– Ой!

Шаловливая рука Свободы скользнула ей на затылок и сдвинула шапку. Не найдя под нею волос, девушка удивлённо отпрянула и стащила со Смилины головной убор совсем. Коса-осередец развернулась и упала на плечо оружейницы.

– Что это с тобою?

Ещё десять лет назад Смилина щеголяла густой иссиня-чёрной гривой до пояса, которую на работе убирала в косу.

– Мои волосы взяла владычица недр Огунь, – сказала она, привлекая Свободу к себе и распаляясь всё сильнее от прикосновения её мягкой груди. – Взамен на силу и власть над огнём и железом. Тебе страшен мой вид?

Отодвинувшаяся было девушка справилась со своим удивлением и ответила на объятия – прильнула доверчиво и нежно, а её тёплая ладошка скользнула по голове Смилины.

– Ты мне любая дорога – хоть с волосами, хоть без. Люба ты мне! – защекотал губы женщины-кошки пуховый шёпот.

– Горлинка моя ясная, – только и смогла выдохнуть в ответ Смилина. – Лада моя…

Больше ничто не препятствовало поцелую: ни гулкий, отдающийся мурашками крик птицы в лесу, ни смешливый шорох берёз, ни треск ветки. Ладошки Свободы шёлковой лаской окутывали щёки и череп оружейницы, дыхание то шумно вырывалось, то замирало на середине своего полёта. Их губы изредка размыкались, но только чтобы через мгновение безоглядно, с новой страстью слиться опять. Земля плыла под ногами Смилины, и она для устойчивости расставила их.

*

Десять листопадов и десять яблоневых метелей назад Смилина, покинув родительский кров, отправилась в путешествие по Воронецким землям. Она искала себе наставников-кузнецов не только среди своих соотечественниц, но и набиралась опыта среди людей. Ей не улыбалась судьба вечно гнуть спину в рудниках, как её родительница-кошка: будущая великая мастерица мечтала о молоте и наковальне.

Дорога носила её из села в село, из города в город. Не имея средств, чтобы оплачивать учёбу, она нанималась к своим наставникам в услужение: в поле, на огороды, в домашние хозяйства. Привычная к тяжёлому труду с детства, она работала взамен на кров над головой и те крупицы знаний, которые она собирала по одной в блестящий узор будущего мастерства. Рыболовом и охотницей она была хорошей и с голоду не пропадала.

Люди везде дивились её росту и разглядывали Смилину, как диковинку. Чтобы войти в дом, ей приходилось низко нагибаться, любая постель была ей коротка, зато в работе ей не находилось равных. Она могла ворочать брёвна втрое больше собственного веса, остановить взбесившегося быка на скаку и уложить его за рога наземь, а уж сколько она огородов перекопала – не счесть. Всюду, где нужна была выдающаяся сила, её ждали с распростёртыми объятиями, а в награду сытно кормили и поили допьяна. Выпить Смилина могла много: мужики уже лежали вповалку, не в состоянии обеими руками нащупать свой зад, а её и ведёрный бочоночек самого крепкого зелья не валил с ног.

Однажды её занесло в окрестности Кримиславца – вотчину удельного князя Полуты. Коваль Одинец, седобородый, но ещё крепкий мужик, немногословный и суровый, взял её в обучение, не попросив никакой платы взамен.

– Делу научу, – сказал он. – Хлеб мой ешь, не стесняйся. Но по дому, ежели что понадобится, пособи.

Семья у Одинца была большая: трое старших сыновей-подмастерьев трудились в кузне с отцом; двое средних, двенадцати и тринадцати лет, нянчились с маленькими сестричками. Была в доме и дочка на выданье, Любоня – ширококостая, конопатая, с медно-русой косой. Не слишком красивая девка, зато ядрёная – как свежая, только что выдернутая с грядки репка. Заглядывалась она на Смилину, вздыхала и глазками стреляла, но женщина-кошка о девушках тогда мало думала. Она пыталась удержаться на жизненной стезе, выбранной сердцем.

Она была жадной до знаний и стремилась перенять у опытного мастера его сноровку. Тот ничего не скрывал, всё показывал. Когда у Смилины что-то не получалось, беззлобно ворчал:

– У, рукожопая! Вон какая дылда выросла, а всё кулёма кулёмой!

На похвалу Одинец был сдержан. Смилина чаще читала тень одобрения в его цепких глазах, глубоко запрятанных под кустиками седеющих бровей, чем слышала хвалебные слова. Наковальня была для неё низковата, и женщина-кошка устроила её на чурбаке, отпиленном от толстого бревна.

Приходилось помогать по хозяйству, дабы не есть хлеб даром. Супруга хозяина не нарадовалась на неутомимую труженицу, которую она заполучила в лице Смилины. А та ничем не гнушалась: и дров наколоть, и воды натаскать, и капусту порубить да в бочки для квашения умять… Мяли ручищи Смилины эту капусту так, что только сок брызгал.

