– Ну, так у нас, у дочерей Лалады, всегда всё скоро заживает. Даже быстрее, чем до свадьбы. – Смилина ловила её изумлённо плясавшие по плечам пальцы и покрывала поцелуями.

Женщина-кошка стояла посреди опочивальни, раздетая по пояс, а княжна обтирала её туловище отваром мыльнянки. Когда её ладошки задержались на груди Смилины и примяли её с задумчивым смущением, оружейница усмехнулась и переместила руки Свободы себе на пояс.

– Не шали, ягодка.

А губы озорной княжны уже обжигали её плечи, соски, шею. Запах мыльнянки чувственно смешивался с вкусным, невинно-чистым запахом Свободы, вызывая в Смилине жаркий отклик. Губы встретились, ресницы затрепетали, ладони девушки выписывали горячие узоры на коже… Прерывать это головокружительное действо было почти так же больно, как выдёргивать стрелы из ран.

– Не балуйся. – Смилина попыталась изобразить строгость, но мурлыканье вырвалось само собой. – Вот пройдёшь обряд – и тогда мы с тобою… м-м.

– Ну почему «м-м» нельзя сейчас? – Свобода юркой змейкой обвивалась вокруг Смилины, шагала пальчиками по её плечам, то выныривая откуда-то из подмышки, то опять ускользая за спину.

– Потому что о силе наших будущих деток надо думать, забыла? – Смилина, устав за нею поспевать, резким хищным броском поймала девушку и прижала к себе. – Попалась, птичка. Теперь не зашалишь!

Это ожидание, сказать по правде, томило и её саму, но следовало думать о будущем. И о последствиях несдержанности. Душа дочки заслуживала быть воплощённой самым лучшим, самым правильным образом. А Свобода уютно нахохлилась в объятиях Смилины и закрыла глаза, изгибом своих длинных ресниц доводя женщину-кошку до вершин исступлённой нежности.

Однако оружейнице было даже не в чем выйти из покоев к обеду: рубашку и кафтан, продырявленные стрелами и пропитавшиеся кровью, пришлось выбросить, порты на Смилине тоже пострадали во время покушения, а вещей такого размера во дворце не нашлось. Как ни крути, а требовалось заглянуть домой за сменной одёжей.

– Я принесу, ты отдыхай, – с готовностью вызвалась Свобода. – Я знаю, где у тебя что лежит. Я уже всюду нос сунула.

– Добрая одёжа – в опочивальне, в большом ларе, – успела подсказать ей с усмешкой Смилина, прежде чем княжна исчезла в проходе.

– Найду, – отозвалась девушка, посылая воздушный поцелуй.

Она вернулась с синим кафтаном, богато расшитым золотом и бисером, рубашкой из тонкого полотна и новыми портами.

– Там твоя соседка, которая тебе по хозяйству помогает, беспокоится, куда ты пропала, – сообщила княжна, раскладывая одежду на лавке. – Я её успокоила. Сказала, что ты немножко задерживаешься в гостях. Про раны, само собой, ничего говорить не стала.

– Вот и правильно. Ни к чему это. А то мигом разнесутся вести – объясняй потом каждому встречному-поперечному, что да как. – Смилина облачилась, затянула кушак и молодцевато прищёлкнула каблуками. – Ну вот, другое дело.

– Ты у меня – загляденье! – с искрящимися смехом глазами прильнула к её груди Свобода. – Самая-самая!

– Нет, голубка. Самая-самая – это у меня ты. – Смилина не могла её не обнять и не прильнуть к просящему поцелуя ротику.

За обедом главенствовал князь Ворон. Его непреклонно-стальная, зачаровывающая властность действовала на всех покоряюще, и домочадцы даже не посмели возроптать. Дружина, правда, заартачилась сперва, заявив, что присягнёт на верность только наследнику своего государя, княжичу Добрыне, но Ворон сказал:

– Непременно присягнёте, когда наследник взойдёт на престол. А пока он мал, при нём кто-то должен управлять делами его земель. Не горюйте, всё будет как при вашем государе. Никто вас притеснять не станет, казна останется в целости и сохранности. А на следующей седмице вы все получите жалованье золотом в двойном размере.

Эти волшебные слова произвели безотказное действие.

Смилина со Свободой сидели на почётном месте, лицом к Ворону. Он сам накладывал на блюдо лучшие куски и отправлял к ним со слугой:

– Дитя моё, кушай. Чувства – прекрасная пища для души, но и о телесной пище забывать не стоит. И ты, Смилина, не стесняйся. Тебе необходимо восстанавливать силы.

Отдавая должное превосходным яствам, Смилина думала: всё-таки этот человек был чародеем не только и не столько потому, что мог превращаться в ворона. Чары его распространялись и на людей: все, не сговариваясь, успокаивались и начинали делать то, что долженствовало.

– Погребение – завтра на рассвете, – объявил Ворон. – Приготовьте всё необходимое для тризны.

После обеда, отдав все распоряжения, он взял под руки Смилину со Свободой и предложил пройтись в саду. Снегу навалило столько, что челядь суетилась вокруг дворца, расчищая дорожки.

– Что-то рано нынче зима нагрянула, – молвил Ворон. И, пронзив женщину-кошку испытующим клинком взора, спросил: – Ну что, Смилина, насчёт свадьбы думаешь? Когда играть будете?

– Лучше всего – грядущей весной, государь, – учтиво поклонилась оружейница. – По белогорским обычаям, зимою браки не заключаются, потому как Лалада уходит до весны и благословение дать не может.

– Разумно, – кивнул князь. – Что ж, быть по сему. Даю вам своё отцовское благословение. Приданое за невестой я тоже обеспечу. Будьте счастливы многие лета!

Тело Полуты предали земле, насыпав над могилой высокий холм. Вдова поднялась по деревянным сходням на вершину, ведя за руку сына, и ветер трепал её головную накидку, колыхал полы шубки, а в её глазах отражалась бескрайняя снежная пустота.

– Вот здесь теперь будет спать твой батюшка, – сказала она, склоняясь к Добрыне. – А когда ты вырастешь, ты отплатишь за его гибель.

Бесприютная, злая горечь этих слов царапнула сердца, как снежная крупа, хлеставшая лица всех, кто провожал князя в последний путь. Ворон сохранял каменное молчание, а в его очах блестела зимняя стужа. Свобода зябко прильнула к плечу Смилины и шепнула:

– Ох, недобро она сказала… Тревожно мне за батюшку.

Ворон, услышав эти слова, усмехнулся:

– Не бойся за меня, дитя моё. На моём веку у меня врагов всегда хватало. Ничего, как-то жив ещё.

В ожидании свадьбы Свобода осталась дома, прощаясь с родными местами, а Смилина вернулась к своей работе. Как ни была она занята в кузне, а раз в седмицу обязательно выкраивала выходной, чтоб повидаться с любимой. Они ходили на подлёдную рыбалку, катались на санках; Смилина любила в кошачьем облике скатываться с заснеженных горных склонов, и Свобода пристрастилась съезжать вместе с ней – улёгшись на мягкое кошачье пузо и обхватив избранницу руками и ногами. Вывалявшись с головы до ног в снегу, она заливисто хохотала, согревая сердце Смилины. Девушка понемногу отходила от потрясения, пережитого ею на той злосчастной охоте, но временами на неё вдруг находила тоска: Свобода внезапно замыкалась, ничему не радовалась, её глаза застилала печальная тьма, и Смилине приходилось прикладывать немало нежных усилий, дабы растормошить её и вытащить из «раковины». Но природная жизнерадостность в княжне всё же одержала победу.

На зимний День поминовения женщина-кошка пригласила невесту в дом своей родительницы. Услышав, что суженая Смилины – княжна, Вяченега нахмурилась. Как всегда, на её скулах заходили напряжённые желваки.

– А кого-то попроще не могла выбрать? – молвила она, почесав в затылке. – Пташку не столь высокого полёта.

– Что значит «попроще», матушка? – засмеялась Смилина. – Я люблю её! Её одну. И никто кроме неё мне не нужен!

Взор Вяченеги посветлел, и губы тронула редкая на её лице гостья – улыбка.

– А вот теперь верю, что любишь. Потому что глаза сияют. А глаза не лгут, доченька.

Когда Свобода в белом заячьем полушубочке показалась на пороге скромного жилища рудокопов, сияя приветливым взором и задорной улыбкой, это была молниеносная победа. Смилина никогда не видела свою родительницу такой смущённой и очарованной, и её рёбра щекотал рвущийся наружу хохот. Но следовало соблюдать тишину, и оружейница прятала улыбку в ладонь. Свобода пришла не с пустыми руками, а с кучей гостинцев: отрезом тонкого льна на рубашки, медными зеркальцами в серебряной оправе для невесток Вяченеги, покрывалами из иноземного шёлка – для них же, а для детишек у неё была припасена корзинка с вкусными подарками. Там было заморское лакомство – финики в меду.

– Эту сладость лучше кушать после обеда, – пояснила она. – А то кусок в горло не полезет.

Стол был по-праздничному изобилен: кутья, кулебяка, печёный гусь, наваристая куриная похлёбка с лапшой и овощами, на сладкое – пареная репа с орехами и мёдом. В будни семейство питалось куда как скромнее, это Смилина хорошо помнила ещё с детских лет.

