Либба Брэй - Великая и ужасная красота

— Да, но… — возражаю я, еще не сформулировав до конца возникшую у меня мысль. — Но… она ведь не обязана была откусывать от этого яблока. Так что она все-таки сделала выбор.

— А в результате была изгнана из рая. Нет, такое не для меня, спасибо. Я бы предпочла остаться в райском саду, — заявляет Сесили.

— Но это тоже выбор, — подчеркивает мисс Мур.

— Да… только куда более безопасный, — отвечает Сесили.

— Не бывает выбора безопасного, мисс Темпл. Бывает только другое решение, другой выбор.

— Мама говорит, что женщине незачем иметь слишком большие возможности выбирать. Это ее только запутывает. — Пиппа произносит эти слова как хорошо заученный урок. — Именно поэтому предполагается, что мы должны предоставлять выбор нашим супругам.

— И это тоже выбор. И как всякий выбор, имеет свои последствия, — говорит мисс Мур с таким видом, будто унеслась в мыслях куда-то вдаль.

Фелисити берет из вазы яблоко, которое успела надкусить до урока. Сладкая белая мякоть потемнела от воздействия воздуха. Фелисити снова запускает в яблоко зубы и ставит на нем новую, чистую отметку.

— Великолепно! — заявляет она, когда ее рот наполняется соком.

Мисс Мур очнулась и смеется.

— Я вижу, Фелисити не намерена запутывать вопрос излишними размышлениями. Она — ястреб, мгновенно бросающийся на свою цель.

— Ну да, съесть или быть съеденным! — соглашается Фелисити, откусывая еще кусок от яблока.

А я подумала о Саре и Мэри, гадая, что за ужасный выбор они могли совершить? Но что бы это ни было, это оказалось достаточно мощным, чтобы сотрясти весь Орден. И в итоге привело меня к выбору, который я сделала, сбежав в тот день от матушки на торговой площади Бомбея. Выбор, который, похоже, заново привел все в движение.

— А что случится, если сделать неправильный выбор? — тихо спрашиваю я.

Мисс Мур берет из чаши с фруктами грушу, а нам предлагает съесть виноград.

— Вы должны постараться исправить это.

— Но если уже слишком поздно? Если невозможно что-то изменить?

В чуть раскосых глазах мисс Мур вспыхивает сочувствие; она снова всматривается в мой рисунок. И добавляет тончайшую темную линию в нижней части яблока, отчего оно окончательно оживает.

— Тогда вам придется научиться жить с этим.

День выдается чудесным, и лужайки, двор и сад школы Спенс пестрят от резвящихся девушек; кто-то катается на велосипеде, кто-то просто гуляет и сплетничает, какая-то компания играет в жесты. А мы вчетвером затеяли игру в теннис на траве. Мы играем парами, Фелисити и Пиппа против меня и Энн. Каждый раз, когда моя ракетка касается мяча, я пугаюсь, что могу этим мячом снести кому-нибудь голову. Я решила, что проще всего будет добавить теннис к тому длинному списку искусств, которыми мне не суждено овладеть. Если мяч летит в нужную сторону, то только по чистой случайности. Пока я об этом размышляю, он мчится мимо Пиппы, которая провожает его взглядом с таким примерно видом, с каким повар смотрит на воду, ожидая, когда та закипит.

Фелисити хватается за голову, возмущенная до предела.

— Пиппа!

— Я не виновата! Подача была слишком резкой!

— Но ты должна была попытаться взять ее! — возражает Фелисити, размахивая ракеткой.

— Он летел слишком далеко! Мне было его не достать!

— Мы теперь можем достать очень многое, — намекающе произносит Фелисити.

Девушки, наблюдавшие за игрой, не поняли, что подразумевала Фелисити, но я, само собой, поняла. А вот Пиппа почему-то не сообразила.

— Это скучно, и у меня уже рука болит, — жалуется она.

Фелисити округляет глаза.

— Ну и довольно тогда! Давайте просто погуляем.

Мы передаем ракетки другой четверке, розовощеким юным девчонкам, стремящимся поразмяться. Покончив с игрой, мы беремся под руки и неспешно идем между высокими деревьями, мимо компании младших, играющих в Робин Гуда. У них возникли сложности, потому что каждая хотела быть девицей Мэриан и никому не хотелось быть ноттингемским шерифом.

— Ты сегодня ночью отведешь нас снова в сферы? — спрашивает Энн, когда голоса играющих сливаются за нашими спинами в ровный гул.