– Ну и хваталки у тебя, – дивилась хозяйка, суховатая телом и юркая, как ящерка. – Чисто клещи кузнечные…

– Так, знамо дело, без рук-то работу не изладишь, – учтиво отвечала женщина-кошка.

Мальчишки её обожали, висли на ней при всяком удобном случае. Смилина подбрасывала их вверх и ловила, катала их на закорках, а порой, перекинувшись в кошку, позволяла проехаться на себе верхом. А когда не могла угомониться какая-нибудь из младшеньких, Смилина убаюкивала её мурлыканьем.

И в пахоту, и в сев выходила она вместе со всеми в поле. Глядя, как она шагает за плугом (из-за её роста пришлось удлинить рукоятки), кузнец усмехался в бороду:

– На тебе самой пахать надо!

На любое дело Смилина была горазда, только мелкие сорняки в огороде у неё плоховато получалось полоть: крупные пальцы не могли ухватить травинку и выдёргивали вместо неё добрые овощи.

– Да ну тебя с твоими клешнями, – досадовала хозяйка. – Весь огород мне погубишь. Иди вон лучше яму под перегной выкопай. Будем в неё ботву да траву кидать, перепреет – удобрение будет.

Смилина покорно пошла копать, а хозяйская дочка Любоня посмеивалась, блестя мелкими зубками. Пальчики у неё были не в пример тоньше и ловчее, умела она ими вышивать диковинные узоры, прясть и ткать.

Яма была выкопана, рядом чернела гора жирной, свежо пахнущей земли. Смилина оперлась на лопату и утёрла пот со лба, подставляя взмокшее под рубашкой тело ветерку.

– Быстро ты, – раздался рядом голосок Любони. – Какие у тебя руки громадные!

Девушка, отвлекшись от прополки, с детским изумлением щупала мозолистые, узловатые пальцы Смилины. Её собственные ручки казались рядом с ними просто младенческими. Одна такая «клешня» могла бы запросто сомкнуться на шейке хозяйской дочки, но о подобных злодействах добродушная женщина-кошка даже не помышляла. Она отдыхала, терпеливо позволяя Любоне себя разглядывать и трогать. Чем-то она напоминала сейчас большого покладистого пса, который без единого рыка выносит баловство шаловливых детишек.

В сенокосную страду Смилина тоже не осталась в стороне. «Ш-шх, ш-шх», – размашисто орудовала она косой, и трава ложилась двухсаженными прокосами. Любоня подносила ей кувшин с квасом, и женщина-кошка выпивала его за один присест до дна. К полудню роса высыхала, и работа кончалась. Смилина любила землянику пуще прочих ягод и всегда при возможности отправлялась в лесок по соседству с лугом, где шла косьба. Там она пригоршнями рвала душистые ягоды и отправляла себе в рот. Однажды Любоня увязалась за нею; в корзинке у неё была крынка молока, и она поднесла её к губам женщины-кошки.

– На-ка, испей… Вкуснее будет, – потчевала она.

Смилина приняла угощение и сделала несколько глотков, утёрла рот. Растянувшись на траве, она подставила солнышку живот и грудь. Любоня пристроилась рядом, плетя венок из лесных и полевых цветов.

– А отчего ты большая такая? – спросила она.

– Откуда ж мне знать? – промычала Смилина, жуя травинку. – Видно, уродилась такой.

– Тяжко, наверно, матушке твоей было тебя рожать? – Любоня ловко вплетала в венок донник, кровохлёбку и клевер.

– Тяжко, – сдержанно ответила женщина-кошка. – Она и померла родами.

Повисло молчание. Любоня смущённо сопела, избегая смотреть на Смилину, но потом поборола неловкость и привалилась к ней плечом. Водя белыми лепестками пупавки [2] по её груди, она шёпотом спросила:

– А чем вы, дочери Лалады, деток зачинаете?

Смилина хмыкнула. Круглые щёчки Любони рдели маками, но она не отставала:

– Ну скажи… Чем?

– Поди-ка ты к матушке лучше, – уклонилась Смилина, беспокоясь, чтобы слова не прозвучали грубо и обидно.

– Отчего ты гонишь меня? – засверкала слезинками девушка. – Не люба я тебе?

Она надулась и отвернулась. Смущённая женщина-кошка тронула её за плечо:

– Ну, чего ты…

– Не трожь. – Плечо дёрнулось, Любоня продолжала дуться.

Её нижняя губка была забавно оттопырена, и Смилина не удержалась от улыбки.

– Любонюшка, ты хорошая, славная, – как можно мягче молвила она. – Просто у меня сейчас не девки на уме, а работа да учение. Когда-нибудь найду я свою ладу – выучусь вот только, на ноги встану, дом построю. Тогда и о детушках можно будет подумать.

