Она сбросила одёжу, на несколько мгновений ошарашив Свободу изящной мощью своего прекрасного нагого тела, а потом перевернулась через голову. Миг – и руки с ногами стали широченными лапами, а лицо превратилось в усатую морду. На княжну надвигался пушистый зверь, чёрный, как сама ночь, и только глаза холодно сияли чистыми синими яхонтами. Размером кошка была почти с лошадь… Или так лишь показалось онемевшей Свободе? Мурашчатая волна шелестящей лесной жути накрыла её, сердце застыло в груди острой ледышкой.

«Ну, что обмерла-то? – раздался в её голове знакомый голос. В нём слышалась усмешка. – Сама же просила».

Колени Свободы подкосились, и она села на песок, зачарованная огромным зверем. Язык безнадёжно прилип к нёбу, а берестяная сухость горла позволяла издавать только невнятные хрипы. Кошачья морда приблизилась, защекотав щёки Свободы усами. «Мрррр», – урчала чудовищная кошка, и отзвуки этого мурчания лопались тёплыми пузырьками в груди княжны. Сердце оттаивало и гнало по жилам живительный жар, рука наполнилась силой и поднялась… Кошка потёрлась о ладонь Свободы пушистым мягким ухом. Первые проблески робкой улыбки тронули губы княжны.

– Какая ты… красивая, – пролепетала она. – И очень-очень большая… Ты прости, я испугалась совсем немножко.

Кошка улеглась рядом, смежив синие глаза в блестящие щёлочки. Свобода зарылась пальцами в тёплый мех, почесала. Смилина заурчала.

– Какая большая киса, – вырвался из освободившейся от потрясённого напряжения груди девочки неуверенный смешок. Мурлыканье щекотно проникало к самому сердцу и уютно сворачивалось там клубочком.

«Ну, наша государыня-княжна довольна?» – хмыкнул голос в голове Свободы.

Без сомнения, только внешний облик был звериным; внутри это чудо природы оставалось всё той же Смилиной, рядом с которой Свобода наслаждалась теплом, спокойствием и уютом.

– Довольна – не то слово, – прошептала девочка. – А можно… Можно тебя обнять?

«Попробуй», – повела кошка ухом.

Полностью обхватить её большое горячее тело было немыслимо: руки юной княжны не смыкались. Она просто уткнулась в кошку, ощущая в себе жаркие толчки ликующего, смеющегося и искрящегося счастья.

«Ладно… Наелась я, спать охота, – мурлыкнула Смилина. – Вздремну чуток. А ты уж будь любезна – не тормоши меня. Смотреть – смотри, а спать не мешай».

– Я не буду мешать, Смилинушка, – с восхищённым придыханием шепнула девочка. – Отдыхай.

Даже просто любоваться спящей кошкой было счастьем. На Свободу тёплыми волнами накатывала нежность, руки сами тянулись погладить и почесать, но, как известно, давши слово – держись. Она разглядывала подушечки огромных лап и втянутые когти со смесью умиления и трепетного уважения. Если Смилина их выпустит, они в длину будут с палец взрослого человека. Уши хотелось мять и целовать, а в пушистый живот – уткнуться.

Она не смела потревожить сон чёрной кошки. Костёр дотлевал и курился дымком, серые струйки которого уносил ветер. Свобода бродила вдоль берега, собирала сосновые шишки и пыталась сцепить их меж собой чешуйками. Соскучившийся Леший звонко заржал, и Свобода шикнула на него, приложив палец к губам.

– Тш-ш… Не мешай Смилине спать!

Застоявшемуся коню надо было дать размяться. Вскочив в седло, княжна направила Лешего вдоль кромки воды. Они проскакали так версты две и развернулись обратно, в сторону Смилины. Вскоре показался потухший костёр и лакающая озёрную воду чёрная кошка. Завидев её, конь вдруг начал шарахаться, пронзительно ржать и приподниматься на дыбы.

– Леший, Леший! Ты чего, дружок? Это же Смилина! – пыталась успокоить его Свобода.

Леший так взвился, что княжна ощутила ногами леденящую пустоту вместо стремян. Сосны закачались, звеня, набрякшее тучами небо было готово брызнуть дождём. От удара о песок она ощутила во рту солоноватый привкус крови.

– Свобода!

Её приподняли могучие руки Смилины, внимательно ощупывая, а за незабудковую бездну заботы и тревоги в её очах княжна отдала бы все сокровища мира.

– Цела, родная? Где болит?

Кажется, ничего не было сломано. Свобода только немножко прикусила язык, но гораздо больше она тревожилась за убежавшего в лес коня.

– Ничего… Я цела. Найди Лешего, догони его! – выдохнула княжна, садясь.

