Нет. Это все тот же чудовищный сон. Я вот-вот проснусь в собственной постели и услышу громкий, немного сиплый голос отца, рассказывающего очередную старую шутку, и мягкий смех матушки…

На ватных ногах я подошла к толпе и стала пробираться сквозь нее. Обезьянка шарманщика спрыгнула вниз и вертела головой, с любопытством рассматривая тело.

Несколько человек, стоящих впереди, расступаются. Мой ум постепенно, поочередно фиксирует увиденное. Перевернутый ботинок со сломанным каблуком. Откинутая в сторону рука со сжатыми пальцами. Содержимое сумочки, рассыпанное в пыли. Обнаженная шея над воротом синего платья. Прекрасные зеленые глаза, открытые, но ничего не видящие. Губы матушки слегка приоткрыты, как будто она пыталась что-то сказать, умирая.

«Джемма…»

Темно-красное озеро крови увеличивается, кровь вытекает из-под безжизненного тела матушки и просачивается в пыльные трещины в земле, напоминая изображение Кали, темной богини, проливающей кровь и крушащей кости. Кали-разрушительница. Благосклонная ко мне богиня. Я закрываю глаза, желая, чтобы все это исчезло.

«Это не на самом деле. Это не на самом деле. Это не на самом деле».

Но когда я вновь открываю глаза, матушка все так же лежит на земле, укоризненно глядя на меня. «Если ты вообще не вернешься домой, я не слишком огорчусь». Это было последним, что я сказала ей. Перед тем, как убежать. Перед тем, как она погналась за мной. Перед тем, как мне было видение о ее смерти. Руки и ноги у меня словно налились свинцом. Я опустилась на землю, и кровь матери коснулась подола моего лучшего платья, навсегда впитавшись в него. А потом крик, который я так долго подавляла, вырвался наружу, стремительный и неумолимый, как ночной поезд, — и в это мгновение небеса разверзлись, и на землю хлынул свирепый дождь, мгновенно поглотивший все звуки.

ГЛАВА 3

Лондон, Англия.

Два месяца спустя.


— «Виктория»! Вокзал «Виктория»!

Дородный кондуктор в синей форменной одежде неторопливо продвигается к концу поезда, возвещая о том, что я наконец-то прибыла в Лондон. Поезд сбавляет ход, останавливается. Огромные волнующиеся облака пара проплывают мимо окна, и все снаружи становится похожим на сон.

Мой брат Том, сидящий напротив меня, просыпается, поправляет свой черный жилет, проверяет, в порядке ли остальная одежда. За четыре года, что мы провели врозь, он очень вырос и немного раздался в груди, но в целом все равно остался худощавым; модно подстриженные светлые волосы падают ему на глаза, и от этого он выглядит совсем мальчишкой.

— Постарайся не казаться такой мрачной, Джемма. Тебя ведь не в какой-нибудь захудалый пансион отправляют. Школа Спенс — очень хорошее учебное заведение с прекрасной репутацией, она выпускает очаровательных юных леди.

Очень хорошая школа. Очаровательные юные леди. То же самое, слово в слово, говорила моя бабушка. Мы провели две недели в ее поместье «Плезант Хаус». Бабушка бросала на меня долгие оценивающие взгляды, изучая веснушчатую кожу, непокорную гриву рыжих волос, угрюмое лицо, и в конце концов решила, что мне необходимо попасть в хороший пансион благородных девиц, если я намерена заключить достойную партию.

— Просто удивительно, что тебя не отослали домой еще несколько лет назад, — кудахтала она. — Всем известно, что индийский климат вреден для крови. Я уверена, хороший пансион — это как раз то, чего пожелала бы твоя матушка.

Мне приходилось прикусывать язык, чтобы не спросить, откуда бы это ей знать, чего пожелала бы моя мать. Потому что моя мать хотела, чтобы я оставалась в Индии. А я хотела уехать в Лондон, но теперь, когда я наконец очутилась здесь, я чувствовала себя еще более несчастной.

Все три часа, пока поезд катил по зеленым холмистым равнинам, а дождь лениво стучал по вагонным окнам, Том спал. А меня не отпускало то, что осталось позади, там, откуда я приехала. Жаркие просторы Индии. Полицейские, задающие вопросы: видела ли я кого-нибудь? Были ли у моей матери враги? Что я делала одна на улицах Бомбея? И что я могу сказать о том человеке, который заговорил с моей матерью на базаре, о купце по имени Амар? Знаю ли я его? Был ли он — тут полицейские откровенно смущались и начинали переминаться с ноги на ногу, подбирая слово, которое прозвучало бы не слишком бестактно, — знаком с моей матерью?

