– Как я люблю вас, Белые горы! – воскликнула она. – Тебе нравится, матушка? Это же чудесный край! Как я могла жить без него столько времени?!

Ей отвечал ласковый вздох ветерка, игравшего богатыми складками покрывала. Незримые пальцы ветра по-матерински заправляли и приглаживали выбившиеся из косы прядки.

– Ты была рождена для свободы, – продолжала всадница, и белогорский простор внимал каждому её слову с неустанно-ласковым вниманием. – И для любви. Всё это ты заслужила, как никто иной, но отмерено тебе было скупой мерой. Я отпускаю тебя, матушка. Отныне я посвящаю тебе каждый свой день, каждый вздох, каждую радость, каждую зарю.

Княжна развернула притороченный к седлу алый стяг, на котором золотыми буквами было вышито: «Победа». Воткнув заточенный конец древка в землю, она сказала:

– Это твой стяг, твоя победа и твоя земля. А я – твоё продолжение. Лети, свободная!..

Пальцы девушки рванули ожерелье, и бусины посыпались с обрыва, а в небе воспарила белоснежная птица. Она заскользила в высокой синеве, обнимая сенью своих крыл дарованную ей землю.

Слезинки ещё не высохли на щеках Свободы, когда она вернулась к своей супруге, ожидавшей у святилища. Соскочив с седла и сияя улыбкой, княжна бросилась в её объятия.

– Ну, вот и всё. Я снова с тобой. Ты тут не скучала?

Пальцы оружейницы поймали одну слезинку на упругой щёчке возлюбленной.

– Жаль, что я не смогла разделить с тобой то, что ты делала сейчас. Но что бы это ни было, я рада, ежели оно принесло тебе облегчение.

Уловив в любимых синих очах тень грусти, Свобода прильнула к груди женщины-кошки с безоглядной нежностью.

– Лада, с этого мига мы будем делить всё: каждый день, каждый вздох, каждый рассвет и закат. Каждую весну. Каждый листопад. И звон ручьёв, и гром водопадов. И это небо, и эти вершины! И одно сердце на двоих.

Цветущие лесные яблони у пещеры-святилища роняли белые лепестки, а ветер, расшалившись, закрутил их вихрем вокруг слившейся в поцелуе пары. И стук двух сердец влился в песню весны, развернувшей над землёй стяг своей победы.

Часть 3. Юность оружейницы. Четырнадцать стрел. Семейные узы

Крупные, могучие руки Смилины с годами покрылись мерцанием: крошечные частички стали, золота, серебра и пыли из самоцветных каменьев намертво въелись в пропитанную силой Огуни кожу. На руках оружейницы были словно всегда плотные перчатки надеты – так они огрубели. Ничто их не брало: ни открытый огонь, ни раскалённая добела сталь, а в пригоршни можно было наливать расплавленные металлы. Каждая из двух пятёрок кряжистых и узловатых, как дубовые ветви, пальцев служила ей верой и правдой уже целую пропасть лет. Доводилось этим рабочим рукам держать и кое-что понежнее стальных заготовок, клещей да молотов: пальчики возлюбленной, яблоневые веточки, крошечных дочек, внучек и правнучек.

Сейчас они трудились над заготовками для будущего клинка. Молот с гулким звоном ковал самую лучшую сталь, какую когда-либо варили в Белых горах, превращая её в небольшие прямоугольные пластинки. «Бом-м, бом-м», – громко, пронзительно пел молот, и наковальня отзывалась дрожью и гулом. За нею работала только Смилина, прочим мастерицам кузни на Горе она была бы слишком высока.

Тридцать шесть одинаковых кусочков были готовы. Им предстояло стать слоями в составе двенадцати пластинок большего размера – по три в каждой, но не сейчас, а спустя тридцать шесть лет. Шутка ли – двенадцать слоёв волшбы, каждому из которых зреть три года!

Тридцать шесть лет – примерно за этот срок женщина-кошка проходит путь от рождения до вступления в брачный возраст. Да, всё равно что дочь вырастить. Меч – тоже дитя, и не менее драгоценное, любовно выпестованное, впитавшее тепло рук мастерицы и раскалённую силу Огуни.

Дюжина пластин будет зреть ещё тридцать лет: соединительной волшбе тоже нужно дать «отлежаться». Коли поспешишь – меч будет уже не тот. Спешка может загубить всё дело, поэтому оружейницы терпеливы и выдержанны. За эти годы вошедшая в брачный возраст женщина-кошка построит дом, скопит достаток, найдёт свою суженую и обзаведётся детишками.

