино?

Пиппа подталкивает меня к двери.

— За алтарем. Там есть такая маленькая ниша в стене.

Она изо всех сил налегает на засов. Дверь скрипит и распахивается, открывая передо мной кромешную тьму.

— Неужели вы думаете, что я смогу найти что-нибудь в такой темноте?

— А ты иди на ощупь, — заявляет Фелисити, толкая меня вперед.

Я поверить не могу, что действительно очутилась в темной, мрачной церкви, готовая совершить чудовищное святотатство. Не укради… Я вспоминаю, что случается с теми, кто нарушает заповеди. И вряд ли что-то поможет мне избежать наказания, если я собираюсь украсть то, что церковь считает святой кровью Христовой… И ведь еще не поздно. Я все еще могу повернуть назад и отправиться в постель. Могу, но тогда я навсегда лишусь влияния на этих девушек, которое приобретала сейчас…

Правильно. Нужно просто сделать все побыстрее. Свет с улицы дает возможность видеть все поблизости от входа, но в дальнем конце, где таятся алтарь и вино, царит тьма. Я шагаю вперед — и тут же слышу, как со скрипом затворяется дверь, и свет исчезает, а с наружной стороны тяжело сдвигается с места деревянный засов. Они просто заперли меня в церкви… Не думая, я с силой ударяю в дверь плечом, надеясь, что еще успею открыть ее. Но она и не шелохнулась. Зато я основательно ушиблась.

«Глупая, глупая, глупая Джемма…»

Чего, собственно, я ожидала? Как я могла купиться на нелепое обещание приема в их закрытый клуб? В моей голове звучит голос Энн: «А какой смысл? У меня и шансов не было против них». Но сейчас некогда жалеть себя. Надо думать.

В церкви должен быть второй выход. Нужно только найти его. Вокруг как будто дышат тени. Под скамьями шуршат мыши, коготки скребутся по мраморному полу. По коже у меня ползут мурашки. Но луна светит во всю силу, лучи проникают сквозь оконные витражи, оживляя ангелов, пробуждая голову горгоны… ее глаза горят желтым огнем.

Я немного привыкаю к темноте и начинаю пробираться между скамьями, от ряда к ряду, надеясь, что не наступлю на грызуна или что-нибудь похуже. Каждый звук кажется оглушительным. Шорох лап ночных зверьков. Потрескивание дерева. Я молча проклинаю себя за то, что стала жертвой столь мерзкой выходки. «Это просто нечто вроде небольшого посвящения школы Спенс… нам нравится издеваться друг над другом. Красота, грация и очарование? Да пропади они пропадом! Это школа для садистов, умеющих отлично накрывать стол для чая».

Клик-клик. Треск-треск…

«Скорее всего, Фелисити имеет такое же отношение к адмиралу Уортингтону, как и я».

Клик-клик. Треск-треск…

«Я даже не хочу когда-нибудь очутиться в Париже».

Кашель. Но я не кашляла. А если это не я, то кто же?

Через долю мгновения эта мысль добирается до моих ног, и я, спотыкаясь, мчусь по центральному проходу к алтарю. Натыкаюсь на первую ступеньку алтарного возвышения и растягиваюсь на жестком мраморе, острый край ступени ударяет меня по ноге. Но я слышу шаги, быстрые шаги за спиной, и на четвереньках ползу к небольшой двери, чуть-чуть приоткрытой, которую только что заметила за органом. Я с трудом поднимаюсь на ослабевшие ноги, изо всех сил стремясь укрыться… укрыться по другую сторону этой двери. Остается только протянуть руку, и…

Но надо мной вдруг что-то… Милостивый боже, мне, наверное, все это чудится… ведь что-то… кто-то вдруг пролетает над головой и тяжело приземляется на пол между мной и спасительной дверью. Чья-то рука зажимает мне рот, не дав закричать. Вторая рука дергает меня вперед, крепко прижав к чьему-то телу…

Инстинкт заставляет меня впиться зубами в закрывающую рот ладонь. Меня бесцеремонно толкают на пол. Я вскакиваю и снова бросаюсь к двери за органом. Но невидимая рука хватает меня за лодыжку, и я грохаюсь на мрамор с такой силой, что из глаз летят искры. Я пытаюсь отползти в сторону, но у меня слишком сильно болят колено и голова…

— Подождите… Пожалуйста!

