Госпожу сопровождала свита нарядных женщин. Все они шуршали подолами и поглядывали на Смилину со смесью восхищения и любопытства.

– Здрава будь и ты, государыня, – с поклоном ответил Одинец, а сыновья последовали его примеру. – Зачем пожаловала?

Все почтительно согнулись, одна только Смилина застыла столбом, потрясённая жгучей и пронзительной, хлёсткой, как кангельская плеть-семихвостка, красотой этой женщины – увы, несвободной. В девичестве она была княжной Сейрам, а ныне – супругой князя Полуты. Приветливость в ней сплеталась с величавой властностью, она привыкла повелевать; их со Смилиной взгляды скрестились, точно мечи. Женщина-кошка слишком поздно сообразила, что её прямая спина – вызов и непочтительность, но княгиня не разгневалась. Взгляд её непроницаемо-чёрных очей скользил по Смилине, точно ласкающая ладонь. От этого женщину-кошку вдруг пробрал жар, точно в парилке.

– У вас есть дочка-невеста? – переведя взгляд на Одинца, спросила Сейрам. – Я провожу среди девиц состязание по рукоделию. Каждая должна вышить рубашку. Лучшая мастерица получит в приданое сундук золота.

Одинец зашептал что-то одному из мальчишек. Тот шустро убежал, а вскоре вернулся, таща за руку оробевшую Любоню.

– Здравствуй, милая, – ласково поприветствовала её княгиня. – Не бойся, подойди поближе.

Девушка, потупив взор, спотыкающимся шагом приблизилась и неловко поклонилась.

– Я покровительствую рукодельницам, дитя моё. Вот тебе рубашка, – сказала Сейрам. – У тебя есть две седмицы, чтобы расшить её самым красивым узором, какой ты только способна создать. Твои незамужние сверстницы тоже получили такое задание. Коли твоя работа понравится нам больше всех, в награду ты получишь сундук золота в качестве приданого на твою будущую свадьбу, а также сможешь отобедать в княжеских покоях.

Озадаченная девушка приняла из рук владычицы белую рубашку из дорогого тонкого полотна. Снежно-чистая ткань ждала, когда умелая рука покроет её изысканной вышивкой.

Одарив Смилину на прощание тягучим и огненным, как восточная пряность, взором, Сейрам птицей взлетела в седло белого длинногривого жеребца, которого держал под уздцы мальчик-стремянный. Под платьем на ней были синие, расшитые серебром шароварчики и короткие сапожки с круто загнутым мыском. Сидела она верхом как влитая. «Вот же зараза такая! Кочевница…» – подумалось Смилине с ноющей и крылатой, влекущей тоской на сердце. Свита княгини расселась по повозкам, и знатные гостьи покинули двор потрясённого высочайшим вниманием кузнеца.

Смилина, проводив восхищённо-задумчивым взглядом исчезнувшую за околицей всадницу, качнула головой и прищёлкнула языком.

– Вот же зар-раза, – буркнула она себе под нос.

Матушка наседала на растерянную Любоню, пыталась придумать узор покрасивее, а та только морщилась и молчала, глядя на девственно-чистую ткань. Её руки беспомощно лежали на коленях, тонкие пальцы не двигались. А когда к окошку подошла Смилина, переводя дух от долгой работы топором, она вздрогнула и обернулась, будто почувствовала спиной её взор.

– Ну что, умелица-рукодельница, затми их всех, – шутливо подмигнула женщина-кошка. – Сундук золота на дороге не валяется.

В глазах Любони осенним туманом стлалась тоска. «Зачем мне это золото? – казалось, шептали они. – Мне нужна лишь ты». Смущённо крякнув, Смилина отошла к работающим мужчинам.

Дни шли, баня строилась, а Любоня не могла выдавить из себя ни стежочка – как ни стенала, как ни уговаривала, как ни подбадривала матушка. Смилина старалась даже не смотреть в сторону девушки, но чувствовала себя без вины виноватой.

На пятый день Любоня наконец взяла в руки иголку и нитки. Слёзы капали на ткань, а под иглой распускались прекрасные, печальные цветы. Они роняли капли росы и словно дышали свежестью утра, а рассветные лучи ласково проникали в их чашечки. Это был всем узорам узор. Девушку даже освободили от домашних дел, чтоб ничто не отвлекало её от вышивки.

– Ты моя умница, – со слезами восхищения шептала матушка, подходя время от времени и целуя дочь в макушку.

Точнёхонько в срок Любоня сделала последний стежок, закрепила нить и откусила. Не прошло и часа, как за воротами застучали копыта: это прискакал за выполненной работой гонец от княгини. Любоня вышла к нему бледная и отрешённая, неся на вытянутых руках бережно свёрнутую рубашку. Гонец, не сходя с седла, взял её, окинул взглядом узор, а потом обратил внимание на лицо самой мастерицы.

– Ты чего такая убитая, девонька? – спросил он. – Нешто у вас умер кто?

Любоня выдавила улыбку и качнула головой.

– Никто не умер. Я просто вложила в работу душу. Наверно, её частичка там осталась, оттого мне и грустно.

– Ах ты ж, голубка, – вздохнул гонец сердобольно. – Ну ничего, не грусти. Через три дня объявят имя победительницы. И почему-то мне кажется, что мы с тобой снова увидимся.

И ускакал.

Три дня Любоня почти не ела и не пила, только сидела в светёлке у окошка. Одинец с сыновьями и Смилиной достроили баню и опробовали её. Свежевыструганные доски полка пахли древесиной, горьковато благоухали веники из белогорского можжевельника, принесённые женщиной-кошкой. Она не стеснялась париться вместе с мужчинами, долго промывала, сушила у печки и расчёсывала свою роскошную чёрную гриву, волны которой окутывали её плащом, спускаясь ниже пояса.

Гонец прискакал снова.

– Слушайте все! – громогласно провозгласил он на всю околицу. – В состязании вышивальщиц победила мастерица Любоня, дочь Одинца-кузнеца. Судьи во главе с государыней Сейрам сделали выбор в её пользу единогласно!

Матушка застыла у окна, прижав руки к сердцу. На её лице сияла высшая радость, а спустя мгновение она лишилась чувств. Вокруг неё захлопотали, сам Одинец метался из угла в угол, не зная, то ли ему плакать, то ли смеяться.

– Ну, ну, мать, – хлопал он по щекам с трудом очнувшуюся жену. – Хватит валяться. К нам гости нагрянули!

Сама княгиня, облачённая в чёрный плащ и чёрные шаровары с сапогами, соскочила с седла и подошла к грустной, замкнутой Любоне, вышедшей из дома ей навстречу вместе с отцом, братьями и сестрёнками. Матушка осталась дома: у неё ещё кружилась голова.

– Ну, здравствуй, победительница, – молвила Сейрам, ласково заглядывая девушке в глаза. Улыбка тут же сбежала с её лица. – Но отчего ты так печальна, дитя моё? Что случилось? Ты нездорова?

– Я здорова, государыня, – с должной почтительностью поклонилась Любоня. – И все остальные тоже здоровы, благодарю тебя. Только матушка в обморок упала, но это от радости.

– Ну что ж, приводите поскорее матушку в чувство, потому что я приехала за вами, – улыбнулась Сейрам. – В княжеских палатах будет дан обед в твою честь. Ты можешь поехать со своими родителями. Гостья с Белых гор тоже приглашена, – добавила княгиня, снова обдав Смилину терпкой тьмой своих глаз.

Князь Полута жил в высоком бревенчатом дворце, утопавшем в кружеве резьбы и раскрашенном в синий, зелёный и красный цвет. Его окружал просторный сад, из которого доносился щемяще-нежный, светлый дух цветения. Смилине сразу вспомнилась головокружительная белогорская весна. Князь ждал гостей в трапезной; это был рослый, широкоплечий и светлобородый человек очень внушительной наружности. Соколиный взор его сверкал, русые кудри ниспадали на плечи, а осанка несла в себе печать царственности. Если ко всему прибавить лихо подкрученные усы, то можно было не сомневаться, что женщины от такого доброго молодца теряли голову на счёт «раз».

Опять Смилина оказалась на перекрестье изумлённых взглядов. Даже князь не сдержал своего восхищения:

– Вот так гостья! Да-а, щедра Белогорская земля на силушку, щедра…

Он подошёл и вцепился в руку Смилины, с мальчишеским упоением щупая мышцы, потом обошёл женщину-кошку кругом, кудахча от смеха.

– Ого-го, люди добрые! Ну, это, скажу я вам, да-а-а…

Смилина терпеливо ждала, когда буря восторгов уляжется. Ей было не привыкать. Впрочем, она отвлекла на себя столько внимания, что все чуть не забыли о настоящей виновнице торжества, которая смиренно стояла, не произнося ни слова. Любоня была одета во всё самое лучшее, почти как невеста, но её наряд всё равно смотрелся скромно, почти убого по сравнению с княжеским великолепием. Всё это торжество выглядело насмешкой над нею, пришло в голову Смилине, и она насупила тяжёлые бархатистые брови. Хотелось взять её, грустную и подавленную, на руки и унести подальше отсюда.

– Гостья чем-то недовольна? – с опаской спросил князь.

