– Голубушка, пошла бы ты ещё отдохнула, м? – ласково сказала ей Смилина. – Ещё рано.

– Нет, я буду с ней, – проронила вдова, поднимаясь по приставной лесенке к телу.

Она пошатнулась, и оружейница подхватила её под локоть.

– Тихонько, родная.

Женщина устремила к ней свои полные тихой скорби глаза.

– Благодарю тебя за всё, сестрица. Ежели б не ты…

Обняв одной рукой Смилину за шею, она потянулась к ней губами. Оружейница сдержанно поцеловала их.

– Не за что, голубка.

Соседи были уже оповещены и понемногу подтягивались с соболезнованиями. Пришла и Ласточка со своей супругой и дочками, обняла сестёр и родительницу. Расставляли столы и лавки. Между тем показалась уже переодевшаяся Вяченега со спящей Росянкой на руках; оглядев всё, она одобрительно кивнула, но потом заметила хлопотавшую у столов Свободу и нахмурилась:

– Пришла бы попозже, милая… Когда костёр отгорит.

Княжна поцеловала сначала её, а потом спавшую у неё на руках девочку.

– Ничего, матушка. Хлопот было много, вам бы самим не справиться.

И вот зажжённый светоч коснулся можжевеловых веток. Вдова задержалась на лесенке, не в силах оторваться от тела. Огонь угрожал ей, и Смилине пришлось снять её оттуда, как ребёнка, и унести на руках прочь. Таволга слабо противилась, рвалась назад, к охваченной пламенем супруге, но оружейница прижала её к себе железной хваткой.

– Ну, ну… Всё уж теперь… Нельзя туда, родная, отпусти её, – бормотала она, гладя женщину по голове.

Пламя было не простое: его Смилина высекла на светоч из своих пальцев, мысленно прося Огунь принять душу сестры. Полыхало сильно, и ждать пришлось недолго.

За обедом Вяченега тихо проронила Смилине:

– Ты уж прости, что твою супругу высмеивала. Славная она, хоть и не во всём мне понятная. Но сердце у неё доброе.

– Пусть всё дурное рассыплется прахом. Что сказано – ушло, быльём поросло, – молвила оружейница в ответ, и они выпили – молча и до дна.

Остывший пепел она собрала в корзину, чтобы отнести в кузню и высыпать в главную печь. Сытые и пьяные гости разошлись, столы разобрали, и девушки-служанки принялись за уборку.

– Треклятые рудники жрут и жрут наши жизни, как ненасытные чудовища, – мрачно промолвила Вяченега, отяжелевшая от выпитого. – Когда они только набьют свои бездонные утробы?

– Никогда, – сурово ответила Смилина. – Рудокопы не перестанут гибнуть, пока не начнут входить во владения земной матери Огуни с должным почтением и не признают себя её дочерьми.

– И что же мы должны для этого сделать? – не сводя с неё пристального взора, спросила Вяченега.

– Я расскажу, как это сделали мы, а вы – решайте сами. – Смилина скользнула ладонью по своему зеркально гладкому черепу. – Эта коса – наша связь с Огунью, пуповина. А чистая голова – чистые помыслы и покорность земной матери. Ну, а при всяком проникновении в недра следует произносить благодарственные слова к Огуни за её щедрые дары. Ежели рудокопы станут всегда придерживаться этих двух нехитрых правил, они останутся целы и невредимы, и уже не придётся входить в рудник с мыслью, что обратно можешь уже не выйти. Вот и всё.

Вяченега выпила ещё кубок и долго сидела, зажмурившись и уткнувшись в тыльную сторону сжатой в кулак руки.

– Моя жизнь не настолько ценна, чтобы я за неё цеплялась ради себя самой, – проговорила она наконец. – Но я хочу увидеть, как родится моя внучка, которую вы с княжной… – Вяченега осеклась и бросила виновато-ласковый взгляд на Свободу. – Прости, доченька, по привычке с языка сорвалось… Так вот, я хочу увидеть ваше дитятко. Я хочу увидеть, как все мои внучки вырастут и найдут свою судьбу. И я хочу, чтобы вот это всё – то, что было сегодня – никогда не повторилось с другой моей дочерью.

С этими словами она медленно стащила с устало поникшей головы барашковую шапку и склонилась перед Смилиной.

– Скобли. Счищай с моей головы всё, что считаешь лишним.

Смилина поднялась и опустила ладонь на темя родительницы.

– Я рада, матушка, что ты приняла верное решение. Я помогу тебе.

Нож был при ней, но его следовало подточить ещё немного для пущей верности. Осколок точильного камня в доме нашёлся, но на большом вращающемся круге точить было удобнее, и Смилина отправилась в кузню. Дела там шли своим чередом, Радонега отрабатывала свои первые уроки. Смилина похвалила её и вручила нож:

– Заточи-ка его для меня, будь добра.