— Вам не придется меня уговаривать, — улыбаюсь я. — Там есть кое-кто, с кем мне хотелось бы вас познакомить.

— И кто же это? — спрашивает Пиппа, наклоняясь и поднимая с земли желудь.

— Моя матушка.

Энн судорожно вздыхает. Пиппа резко вскидывает голову.

— Но разве она не…

Фелисити мгновенно перебивает ее:

— Пиппа, помоги-ка мне набрать немного золотарника для миссис Найтуинг. Это поможет улучшить ее настроение к вечеру.

Пиппа послушно следует за Фелисити, и вскоре мы все уже ищем цветы. Дальше, у озера, я вдруг вижу Картика; он прислонился к столбу возле лодочного сарая, сложив руки на груди, и наблюдает за мной. Его черный плащ полощется на ветру. Я подумала, знает ли он что-нибудь о судьбе своего брата. На мгновение мне становится очень жаль его. Но потом я вспоминаю все его угрозы и насмешки, и как он высокомерно пытался приказывать мне, и вся моя симпатия к нему тает. Я вызывающе выпрямляюсь и смотрю на него в упор.

Ко мне подходит Пиппа.

— Праведные небеса! Это не тот ли самый цыган, который таращился на меня в лесу?

— Я не помню его, — лгу я.

— Надеюсь, он не попытается нас шантажировать.

— Вряд ли, — отвечаю я, изо всех сил изображая полное равнодушие. — Ох, посмотри-ка… одуванчик!

— А он довольно красив, правда?

— Тебе так кажется? — вырывается у меня прежде, чем я успела подумать.

— Для язычника — да, конечно. — Она с легким кокетством склоняет голову. — Кажется, он посматривает на меня.

Мне и в голову не приходило, что Картик мог следить не за мной, а за Пиппой, и это почему-то встревожило меня. Хотя он и доводит меня до бешенства, мне хочется, чтобы он глядел только на меня.

— На что это вы там смотрите? — спрашивает Энн.

Она набрала полную охапку поникших желтых цветов.

— Да вон на того юношу. Это тот самый, который на днях увидел меня в одном белье.

Энн щурится, приглядываясь.

— А! Этот! Но это ведь тот самый, которого ты поцеловала, Джемма?

— Ох, ты не могла этого сделать! — задыхается от ужаса Пиппа.

— Сделала, — спокойно говорит Энн, — но только для того, чтобы спасти нас от цыган.

— Вы встречались с цыганами? Где, когда? А меня почему с собой не взяли?

— Это длинная история. Я тебе ее расскажу на обратном пути, — обещает Фелисити.

Пиппа бормочет что-то насчет того, что мы вечно скрываем от нее самые важные вещи, но Фелисити не слушает; ее взгляд останавливается на Картике, потом на мне — с таким пониманием, что мне вдруг хочется убежать и где-нибудь спрятаться. А потом она обнимает Пиппу за плечи и начинает рассказывать историю нашего приключения в цыганском таборе, при этом не просто оправдывая мой поступок, но еще и выставляя меня чуть ли не героиней. Она превращает меня в благородную особу, решившую пожертвовать собой и вытерпевшую поцелуй варвара и язычника, чтобы спасти подруг. Фелисити говорит так убедительно, что я и сама почти ей верю.

Когда мы снова входим в дверь света, сфера приветствует нас нежными ароматами сада и сиянием яркого неба. Меня терзают сомнения. Я ведь не знаю, сколько времени мне будет позволено провести с матушкой, и не желаю делиться даже малой толикой этого времени с подругами. Но они все же мои подруги, и, возможно, матушке и самой хотелось бы познакомиться с ними; она тогда знала бы наверняка, что я не одна, что меня есть кому поддержать.

— Идемте со мной, — говорю я и веду их через серебряную арку в живой изгороди.

Но матушки нигде не видно. Вокруг высятся деревья, а дальше виднеется круг странных кристаллов, за ними — грот.

— И где же она? — спрашивает Энн.

— Матушка? — осторожно зову я.

Ничего… только птицы щебечут в листве. А что, если ее на самом деле здесь и не было? Что, если я просто вообразила себе все?

Подруги отводят глаза, стараясь не смотреть на меня. Пиппа что-то тихо шепчет на ухо Фелисити.

— Может быть, тебе просто приснилась ваша встреча? — мягко спрашивает Фелисити.

— Она была здесь! Я с ней разговаривала!

— Ну, а сейчас ее здесь нет, — замечает Энн.

— Идем с нами, — предлагает Пиппа, говоря со мной, как с ребенком. — Мы отлично проведем время. Обещаю!

— Нет!

— Вы меня ищете?

Матушка выходит нам навстречу все в том же синем шелковом платье. Она очаровательна, как всегда. Мои подруги застывают на месте.

— Фелисити, Пиппа, Энн… позвольте представить вас Вирджинии Дойл, моей матушке.

Девушки невнятно бормочут что-то, видимо, пытаясь выговорить вежливые приветственные слова.

— Мне очень, очень приятно познакомиться с вами, — говорит матушка. — Вы необыкновенно красивые девушки.

Эти слова произвели желаемый эффект. Девушки краснеют от удовольствия.

— Не хотите ли прогуляться со мной?

Вскоре девушки наперебой рассказывают ей разные истории о школе Спенс и о себе, сражаясь за ее внимание, а я немного обижаюсь, потому что мне, конечно же, хочется, чтобы матушка принадлежала только мне одной. Но вот она берет меня за руку и подмигивает, и я снова переполняюсь счастьем.

— Посидим немного?

На траву брошено роскошное серебристое покрывало. Выглядит оно воздушным, однако оказывается на удивление плотным и мягким. Фелисити проводит по нему рукой — серебряные нити начинают играть самыми фантастическими цветами и откликаются нежной мелодией.

— Боже мой… — восторженно восклицает Фелисити. — Вы это слышите? Пиппа, попробуй тоже!

Мы все принимаемся возить ладонями по покрывалу. Оно одаривает нас чем-то вроде симфонии, исполненной на арфах, и мы восторженно хохочем.

— Разве это не чудесно? Мне ужасно хочется знать, а что мы еще можем сделать? — задумчиво произносит Фелисити.

Матушка улыбнулась.

— Все, что угодно.

— Все, что угодно? — повторяет Энн.

— В этой сфере исполняются все ваши желания. Вы только должны сами понять, чего именно вы хотите.

Мы внимательно ее выслушали, хотя и не совсем поняли, что она имела в виду.

— Мне хочется попробовать, — говорит Энн. — Но что я должна сделать?

— Чего тебе хочется больше всего? Нет… не говори этого нам. Просто сформулируй свое желание в уме. Как некую просьбу.

Энн кивает и закрывает глаза. Проходит около минуты.

— Ничего и не случилось, — шепчет Фелисити. — Оно сбылось?

— Не знаю, — отвечает Пиппа. — Энн? Энн, с тобой все в порядке?

Энн легонько раскачивается на месте, переступая с пятки на носок. Ее губы приоткрываются. Я пугаюсь, мне кажется, она впала в транс. Я смотрю на матушку, но та подносит палец к губам, призывая к молчанию. Губы Энн открываются шире. И она начинает петь. Таких звуков я не слышала никогда в жизни; голос Энн, чистый и парящий, звучит нежно, как голос ангела. От него у меня по рукам бегут мурашки. И с каждой нотой Энн как будто меняется. Нет, она остается все той же Энн, но каким-то образом музыка делает ее щемяще прекрасной. Она словно превращается в морское существо из самых глубоких глубин — в русалку, возможно, возникшую над блестящей поверхностью тихой реки…

— Энн, до чего же ты прекрасна! — выдыхает Пиппа.

— Правда?

Энн бежит к реке и смотрит на свое отражение.

— Действительно!

Она восторженно смеется.

Было странно и удивительно слышать от Энн настоящий смех. Она снова закрывает глаза, и музыка льется из ее души.

— Incroyable![14] — почему-то по-французски восклицает Фелисити. — Я тоже хочу попробовать!

— И я! — кричит Пиппа.

Они закрывают глаза, на мгновение сосредотачиваются — и открывают их снова.

— Что-то я его не вижу, — бормочет Пиппа, оглядываясь по сторонам.

— Не меня ли ты ждешь, моя леди?

Прекрасный молодой рыцарь выходит из-за толстого золотого ствола дуба. Он опускается перед Пиппой на одно колено.

— Я испугал тебя. Прости.

— Мне следовало сразу догадаться, — сухо шепчет Фелисити мне на ухо.

Пиппа выглядит так, словно только что выиграла главный приз карнавала. И беспечным тоном говорит рыцарю:

— Ты прощен.

Он поднимается. На вид ему не больше восемнадцати, он высок ростом, с волосами цвета зрелой пшеницы и широкими плечами, затянутыми в металлическую кольчугу, настолько тонкую, что она кажется текучей. Он напоминает льва. Могучего. Грациозного. Благородного.

— Позволь спросить, кто твой защитник, моя леди?