– Я твоей ладушкой хочу быть! Слышишь? Я! – Девичий кулачок совсем не больно стукнул женщину-кошку по плечу. – И деток тебе родить! А ты… Недотыка ты, вот кто!..

Это признание звякнуло лопнувшей струной в полуденном лесном воздухе и легло на плечи Смилины нежданным, неловким грузом. Любоня нахохлилась, красная до слёз, её поджатая и прикушенная губка дрожала, а в глазах разлилась такая горечь и обида, что будущей оружейнице стало холодно среди летнего дня. Детские и женские слёзы всегда выворачивали ей душу наизнанку. Смотреть на плачущую девушку было больнее, чем попасть себе по пальцу молотом.

– Любонюшка, – пробормотала Смилина дрогнувшим от жалости голосом. – Ну, не надо так…

Она обняла девушку за плечи, подышала ей на ухо, мурлыкнула: просто терялась, не зная, какое ещё средство утешения применить. Наверно, зря: Любоня сразу развернулась из нервного клубочка, приласкалась котёнком, и её мягкая грудь пуховой подушечкой прижалась к груди Смилины. Внутри у женщины-кошки что-то жарко ворохнулось, отозвалось ноющим напряжением, а под нижней челюстью начал надуваться и распирать упругий комок мурашек. Опрокинуть хозяйскую дочку на траву, раздвинуть ей ноги и прильнуть ртом меж ними… Всё это молнией сверкнуло в голове, когда губы Любони доверчиво потянулись к ней. Она впилась в них, сама плохо соображая, что делает, и нырнула языком в горячую глубину ротика девушки.

Смилина нашла в себе силы отстраниться и сплюнуть белую тягучую жидкость. Любоню трясло мелкой дрожью, она смотрела на женщину-кошку не то жалобно, не то испуганно.

– Вот этим мы и делаем детей. Если б я впустила всё это в тебя, быть бы беде, – глухо прорычала Смилина, отирая губы и скаля клыки. – Как бы я потом твоим родителям в глаза смотрела? Не дразни меня, девка. Ступай лучше.

Любоня закрыла лицо ладонями и убежала, а женщина-кошка ещё долго приходила в себя, успокаивая отголоски жаркого напряжения в теле.

Как ни напускала она на себя равнодушие, женского внимания ей всё равно перепадало порядочно. Бабы таяли от одного взгляда её чистых очей цвета высокого вешнего неба, млели от великолепного тела и исполинского роста. Увы, все они были для неё мелковаты, среди них она чувствовала себя орлицей в стае воробьёв.

– Я ж раздавлю тебя, девонька, – отшучивалась она. – Не родилась ещё ровня моя.

Уже два с половиной года жила Смилина у Одинца. Она многому выучилась у него; хоть и трудно было завоевать его уважение, но ей это удалось. Его супруга тоже смотрела благосклонно, по-матерински, а однажды завела разговор о свадьбе.

– Оставалась бы ты у нас, доченька. Думаешь, не вижу я, как Любонька по тебе сохнет? Запала ты ей в душу… Бери её в жёны.

– Ни кола, ни двора у меня, матушка, – вздохнула Смилина. – Не хочу я вам на шею садиться. Покуда своим домом не обзаведусь, о свадьбе нечего и думать.

– Да разве ж ты обуза?! – не унималась супруга кузнеца. – Работы не боишься, любое дело у тебя в руках горит да спорится… И статью вышла, и красой. А что за душой у тебя ничего нет, так это не беда. Росли бы руки из правильного места, да голова на плечах была, а достаток наживётся.

Затеял Одинец новую баньку строить: старая покосилась, подгнила. Старшие сыновья помогали, мальчишки были на подхвате, а Смилина брёвна ворочала.

– Здравия семейству вашему! Чтоб каша в печке не переводилась, чтоб хлеб пёкся, детки рождались, а работа чтобы спорилась, – пропел вдруг нежный голос – точно смычком по струнам гудка…

Никогда Смилина прежде таких голосов не слыхивала. Даже топор выронила. На двор зашла богато наряженная госпожа: плащ её был шит золотом, по краю подола блестели бисерные узоры, на пальцах сверкали перстни самоцветные. Шапка с бобровым околышем тоже каменьями переливалась, а огромные, чуть раскосые очи – как два смоляных камушка гладко обточенных, с тёплой искоркой. По произношению – не местная, но на неродном для себя языке обученная говорить бегло и правильно. Было в её тонко выточенном, скуластом лице что-то кангельское, кочевое. Степными травами от неё пахло, в размашистых движениях пел песню свободы ветер-суховей. Ярко-вишнёвый ротик – точно запечатанный сосуд со сладким зельем. Кто его поцелует – тому и хмель в голову ударит.