Пока ученица исполняла поручение, Смилина беспокоилась: не сморило ли там матушку Вяченегу? Всё-таки ночь бессонная выдалась, да и выпила та изрядно. Её саму уж пошатывало от усталости, а в теле звенела неприятная дрожь. Ещё бы: вкалывала вчера в поле, не разгибая спины, потом – кузня, а после ещё и похоронные дела… А работницы подходили с соболезнованиями: все уже знали о случившемся.

– Благодарю вас на добром слове, родимые, – поклонилась Смилина. – Не знаю, буду ли я ещё сегодня здесь. Возможно, с семьёй останусь, так что давайте тут без меня.

Матушку Вяченегу она нашла на кухне за столом. Та из последних сил держалась и дожидалась её, хотя голова её то и дело измученно клонилась на грудь. Свобода сидела рядом, мягко касаясь её руки всякий раз, когда глаза Вяченеги закрывались.

– Ну, матушка, готова? – Смилина склонилась к родительнице, опустила руки ей на плечи.

Вяченега встрепенулась, открыла отяжелевшие веки, обвела кухню усталым, мутным взором.

– Давай, – выдохнула она.

Волосы Вяченега, как многие женщины-кошки того далёкого времени, носила в длинной косе. Смилина бережно расплела её, расправила вороные с проблесками серебра пряди по плечам родительницы и выбрала пучок на темени, как ещё совсем недавно делала Радонеге. Затянув узел у корня, она передала прядь подошедшей Драгоиле:

– Подержи.

В тишине потрескивали только огонь в печке да нож, срезавший волосы. В каждое движение Смилина вкладывала всё своё тепло, всю любовь и щемящее сострадание. Об одном она только беспокоилась: как бы не дрогнула рука. Родительница доверилась ей, и порезать её было нельзя ни в коем случае. Оружейница гнала прочь накатывавшую мягкими сонными волнами одуряющую усталость.

Свобода завладела лежавшей на столе рукой Вяченеги и ободряюще накрыла её своими ладонями. Сердце Смилины сжалось от пронзительно-грустного желания поцеловать жену, прижать к себе и унести на руках домой: та вместе со всеми не смыкала глаз всю ночь и хлопотала. Без сомнений, она тоже смертельно устала, и женщине-кошке хотелось поскорее отправить её отдыхать. А Вяченега поднесла руку Свободы к губам и поцеловала, смутив её до розовых пятнышек на кангельских скулах. Наверно, ей передался тот порыв нежности, который накатил на оружейницу: они слились в одно целое, соединённые мостиком бреющего ножа. То, что Смилина сейчас делала для неё, было глубже, теплее и сокровеннее, чем близость. Лезвие, как мысленное продолжение её губ, целовало голову родительницы.

Срезав последний волосок, Смилина разогнула гудевшую от напряжения спину. Оставшуюся прядь она заплела в косицу, украсив нитью бисера и закрепив на конце маленьким серебряным накосником с подвесками из бирюзы. Высекла щелчком пламя из пальцев и завершающим движением провела огненной ладонью по голове родительницы, очищая её до блеска. Задремавшая Вяченега вздрогнула и пробудилась.

– Не пугайся, – сказала ей Смилина. – Этим я соединяю тебя с Огунью.

Пламя в печке, до этого мгновения горевшее тихо и сонно, вдруг вскинулось таким же рыжим зверем, каким оно приветствовало новую ученицу в кузне.

– Ох, – испуганно вырвалось у Свободы.

– Это Огунь, – улыбнулась оружейница. – Она здесь и слышит нас. – И добавила, обращаясь к огню: – Земная мать, прими в своё лоно новую дочь и храни её жизнь, которую я вверяю тебе.

С этими словами она бросила в печь срезанные волосы родительницы, скормив их косматому пламени. А Свобода, роняя блестящие светлые капельки с ресниц, зашептала жарко, с сердечной мольбой:

– Матушка Огунь… Прошу, не забирай больше ничьи жизни. Не гневайся на тех, кто трудится в твоих недрах.

Прижав руки к груди, она смотрела на огонь с залитой слезами улыбкой, и Смилина сделала то, чего уже давно жаждала – поцеловала её в губы. А Вяченега задумчиво скользила ладонью по голове.

– Как будто легче стало, – проговорила она. – Свежее, что ли… Какие там слова надо говорить Огуни?

– Примерно такие: «Земная мать Огунь, мы пришли к тебе с почтением и благодарностью. Впусти нас без гнева в свои владения и дай частицу твоих несметных богатств, а потом выпусти нас невредимыми во славу твоего светлого имени», – сказала Смилина. И спросила с улыбкой: – Запомнишь?

– Не уверена. В голове шумит маленько. – Вяченега устало сомкнула веки. – Вон, Драгуня запомнит, ежели что.