Голос молодой, мужской, смутно знакомый…

В темноте вспыхивает спичка. Я завороженно слежу за огоньком, подплывающим к лампе. Неяркий свет заливает все вокруг, и я вижу широкоплечую фигуру, черный плащ… и только потом могу рассмотреть лицо с большими темными глазами, с длинными ресницами. Мне ничего не почудилось. Он действительно здесь. Я вскакиваю, но он оказывается проворнее и перегораживает мне дорогу к двери.

— Я закричу! — обещаю я. — Клянусь, я закричу!

Голос у меня сел, и я говорю едва слышно.

Он напрягается, готовый к чему-то, но я не знаю, к чему именно, и от этого сердце еще сильнее колотится о ребра.

— Нет, вы не будете кричать, — говорит он наконец. — Как вы объясните то, что находитесь здесь наедине со мной, посреди ночи, да еще и не будучи одетой должным образом, мисс Дойл?

Я машинально обхватываю себя руками, пытаясь спрятать хотя бы часть тела, укрытого только тонкой ночной рубашкой. Он знает меня, ему известно мое имя… Сердце колотится уже прямо в ушах. Сколько мне пришлось бы кричать, чтобы кто-нибудь услышал? Да и есть ли поблизости хоть кто-то, кто мог бы услышать меня?

Я отступаю за алтарь.

— Кто вы такой?

— Вам совершенно не нужно этого знать.

— Но вы-то знаете мое имя! Почему бы мне не узнать ваше?

Он немного думает, прежде чем ответить, и наконец коротко произносит:

— Картик.

— Картик? Это ваше настоящее имя?

— Я назвал вам некое имя. Этого достаточно.

— Что вам нужно от меня?

«Думай, Джемма, думай… А он пусть пока говорит».

— Вы меня давно преследуете. Я видела вас на железнодорожной станции. И на службе в церкви.

Он кивает.

— Да, я сел следом за вами на борт «Мэри-Элизабет» в Бомбее. Тяжелое было путешествие. Я знаю, что англичане весьма сентиментально привязаны к морю, но я вполне бы прожил и без него.

Свет лампы падает на него, и на стену ложится тень — нечто крылатое, парящее… Он все так же стоит между мной и дверью. Мы оба замираем, не шевелясь.

— Но зачем? Зачем все это вам понадобилось?

— Я ведь уже сказал, мне нужно было поговорить с вами.

Он делает шаг вперед. Я шарахаюсь, и он останавливается.

— Поговорить о том дне и о вашей матери.

— Что вам известно о моей матери?

Я выкрикиваю это так громко, что спугиваю какую-то птицу, прятавшуюся под балками потолка. Она в панике заколотила крыльями.

— Прежде всего я знаю, что умерла она не от холеры.

Я заставляю себя глубоко вздохнуть.

— Если вы рассчитываете шантажировать мою семью…

— Ничего подобного!

Еще шаг вперед.

Я прижимаюсь спиной к холодному мрамору алтаря; руки дрожат, не знаю, смогу ли я хотя бы оттолкнуть странного юношу…

— Продолжайте.

— Вы ведь видели, как все это произошло, правда?

— Нет! — Это слово вырывается у меня само собой, бездумно и бессмысленно.

— Вы лжете.

— Н-нет… я…

Он стремительно, как змея, подскакивает к алтарю и нагибается ко мне, держа лампу в нескольких дюймах от моего лица. Он мог бы без труда обжечь меня или свернуть мне шею.

— В последний раз спрашиваю: что именно вы видели?

От страха во рту у меня пересыхает так, что я почти не могу говорить.

— Я… я видела ее убитой. Я видела их обоих убитыми.

Он крепко стискивает зубы и чуть слышно цедит:

— Продолжайте…

Из груди рвутся рыдания. Но я подавляю их.

— Я… я пыталась позвать ее, но она меня не слышала. А потом…

— Потом что?

Тяжесть, наполнившая мою грудь, просто невыносима, я с трудом выдавливаю из себя каждое слово.