Посещение Тихой Рощи произвело на Свободу ошеломительное впечатление. Застыв перед огромной и широкой, как башня, сосной, на чьей коре проступал деревянный лик, она шёпотом спросила:

– А она… живая?

– Да, милая, – также шёпотом ответила Смилина. – Тела дочерей Лалады не предаются земле или огню, а сливаются с этими соснами. Здесь они находятся в покое, а души лицезрят светлый лик Лалады.

В погрустневших очах Свободы брезжила какая-то поразившая её мысль. Она нахохлилась и прильнула к плечу Смилины.

– Что ты, ягодка? – Приподняв её лицо к себе, оружейница с тревогой заглядывала в глаза любимой. – Что такое?

– И ты… тоже сольёшься с деревом в этой роще? – чуть слышно пролепетала девушка, дрожа слезинками на ресницах.

– Радость моя, никто не вечен, – ласково мурлыкнула ей на ушко женщина-кошка. – Рано или поздно все уходят в Тихую Рощу. И я когда-нибудь здесь поселюсь, что поделаешь… Но это ещё совсем не скоро, моя ненаглядная. Не думай об этом и не горюй заранее. Моё сердце кровью обливается, когда я вижу твои глазки печальными.

Они в молчании гуляли по тропинкам этого благословенного места, и Свобода с благоговейным страхом вскидывала глаза к лицам сосен, застывшим в неземном покое. Ей стало жарко в полушубке, и она, скинув его, понесла в руках.

– Какое это чудесное место! – шепнула она, присаживаясь и срывая спелую ягодку земляники. – Отчего здесь так тепло среди зимы?

– Это Тишь, – ответила Смилина. – Она здесь очень близко к поверхности. Её воды поистине живительны.

На палец Свободы села бабочка, и девушка с восхищённой улыбкой поднесла её к глазам, а оружейница в своём посветлевшем сердце радовалась, что грустные мысли рассеялись и улетели прочь от невесты.

Вечером, после отбытия Свободы домой, семейство задумчиво собралось за столом ещё раз, провожая этот тихий день.

– Хорошая девушка, совсем не спесивая, хоть и княжна. И весела, и приветлива, и собою пригожа, а главное – ростом тебе под стать, словно для тебя рождена! – подытожила Вяченега свои впечатления от знакомства с будущей невесткой. – Вот только как же вы жить будете? Она, поди, у себя дома пальца о палец не ударит, всё ей слуги подносят… Она и обед не сготовит, и дом не уберёт, и рубашки не сошьёт. Сама, что ль, всё делать станешь, а? Как всегда?

– Вы мою Свободу ещё плохо знаете, родимые, – усмехнулась оружейница. – Она вовсе не ленивая белоручка. Дома у себя она с лошадьми возится наравне с мужиками-конюхами, даже стойла убирать не гнушается. К скотине подход имеет. А какая она охотница, вы б видели! Из лука бьёт без промаха.

– Ну-ну, понятно всё с тобой, – хмыкнула Вяченега, похлопывая Смилину по плечу. – Влюблена по уши, что тут скажешь. Поглядим, как она в хозяйстве управляться станет. Иль служанок с собою привезёт? А это – рты. Их ведь тоже кормить надобно.

– Не беспокойся, матушка, я всех прокормлю. – Оружейница отправила в рот ложку сладкой кутьи, улыбаясь своим мыслям о любимой. – Достаток у меня есть, ты знаешь.

Доход, который Смилине приносило её ремесло, она использовала с умом: не тратила направо и налево, а в само дело пускала и откладывала в кубышку. Сбережений у неё уже накопилось четыре сундука: два с серебром, два с золотом, которые хранились в подвале под зачарованным замком. Вдобавок Ворон обещал дать за Свободой приличное приданое, но это было неважно. Душу Смилины грела любовь. Каждая мысль об избраннице врывалась в сердце тёплым лучиком и освещала её дни подобно яркому весеннему солнцу.

Зима промелькнула и вправду быстро. Зазвенели ручьи, хрустально засверкали сосульки, а на проталинках пробивались к солнышку подснежники и лиловая сон-трава, цветы и стебли которой серебрились трогательным светлым пушком. Смилина сделала для любимого коня Свободы подковы, наделив их волшбой с тем же действием, что и у кольца; теперь княжна каталась в Белых горах на Бурушке, и весенний ветер румянил ей щёки и трепал косу.

– Закрой глаза, – сказала ей однажды Смилина, беря коня под уздцы.

– И что меня ждёт, когда я их открою? – засмеялась Свобода, озарённая белогорским солнцем.

– А вот увидишь, – загадочно улыбнулась оружейница.