– Ничего твоему Лешему не будет, – сказала женщина-кошка спокойно, облачаясь в одёжу. – Ежели что, домой прибежит.

– А вдруг волки на него нападут?! – вскричала княжна.

– Тут волки средь бела дня не рыщут. Днём они спят, а кормиться выходят ближе к ночи.

Её невозмутимость была убийственна. Леденящая лапа негодования перехватила горло Свободы, и она первые несколько мгновений по-рыбьи ловила ртом ускользающий воздух.

– Догони его сей же час! – затопала она ногами. – Это ты виновата, ты его напугала! Из-за тебя я чуть не убилась!

Глаза Смилины превратились в острые синие льдинки, и нутро Свободы обдало морозным дыханием.

– Не кричи на меня, княжна. – Женщина-кошка не повышала голоса, но её слова били по сердцу девочки чеканно, как стальные молоточки. – Я не твоя служанка.

Она исчезла в проходе, а Свобода в отчаянии опустилась на песок и обхватила руками колени. Сердце рассыпалось осколками, пальцы заледенели, а щёки горели болезненным, простудным жаром. Что же теперь делать, куда идти? Растерянность простиралась на вёрсты вокруг, как снежная пустыня.

А Смилина возвращалась, ведя под уздцы успокоившегося Лешего.

– Вот твой конь, княжна, целый и невредимый. А мне пора. Прости, ежели что не так.

Свобода не смела поднять на женщину-кошку взгляд, боясь увидеть в её глазах этот беспощадный, непримиримый лёд, вмиг сделавший их такими чужими и угрюмыми. Слёзы поплыли жгучей пеленой, а в груди невыносимо саднило. Две тёплые капельки стекли по щекам, и Свобода всё-таки подняла лицо.

– Смилина, это ты меня прости. – Слова глухо продирались сквозь заткнувший горло комок горечи. – Прости, что накричала на тебя. Я не должна была. Я просто испугалась… Не уходи! Ежели ты сейчас уйдёшь, моё сердце разорвётся.

До её слуха донёсся вздох.

– Горюшко ты моё…

Руки Смилины подхватили её, и девочка, заливаясь слезами счастья и облегчения, обняла женщину-кошку за шею, прильнула щекой к щеке.

– Это я виновата, – шептала она горячо, взахлёб. – И в том, что Леший испугался, тоже… Это ведь я попросила тебя перекинуться в кошку… Получается, что и упала я по своей вине. Не сердись, Смилинушка!

– Я не держу обиды, княжна, – тепло защекотал её ухо голос Смилины. – Хвала богам, что ты невредима. Ежели б с тобою что-нибудь случилось, я б не вынесла.

– Давай больше никогда не будем ссориться. Никогда-никогда. – Свобода зажмурилась с улыбкой, а сквозь веки просочились солёные ручейки.

– Мир. – В голосе Смилины слышалась улыбка.

– Ну, тогда в знак мира поцелуй меня! – И девочка протянула белогорянке сложенные бутончиком губы.

С мягким мурлычущим смешком та прильнула к ним коротким, почти невесомым касанием.

На озере кормилась стая диких гусей. В следующую встречу княжна с женщиной-кошкой устроили на берегу скрадок: выкопали яму и забросали камышами и соломой. Княжна одолжила у отцовских ловчих соломенные чучела, покрытые гусиными перьями. Выглядели они совсем как настоящие живые птицы. Три чучела разместили на берегу, а два были плавучими. Княжна затаилась в скрадке, а Смилина залезла по самый подбородок в воду. На голове у неё красовался пучок травы – ни дать ни взять, кочка. Рядом на привязанном плотике плавал лук со стрелами, тоже присыпанный травой.

Ожидание было долгим, но оно того стоило. Вот прилетели гуси. Заметив «товарищей», они приблизились… Тело от долгого сидения в укрытии затекло, но Свобода села с натянутым луком довольно проворно. Пропела тетива – и один из вспорхнувших гусей упал в воду, пронзённый стрелой. «Кочка» между тем поднялась из воды: Смилина тоже молниеносно натянула свой лук, а с её плеч стекали ручейки, и мокрая рубашка прилипла, обрисовывая каждый мускул её туловища. Всполошённые гуси с каждым драгоценным мигом поднимались всё выше, но невозмутимая женщина-кошка целилась неторопливо и тщательно.

– Давай же, а то улетят, – поторопила её Свобода, изнывая от этого зрелища.

Короткая песня стрелы – и стая недосчиталась ещё одной птицы, подбитой уже довольно высоко в небе.

– Вот так меткость! – восхитилась девочка.