Впрочем, проницательная Сейрам всё предусмотрела. Любоню увели из трапезной ненадолго, а вернулась она уже в облачении, достойном княжеских дочерей: белоснежной длинной сорочке, расшитой золотом по вороту и подолу, голубом кафтанчике с таким же густым и затейливым шитьём, алых чёботах с жемчугами, бобровой шапке и головной накидке чище первого снега. Сама девушка была смущена и чувствовала себя во всём этом неловко.

– Рубашку, которую ты вышила, моя дорогая, я приберегу на свадьбу нашей с князем дочери, – сказала Сейрам. – Твоя работа достойна того, чтоб её носили по большим праздникам. Это лучшее, что я когда-либо видела.

Любоня слабо улыбнулась. Она старалась держаться учтиво, отвечала что-то, но в её глазах не было жизни. Сердце Смилины наполнилось грустью.

После обеда князь пригласил всех на ристалище – посмотреть на ратные состязания своих дружинников. Изрядно выпив, он раздухарился так, что сам был готов лезть в драку. Хлопнув Смилину по лопатке (до плеча он не дотянулся), Полута вскричал:

– А ну! Гостья наша дорогая, не откажись показать нам прославленную силу Белогорской земли!

– Княже, ты изволил перебрать хмельного, – вкрадчиво заметила Сейрам. – Негоже так…

– Молчи, жена! – рявкнул тот. – Не указывай мне…

Он велел подать ему доспехи и меч, но когда ему всё принесли, он уже храпел на престоле, свесив голову на грудь. Неловкость разрешилась сама собой. Если б не опьянение князя, Смилина не знала бы, как поступить: сбить его с ног одним ударом или поддаться из вежливости. Первое было бы оскорбительно, а второе – нелепо.

Матушка с батюшкой, впервые попав за княжеский стол, от волнения и с непривычки сперва ничего не ели, а потом тёплый хмелёк снял с них путы неловкости. Отяжелевших от еды и питья родителей победительницы проводили в гостевые опочивальни, а Сейрам пригласила Любоню со Смилиной на прогулку в сад. Вдыхая яблоневые чары, девушка впервые за долгое время улыбнулась искренне, и княгиня, внимательно следившая за ней, с удовлетворением отметила:

– Ну вот, милая, тебе и стало лучше. А то ты была такая грустная… Мне кажется, я догадываюсь, отчего твоя кручина. Твоё сердце страдает.

Любоня снова замкнулась, её взгляд угас, губы сжались; Смилина тоже внутренне подобралась: это был камень в её огород. Эти чёрные омуты очей пронзали душу насквозь и читали мысли…

– Прости, Смилина, я тебя оставлю ненадолго, – обеспокоенно поглядывая на девушку, молвила Сейрам. – Кажется, наша победительница совсем загрустила, надо её приободрить.

И она увела Любоню во дворец, по-матерински обнимая её за плечи и что-то ласково нашёптывая. Женщина-кошка, оставшись в саду одна, ощутила себя потерянной. Зачем она тут находилась? Скомканные невесёлые мысли прокладывали суровые складки на её лбу, хмурили брови и заставляли губы поджиматься.

От нечего делать она вышла за пределы сада – на цветущий луг. Его звенящее приволье лечило душу, и Смилина раскинула руки навстречу небу.

Топот копыт заставил её обернуться. Около неё нарезала круги юная всадница на чёрном, как вороново крыло, красавце-жеребце. Чёрная коса, схваченная плетёным очельем с височными подвесками из жемчуга, ниспадала до самого седла, вдоль прямой спинки этой смелой наездницы, которой было от силы лет двенадцать, не больше. Жгучие очи в пол-лица – звёздная степная ночь; скулы и носик – чистейший образец кангельской красоты; в каждом движении – свобода и дерзость.

– Ты кто? – спросило женщину-кошку это юное создание.

– Смилиной меня звать, – ответила та. – Я с Белых гор.

– Я слыхала про дочерей Лалады, но ещё не видела их ни разу, – сказала девочка, подъезжая ближе и удерживая коня приплясывающим на месте. – Они все такие… огромные, как ты?

– Нет, не все, – усмехнулась Смилина. – А тебя как звать, красавица?

– Свобода, – был ответ. – Я дочь князя Полуты.

– А, так вот в кого ты… такая, – пробормотала женщина-кошка, вспоминая княгиню-кочевницу.

– Какая? – Глаза юной наездницы заискрились озорными звёздочками.

– На матушку похожая, – засмеялась Смилина.

И всё-таки степная кровь в её жилах текла разбавленной, острые кангельские черты смягчала русоволосая отцовская порода. Девчонка уродилась тонконогой и худой, только эти глазищи смотрели в душу, прекрасные и жуткие одновременно. Смилина не поверила, что ей всего восемь лет, а не двенадцать-тринадцать. Свобода ускакала в луговой простор, к заходящему в багряном зареве солнцу, а Смилина после этой встречи ещё долго не могла стереть с лица невольную улыбку.