А тем временем настанет пора доставать двенадцать пластин, чтобы работать с ними далее. Каждая из них завёрнута в пропитанную маслом ткань, запечатана в слой воска, поверх которого – слой глины и слой смолы. Правило таково: мягкое – внутри, твёрдое – снаружи. Как достать пластину из этого защитного кожуха? Нужно «окликнуть» волшбу пластины, позвать её. Она откликнется из глубины, запоёт. Песня звучит всё громче, сильнее. И тут мастерица резко выдыхает. Крак! «Скорлупа» треснула.

Двенадцать пластин превратятся в четыре бруска: опять соединительная волшба, проковка и новый кожух для защиты на следующие сорок лет. За это время старшие дочки женщины-кошки повзрослеют и выйдут на поиски своей судьбы. Может быть, даже и успеют найти. А у родительниц будет подрастать пара-тройка младшеньких – скорее всего, белогорских дев. Семья растёт, в доме тесно, шумно, но весело. Случаются и недоразумения, но примиряются все быстро. Те дочери, которые привели жён в родительский дом, отделяются и вьют свои гнёздышки. И вот уже поменьше народу под одной крышей.

Четыре бруска созрели. Кожух вскрыт, идёт дальнейшая работа: бруски соединяются попарно, проковываются и отправляются на созревание уже на полвека. Женщина-кошка держит на руках внучек. Младшие дочки, белогорские девы, вылетели из родительского гнезда, и в доме освобождается место: старшие тоже живут своим домом. Становится тихо. У женщины-кошки на висках серебрятся только самые первые седые волоски, а вот её ладушка сдаёт понемногу. Ещё прям и гибок её стан, походка – что лебёдушка плывёт, но около глаз лучатся морщинки, а косы уж наполовину седые. Но она решается родить дочку-последышка, самую младшенькую и нежно любимую.

Вот и минуло полсотни лет. Кожухи открываются, чтобы освободить два бруска – половинки будущего клинка. Их соединяют волшбой, которой придётся зреть ещё дольше – все сто лет. Клинку вчерне придают очертания будущего меча. Он ещё не доведён до блеска, не заточен, ему нужно обрасти наружными слоями волшбы. А женщина-кошка сидит под цветущей яблонькой в своём саду одна: её лады не стало. Приходят в гости дочери с внучками. Уже и первые правнучки есть – пока ещё свернулись калачиком в утробах своих матушек. Что ей дальше делать? Коротать свой век в одиночестве и греться сердцем около малышни, вспоминая свою ладушку-лебёдушку? Или, быть может, посвататься к какой-нибудь тихоне-скромнице, засидевшейся в невестах? Есть и такие. Никак не могут найти свою суженую, а годы молодые летят журавлями, да только весной назад не возвращаются… Нашлась такая девушка-вековуша: тридцать лет в невестах ходит, глядит печальными глазами на счастливые парочки. Бывало, свяжет носочки детские – просто так, ни для кого. Положит перед собой да и зальётся слезами: «Где же ты, моё дитятко? Когда ж ты голубком сядешь на моё оконце?» Уж приданое в сундуке залежалось, яснень-травой пересыпанное: детские вещички, бельё, отрезы ткани на одёжу. А главное, кому отдать сердце своё нетронутое? Куда тепло девать нерастраченное? С племяшами, что ли, нянчиться, доживая свой век пустоцветом? А на пороге дома стоит вдова – с серебром в кудрях, но ещё крепкая и ясноглазая. Потупила вековуша очи, платочек теребит, а у самой ком в горле. А за окошком – весна бурлит, Лаладина седмица вовсю гуляет, суженые друг друга находят… «Согласна», – слетает с дрогнувших в грустной улыбке уст.

И вот она уже с двумя косами вместо задержавшейся одной – хозяюшка в опустевшем доме вдовы. Ей уже за сорок перевалило, но что для белогорской девы сорок лет? На вид – девушка: и голос звонок, и станом гибка, и личико гладкое. Шьёт-вышивает рубашки для своей супруги, а та нет-нет да и поцелует её по-родительски, а не как жену. Но искорка вспыхнула: обняла, прижала к себе молодое тело женщина-кошка. А старые яблони в саду подняли веточки, расцвели да как вдруг разродились большим урожаем! Уж и печёт молодая супруга пироги, в бочках мочит, и сушит, и мёдом заливает – а всё девать плоды некуда. И вдруг упало яблочко из её руки, покатилось прямо под ноги седовласой кошке. Она – к жене: «Что с тобою, голубка? Занемоглось тебе?» Нет, не занемоглось. Просто теперь есть кому надеть те связанные «просто так» малюсенькие носочки…

Взрослые дочери улыбаются: «Ого, матушка! Есть ещё в тебе огонь…» А кошка думает: «Вот ещё на старости лет радость привалила! Мне уж в Тихую Рощу пора, а тут такое… Хватит ли моего веку последышка вырастить?»