Как я могла объяснить им то, что видела? Я ведь даже не знаю, могу ли верить самой себе.

Англия за окном выглядит цветущей. Но покачивание пассажирского вагона напоминает мне о корабле, который доставил нас из Индии через бурные моря. Английский берег возник передо мной как некое предостережение. Матушку похоронили в холодной, непрощающей земле Англии. Отец остекленевшими глазами смотрел на надгробный камень — «Вирджиния Дойл, возлюбленная супруга и мать», гласила надпись на нем, — и как будто надеялся, что может усилием воли изменить случившееся. А когда у него не получилось, он вернулся к своим обычным занятиям и к бутылочке с настойкой опия, ставшей с тех пор его постоянной подругой. Частенько я находила его спящим в кресле, у его ног лежали собаки, в руке он сжимал коричневую бутылочку, и от него сильно пахло чем-то сладким и медицинским. Прежде отец был крупным мужчиной, но теперь стремительно худеет, его съедают горе и опиум. А я могу только стоять рядом с ним, беспомощная и бессловесная причина всего этого. Я храню тайну настолько ужасную, что боюсь произнести хоть слово, боюсь, что она вырвется из меня и зальет все вокруг, как керосин, и все сгорят в огне…

— Опять ты о чем-то задумалась, — говорит Том.

— Извини…

Да, я виновата, и я так сожалею обо всем…

Том тяжело вздыхает, и одновременно с выдохом мягко произносит:

— Незачем извиняться. Просто прекрати это.

— Да, извини… — повторяю я машинально.

Я прижимаю палец к амулету матери. Он висит у меня на шее, как постоянное напоминание о матушке и о моей вине, скрытый под жестким черным крепом траурного платья, которое мне предстоит носить полгода.

Сквозь легкий туман за окном вагона я вижу носильщиков, быстро шагающих рядом с поездом, готовых поставить деревянные лесенки у дверей купе, чтобы пассажиры могли спуститься на платформу. Поезд окончательно замирает, паровоз шипит и выпускает последний клуб дыма.

Том встает и потягивается.

— Ну, наконец-то приехали. Пошли, пока не всех носильщиков расхватали.


При виде суеты на вокзале «Виктория» у меня перехватывает дыхание. Полчища людей толпятся на платформе. В дальнем конце нашего поезда из вагонов выбираются пассажиры третьего класса — сплошная путаница рук и ног. Носильщики спешат разобрать чемоданы и зонтики пассажиров первого класса. Мальчишки-газетчики размахивают свежими газетами, стараясь поднять их как можно выше, и выкрикивают наиболее завлекательные заголовки статей. Еще вокруг бродят цветочницы, их улыбки кажутся такими же неживыми и потрепанными, как и деревянные подносы, что висят на ремнях на их худых шеях. Мимо мчится какой-то мужчина, он чуть не сбивает меня с ног; под мышкой он держит закрытый зонт.

— Простите, — раздраженно бормочу я.

Он не обращает на меня ни малейшего внимания. Я замечаю нечто странное в дальнем конце платформы. Черный дорожный плащ, от вида которого сердце начинает биться быстрее. Во рту пересыхает. Нет, невозможно, чтобы он очутился здесь. Я пытаюсь подойти ближе, но вокруг слишком много народу.

— Что ты делаешь? — спрашивает Том, когда я двигаюсь против течения толпы.

— Просто смотрю, — отвечаю я, надеясь, что он не услышит страха в моем голосе.

Мужчина огибает будку, у него на плече толстая стопка газет. Пальто, тонкое, черное, на несколько размеров больше, чем нужно, висит на нем как просторный плащ. Я чуть не смеюсь от облегчения.

«Теперь видишь, Джемма? У тебя просто разыгралось воображение. Забудь обо всем».

— Ну, если ты все равно таращишься по сторонам, заодно поищи для нас носильщика. Я не понимаю, какого черта они все так быстро куда-то исчезли.

К нам подскакивает тощий газетчик и предлагает за два пенса поймать для нас отличный кэб. Он с трудом волочит сундук, наполненный моими мирскими пожитками; в сундуке лежат несколько платьев, ежедневник матери, красное сари, белый резной слон из Индии и драгоценная бита для крикета, принадлежащая моему отцу, — напоминание о его лучших днях.


Том помогает мне сесть в экипаж, и возница везет нас прочь от огромной, развалившейся на необъятной площади леди по имени «Вокзал „Виктория“»; лошадиные копыта неторопливо цокают, мы направляемся к центру Лондона. Воздух наполнен дымом фонарей. От серого тумана кажется, что наступили сумерки, хотя всего четыре часа дня. На таких лишенных света улицах что угодно может подкрасться к вам сзади. Не знаю, почему я вдруг так подумала, но я подумала, — и тут же постаралась прогнать эту мысль.

Тонкие, как иглы, шпили здания Парламента, окруженные каминными трубами, возвышаются в тумане. Тут и там насквозь пропотевшие мужчины копают глубокие канавы вдоль мостовой.

— Что это они делают?

— Прокладывают специальные кабели для электрического освещения, — отвечает Том, кашляя в белый носовой платок с его инициалами, вышитыми в углу черными нитками. — Скоро все эти вонючие газовые фонари останутся в прошлом.

Еще на улицах множество торговцев с тележками, и каждый старательно нахваливает свой товар: «Острые ножи! Отличная рыба! Яблоки, кому яблоки!» Молочницы распродают остатки утреннего надоя. И почему-то все они, как ни странно, напоминают мне об Индии. Я поглядываю и на витрины магазинов, предлагающих все, что только можно вообразить: чай, постельное белье, китайский фарфор, прекрасные платья, сшитые по последней парижской моде. Вывеска над окном второго этажа сообщает, что там сдаются помещения под конторы, спрашивать в доме. Мимо множества красивых экипажей шныряют велосипеды. Я покрепче хватаюсь за подлокотник, на тот случай, если лошадь испугается их, но кобыла влечет нас вперед, похоже, ничуть не интересуясь окружающим. В конце концов, это я не видела прежде велосипедов, а она-то не впервые с ними встретилась.

Мимо нас важно проплывает омнибус, битком набитый пассажирами; его тащит упряжка великолепных лошадей. Наверху сидит компания дам с раскрытыми зонтиками. Лодыжки женщин ради соблюдения приличий, скрыты от прохожих длинными деревянными перилами, на которых закреплена реклама грушевого мыла. Зрелище оказалось необычным для меня, и я вдруг думаю, что хорошо бы нам просто ехать и ехать по лондонским улицам, вдыхая пыль истории — той истории, которую я знала только по фотографиям. Мужчины в темных костюмах и шляпах-котелках выходят из контор, направляясь по домам после рабочего дня. Я вижу белый купол кафедрального собора Святого Павла, возвышающийся над закопченными крышами. На афишных тумбах красуются плакаты с анонсом спектакля «Леди Макбет» с американской актрисой Лили Тримбл в главной роли. Актриса выглядит восхитительно, у нее свободно распущенные каштановые волосы, а вырез красного платья дерзко открывает грудь. Я думаю, будут ли девушки в школе Спенс так же хороши и так же извращенны.

— Какая красавица эта Лили Тримбл, — говорю я между прочим, просто чтобы начать разговор с Томом; мне это кажется нелегким делом.

— Актерка, — кривится Том. — Что это за жизнь для женщины — без надежного дома, без мужа и детей? Носится туда-сюда, как будто она сама себе хозяйка! Такую уж точно никогда не примут в обществе как леди.

Вот вам и поговорили…

Мне хочется пнуть Тома за его надменность. Страшно признаться, но в то же время я умираю от желания узнать, чего вообще мужчины ищут в женщине. Возможно, мой брат и чересчур напыщен, но он знает такие вещи, которые могли бы оказаться полезными для меня.

— Да, понимаю… — произношу я небрежным тоном, как будто мы говорим о том, как устроить прелестный садик. Я держусь спокойно. Учтиво. Как положено леди. — Но что делает женщину настоящей леди?

Том, отвечая мне, выглядит так, будто сообщает нечто чрезвычайно важное.

— Мужчина ищет женщину, с которой ему будет легко жить. Она должна быть привлекательна, хорошо воспитана, разбираться в музыке, живописи и лошадях, но, кроме всего этого, она должна беречь честь его имени и никогда не привлекать к себе излишнего внимания.

Должно быть, Том пошутил. Стоит чуть-чуть подождать, и он рассмеется, скажет, что это чистая ерунда… но на лице брата блуждает все та же самодовольная улыбка. Я не собираюсь спускать ему подобное.

— Матушка всегда была рядом с отцом, — холодно произношу я. — Он не требовал от нее, чтобы она держалась сзади, как какая-нибудь унылая имбецилка.

Улыбка Тома тает.

— Совершенно верно. И посмотри, к чему это привело нас всех.