— Я не знаю. Это было… как будто тени ожили… я никогда не видела ничего подобного… такой отвратительной твари…

Мне почему-то стало легче, когда я выложила совершенно незнакомому человеку то, что скрывала от всех.

— Ваша матушка сама лишила себя жизни, ведь так?

— Да… — шепчу я, изумленная, что ему это известно.

— Ей повезло…

— Да как вы смеете…

— Поверьте мне, ей очень повезло, что до нее не добралась та тварь. Как до моего брата. Он оказался не таким счастливчиком.

— Но что это такое?

— То, с чем невозможно бороться.

— Но я потом еще раз видела это. Когда ехала сюда в экипаже. У меня было еще одно… видение.

Юноша встревожился. Я вижу страх в его глазах и жалею, что вообще рассказала ему хоть что-то. Он выпрямляется, пристально глядя на меня.

— Слушайте меня внимательно, мисс Дойл. Вы никогда и никому не расскажете обо всем этом. Вы понимаете?

Лунный свет с трудом пробивается сквозь цветные стекла витражей…

— Почему нет?

— Потому что тогда вы окажетесь в опасности.

— Но что это было такое, что именно я видела?

— Это было некое предостережение. И если вы не хотите, чтобы произошли новые ужасные события, вы не будете позволять себе новых видений.

Ночь, дурацкая выходка девиц, страх и измождение… все это выливается в язвительном смехе, который я не в силах остановить.

— Но как, скажите на милость, я могла бы это сделать? Хотя бы потому, что эти самые видения не спрашивают разрешения являться!

— Просто закройте перед ними свой ум, и они быстро прекратятся.

— А если у меня не получится?

Без единого звука он крепко хватает меня за запястье.

— У вас получится.

По центральному проходу дерзко мчится мышь. Молодой человек отпускает меня, по его лицу проскальзывает самодовольная усмешка. Я прижимаю руку к груди и потираю горящую кожу.

— Мы будем следить за вами, мисс Дойл.

Тут за тяжелой дубовой дверью церкви раздается шум. Я слышу, как преподобный Уэйт пьяным голосом напевает что-то себе под нос, сражаясь со щеколдой; он громко ругается, когда щеколда со стуком падает на прежнее место. Не знаю, что бы случилось, если бы преподобный обнаружил меня здесь — может, он обрадовался бы, а может, испугался. Я оглядываюсь — но мой мучитель исчез. Он просто-напросто сбежал через боковую дверь. Путь к свободе открыт. Я могу выйти. А потом я вижу это. Бутылка с вином для причастия, полнехонька до краев, стоит в нише.

Дверь наконец поддается усилиям преподобного. Он войдет с секунды на секунду. Но этой ночью преподобному Уэйту будет отказано в вине. Бутыль уже в моих руках, и я выбегаю через открытую боковую дверцу, но останавливаюсь в начале темной лестницы. Что, если юноша ждет меня там, внизу, в темноте?

Преподобный Уэйт входит наконец в церковь и интересуется:

— Тут что, кто-то есть?

Язык у него заплетается.

Я стремительно бегу вниз по лестнице и припускаю по склону холма, как будто в меня палят из пушки. Я не останавливаюсь до тех пор, пока не упираюсь во внушительные кирпичные стены школы Спенс; лишь тогда я позволяю себе перевести дыхание. Неподалеку каркает ворона, заставляя меня подпрыгнуть. Я ощущаю на себе чьи-то взгляды…

«Мы будем следить за вами…»

Что он имел в виду, этот странный человек? Кто такие «мы»? И зачем кому бы то ни было следить за девушкой, у которой не хватило ума даже на то, чтобы разгадать планы четверки глупых проказниц, скучающих в пансионе для благородных девиц? И что он знает о моей матери?

«Просто посмотри на школу, Джемма. Все будет в порядке».

Зашагав дальше, я обвожу взглядом ряды окон над головой. Они прыгают вверх-вниз с каждым моим шагом.

«Вы не будете позволять себе новых видений…»

Но это же глупо. И унизительно. Я ведь не могу управлять этими видениями. Если бы можно было просто зажмурить глаза покрепче, вот как сейчас, и пожелать увидеть нечто особенное…