Смилина взглянула на сестру, та кивнула.

– Даже ежели забудете, ничего страшного, – успокоила оружейница. – Можете передать суть своими словами, лишь бы они шли от чистого сердца.

Вяченега медленно поднялась из-за стола, опираясь на его край. Смилина хотела подать ей руку, но та нахмурилась:

– Цыц. Сама.

– Ну, сама так сама, – усмехнулась Смилина. И добавила ласково и торжественно: – Поздравляю тебя, матушка. Теперь ты под покровительством и защитой Огуни. Было бы хорошо, ежели бы все рудокопы, которые трудятся вместе с тобой, последовали твоему примеру. А там со временем и несчастных случаев не станет.

– Попробую их убедить, – кивнула Вяченега. – Ну, благодарю тебя, доченька. Пойду посмотрю, как там Росянка. Вчера насилу успокоила её…

Преувеличенно осторожно шагая и придерживаясь за стены и косяки, она вышла, а на её место села Драгоила.

– Меня – тоже, сестрица, – попросила она. – Ежели уж быть в лоне Огуни, так всем вместе.

– Это верно, – кивнула Смилина.

Она принялась делать сестре ту же причёску, а Свобода сидела у стола с измученно закрытыми глазами, подперев рукой щёку. Оружейница шепнула ей:

– Солнышко моё, иди-ка ты домой и ложись уже.

Супруга уронила голову, проснулась, заморгала и дремотно улыбнулась Смилине. «Так солнышко пробивается лучами сквозь густые тучи», – подумалось той. А тем временем на кухню вернулась Вяченега, прижимая к себе всхлипывающую Росянку.

– Ну, ну, родная, – приговаривала она, покачивая внучку и поглаживая её по лопаткам. – Не узнала меня, что ли? Вон, смотри: сейчас у тётушки Драгоилы будет такая же причёска.

Девочка прятала заплаканное личико у неё в плече. Вяченега с усмешкой рассказала:

– Хоть плачь, хоть смейся… Подхожу к ней, а она как рванёт от меня! А сама забыла, в какую сторону дверь открывается: надо от себя толкать, а она на себя дёргает, хех!.. Ну и всё, попалась пташка. – Вяченега чмокнула внучку в волосы.

Заметив сникшую от усталости Свободу, она добавила:

– Голубушка, иди, приляг. Совсем же уморилась.

Та поднялась из-за стола, с хрустом потянулась.

– Что-то и вправду не могу уж я, – пробормотала она. – Вздремну чуть-чуть.

Поцеловав Вяченегу и Смилину, она ушла. Оружейница, обняв сразу и родительницу, и сестру, положила ладони на их головы. Теперь их объединяло нечто большее, чем кровная связь – пламенные узы повелительницы земных недр.

– Нам надо чаще видеться, мои родимые, – сказала Смилина. – И ценить то, что имеем. Ценить сейчас, а не когда уже потеряли.

Погожий, солнечный денёк желтобоким яблоком катился к вечеру. За поминальным обедом все поели плотно и к ужину голод не успели нагулять; Дворята выставила на стол только яблочно-грушевый взвар, кутью и пиво.

– Помянем Милату ещё разок, – пригласила она.

– Она того заслуживает, – кивнула Смилина, присаживаясь.

Вяченега, немного освежившаяся дремотой, чувствовала себя бодрее. Вышла к столу и Свобода, позёвывая и прикрывая рот пальцами. Отдохнувшей она не выглядела, и её бледность встревожила оружейницу.

– Как ты, моя ягодка? – спросила она озабоченно.

– Ничего, лада, – улыбнулась в ответ супруга. – Не тревожься. Ночью доберу отдых.

– А где Таволга? – Вяченега обвела взглядом собравшихся за столом.

– Я схожу за нею, матушка, – сказала Смилина.

Она нашла вдову сестры в сараюшке, среди старой домашней утвари и вязанок соломы. Она стояла к Смилине спиной, и её плечи вздрагивали, а взор был устремлён к перекладине под потолком.

– Сестрица, там все за столом… собрались… – Голос у Смилины как топором отрубило, дыхание сбилось в груди: из трясущихся рук Таволги выпала верёвка с петлёй. – Сестрица! Ты что ж это удумала, а?!

Вихрь негодования, надсадной боли и горечи так поднялся в оружейнице, так захлестнул её, что она могла только крепко встряхивать женщину за плечи. Та жалобно жмурилась, закрывая лицо руками.

– Что ж это ты… а? – яростно ловя ртом разлетающиеся вёрткими стрижами слова, выдыхала оружейница. – Ты что?! А детки сиротами останутся?! Одну родительницу потеряли, так надо и вторую у них отнять? Это как, по-твоему, а?! Ладно ещё, Чемеря – она уж подросла, скоро работать начнёт, но Росянка-то… Она ж – маленькая! Ей матушка нужна!