Гусь Смилины жарился на вертеле, а своего княжна собиралась взять домой, чтобы похвалиться перед матушкой своими охотничьими успехами. В последнее время они всё чаще катались и охотились врозь – а точнее, со дня появления Смилины. Свобода чувствовала вину перед матушкой за то, что слишком увлеклась дружбой с белогорянкой в ущерб их совместному времяпрепровождению. Она забыла обо всём на свете, даже со своим «вторым отцом» уже давненько не встречалась в снах…

Они рыбачили, охотились, гуляли в лесу, купались. Свобода научилась-таки плавать и даже нырять. Она целовала чёрную кошку в пушистую морду, засыпала в тёплом кольце её тела. А потом всё внезапно кончилось. Свобода напрасно прождала Смилину у озера с утра и до обеда, а потом, не вытерпев, поскакала к Одинцу, встревоженная и рассерженная. Дочка кузнеца опять развешивала выстиранное; она была так печальна, что даже веснушки, казалось, сошли с её лица. Заочно княжна уже знала по именам всех домочадцев кузнеца – по рассказам женщины-кошки.

– Любоня, а где Смилина? – окликнула Свобода.

Девушка устремила на неё полный тоски взор, и зверь-тревога в сердце девочки взревел и встал на дыбы.

– Она вернулась в Белые горы, – был ответ.

С мокрым от слёз лицом княжна поскакала куда глаза глядят. «Она даже не попрощалась», – стучала в сердце горькая мысль, разбивая его вдребезги. Небеса, словно сочувствуя её горю, тоже разразились потоками влаги, но княжна, словно потеряв всякую телесную чувствительность, скиталась под струями дождя. Остановилась она, только когда её зубы начали клацать от холода. Сил держаться в седле не осталось, и княжна сползла наземь, в мокрую траву.

«Ну что, победительница?.. Кажется, тебя бросили», – усмехался ветер, выстуживая тело под мокрой одеждой.

Леший, словно бы желая защитить хозяйку от дождя, встал над нею, сжавшейся в дрожащий комочек. Под его брюхом её и нашла матушка. Сначала Свобода услышала приближающийся стук копыт, но не вышла из своего скорбного оцепенения. Кто-то соскочил с седла, а потом матушкины ладони прильнули к её щекам.

– Свобода, ты где шляешься в такую непогоду?! Почему домой не едешь? Ты же вымокла до нитки… Да ты вся горишь! – Голос матушки понизился, в нём глухо прозвучала тревога. – Горячая, как уголёк… А ну-ка!

Свобода тряслась в матушкином седле, прикрытая от струй дождя её плащом и заботливо обнимаемая её рукой, а Леший покорно скакал следом. Потом была сухая тёплая постель, но озноб забирался своими ледяными пальцами и под пуховое одеяло, тело тряс невыносимый колотун.

– Она ушла… Вернулась в Белые горы, – в бреду срывались с сухих горячих губ слова, улетая к бесприютным тучам. – Даже не попрощалась со мною…

Шелестящая дождливая ночь раскинула над Свободой свой чёрный плащ из вороньих перьев. Приподняв горящую голову с подушки, девочка силилась понять, сон это или явь… Прохладная ладонь легла ей на лоб, а загадочные серые глаза несли отдохновение и ласку. Если и сон, то странный: её солнце и луна встретились. Матушка и князь Ворон были с нею в одной комнате. Князь-колдун поднёс к её губам терпко пахнувший лекарственными травами отвар, и Свобода послушно выпила всё до капли, скривилась от крепкой горечи и уронила голову на подушку.

– Что с нею? Она поправится? – глухо спросила матушка.

– Обязательно, – кивнул Ворон.

Потом измученную матушку сморил сон, а веки Свободы, напротив, размыкала бодрость. Жар спал, её пробил пот, в голове стоял тонкий звон, словно она очень долго слушала оглушительный крик. Княжна не сводила глаз с тёмной сутулой фигуры «второго отца», сидевшего у её постели и взиравшего на неё с грустной нежностью. В молодости он, вероятно, был очень пригож собою; увы, красивые тёмные брови вразлёт поредели и блестели прожилками седины, чувственные губы истончились, а точёный нос с благородной горбинкой стал по-вороньи крючковат. Но Свободе была дорога каждая складочка, каждая морщинка на его мудром, уверенно-властном и спокойном лице. Возраст растворялся в колдовском свете этих очей, то зеркально-чистых, то вьюжно-ледяных, то таинственно-ласковых.

– Я соскучился по тебе, дитя моё. – Губы князя Ворона прильнули к её лбу. – Ты что-то совсем закрылась от меня, не пускала в свои сны… Я подумал было, что ты на меня обижена. А ты, оказывается, заболела. Вовремя я пришёл.

– Прости меня, батюшка. – Голоса почти не было, только хрип вперемешку со всхлипами вырвался из груди Свободы. Она села в постели и обняла князя Ворона, прильнула к его груди, вороша прохладные пёрышки его плаща.