Веку хватит в самый раз, а тем временем клинок созрел внутри. Началась работа над наружной волшбой: по сорок лет на слой, а всего слоёв – двадцать четыре. Много рук над Великим Мечом потрудится, не одно поколение сменится, пока он наконец не попадёт к Твердяне.

…Смилина ещё не знала имени своей далёкой наследницы, в чьих мастеровитых руках меч приобретёт свой окончательный вид, дабы послужить Белогорской земле в тяжёлую для неё годину. Пока она лишь начала работу над клинком, одевая тридцать шесть пластинок в сеточку первого слоя волшбы. Задумывая это своё детище – воистину, всем мечам меч! – в отличие от воображаемой женщины-кошки, примерный жизненный путь которой прослежен выше, она точно знала, что на её век придётся лишь самое начало рождения этого величайшего оружия, а завершать дело будут потомки. Она примерно подсчитала время, которое требовалось на его изготовление: выходило около двенадцати веков. Её покрытые мерцающими «перчатками» руки сплетали нить волшбы в тонкое поющее кружево, которое ложилось на сталь и впитывалось в неё сияющими жилками.

Обмакивая тонкие полоски ткани в свежее льняное масло, Смилина заматывала ими заготовки. Каждая пластинка была снабжена ручкой – стальным стержнем. В горшке золотился растопленный воск, и оружейница погружала в него пластинку за пластинкой, держа за стержни-рукоятки. Когда воск схватился, настал черёд глины: ею Смилина заполняла деревянные ящички с прорезями в крышках. Вставляя покрытые двумя защитными слоями заготовки в прорези, женщина-кошка загибала стерженьки, чтоб пластинки не проваливались внутрь до самого дна.

Когда глина высохла, деревянные стенки были сняты, открыв кирпичи с торчащими стерженьками. Их Смилина поместила в туески чуть большего размера, залив оставшиеся пустоты жидкой смолой. Теперь зреющая волшба была надёжно защищена.

– Через три года достанем вас, – молвила оружейница. – Спешить нам совсем ни к чему, правда?

Окончив работу в кузне, Смилина отправилась домой. Проходя по цветущему саду, она сняла шапку и задержалась у яблонь, задумчиво ронявших лепестки. Те, словно крупные хлопья снега, устилали собой дорожки и падали на плечи женщины-кошки. Усевшись на деревянный чурбак под яблоней, Смилина молчаливо слушала вечерний покой. Закат догорал на белых вершинах, лес темнел на склоне горы, а из трубы её дома шёл дымок. Коса, спускавшаяся вдоль спины оружейницы, отличалась от яблоневого цвета лишь пепельно-серебристым оттенком, а брови, когда-то горделиво-собольи и жгуче-чёрные, теперь нависли над глазами, блестя инеем прожитых лет. Но очи под ними сверкали всё те же – незабудковые и молодые.

«Лада, ладушка…» – вздохнулось ей.

А к ней бежало черноволосое и синеглазое юное создание четырёх лет от роду. Правнучка? Праправнучка? Нет.

– Матушка Смилина! – Смешной тоненький голосок откликнулся в сердце женщины-кошки эхом нежности.

Оружейница подхватила девочку, совсем крошечную по сравнению с ней самой. Её покрытые жёсткими мерцающими «перчатками» руки не причиняли этому хрупкому цветочку боли.

– Здравствуй, Вешенка, здравствуй, счастье моё…

Это маленькое счастье упало звёздочкой в её ладони на склоне лет, когда Смилина уже не ждала таких подарков от судьбы. Как и та воображаемая женщина-кошка, оружейница задумывалась: а хватит ли оставшихся ей лет, чтобы увидеть, как дочка растёт и превращается в прекрасную девушку-невесту? Но как бы то ни было, этот звонкий бубенчик ворвался в начавшую сгущаться тишину её души и озарил её своим смехом.

*

Смилина была последним ребёнком в семье. Уже когда матушка Верба носила её под сердцем, никто не сомневался: плод – опасно крупный. Огромный живот измучил Вербу.

– Ох, не разродиться мне, – тяжко вздыхала она.

– Родишь, куда денешься, – успокаивала Вяченега.

У них уже было трое дочерей – две кошки и белогорская дева. Статная, зеленоглазая красавица Верба сияла в самом расцвете своих женских сил, но эта беременность, казалось, выжала из неё все соки. Ребёнок как будто вбирал в себя всё. Мать поблёкла, осунулась, её не узнавали даже самые близкие.

Роды начались обычно, но схватки вдруг прекратились на сутки. Верба уже собиралась вставать с постели, решив, что они оказались ложными, но тут всё началось по-настоящему. Вяченега была в руднике на работе, а когда вернулась, испуганная помощница повитухи сообщила: