Изяслава коснулась её лба губами, поднялась. Повернув к Смилине бледное, застывшее маской величавой скорби лицо, она молвила:

– Ежели ты позволишь, я останусь на погребение.

Смилина ответила кивком-поклоном. Не было места ревности и соперничеству в этой прощальной ночи; впрочем, они со Свободой давно изжили эту размолвку, и уж не роптало сердце оружейницы при мысли о том, что супруге приходилось едва ли не каждодневно видеться с наследницей белогорского престола. В том, что их связывают лишь рабочие отношения, Смилина не сомневалась. Их с женой любовь выдержала это испытание, светлым венцом и наградой за которое стало рождение Смородинки.

Холод этой ночи пронизывал душу и сердце, студил кровь, замораживал мысли. Смилина боялась только одного: чтобы их со Свободой яблоня, одетая в тонкий, кружевной свадебный наряд, не погибла от этой стужи, как не дождавшаяся своего счастья невеста. Ничего не жаль – Смилина и своей-то жизни не жалела сейчас, не видя в ней смысла, – пусть хоть всё замёрзнет, но только не эта яблоня. Но, подходя к ложу жены, оружейница чувствовала исходящее от него проникновенное тепло – тепло земли, любящей матери. Оно окутывало дерево, и посреди мертвенной ночной стыни яблоня нежилась в нём, надёжно защищённая. Осев на колени рядом с ложем, Смилина рыдала беззвучно и бесслёзно, лишь скаля клыки и стискивая кулаки, и её немой крик нёсся к тёмному небу звоном сломанного клинка. Тепло охватывало и её, но стоило отодвинуться от ложа, как мертвящий холод ночи снова обнимал тело и выстуживал душу.

Почти все лампадки погасли, осталась одна. Её последний, умирающий отсвет мерцал на драгоценном свадебном венце Свободы и озарял её мраморно-белый лоб. Уже почти незаметным стало её дыхание, щёки похолодели и побледнели, но она согревала яблоню, посаженную и выросшую в ознаменование их со Смилиной любви. Она не давала заморозкам убить цветущее дерево, и холод не коснулся нежных лепестков.

Стужа была самой сильной перед рассветом. Изяслава и Смилина с Вороном не заходили в дом, где уже шли приготовления к тризне. Спать уложили только маленьких детей, все остальные бдели. Варилась кутья, готовились прочие угощения, а на скалистой круче над рекой, вдали от дома, складывали погребальный костёр. Свобода любила это место, там они со Смилиной порой сидели, провожая закаты.

На горных вершинах зажглась заря. Ворон, глядя куда-то вдаль, молвил с улыбкой:

– Лети, дитя моё. А я скоро последую за тобой.

Солнце победило ночной холод, но грудь Свободы замерла. Спасённая яблоня простёрлась над нею светлым шатром, застыв среди рассветного безветрия в прощальном порыве.

Семья понемногу выходила из дома в сад – взглянуть на Свободу в последний раз. Среди всех дочерей, внучек и правнучек Смилина застыла в одиночестве, словно на ледяной вершине, ничего не видя и не слыша, не сводя остановившегося взора с лица жены. Только когда Смородинка, тёплая и дрожащая, прильнула к её холодной, за ночь выстуженной насквозь груди, оружейница ощутила замершим сердцем родное дыхание. Помертвевшие и, казалось, уже ни на что не способные руки поднялись и обняли дочь.

Ложе под яблоней опустело: Свобода уже лежала на своей последней, можжевеловой постели, озарённая рассветом. Венки, принесённые дружинницами Изяславы, перекочевали туда же, окутав Свободу облаком из белых цветов. Все роскошные подушки, перину, одеяло – всё, что хранило покой жены в её последнюю ночь на земле, обычай предписывал сжечь, но у Смилины не хватало духу отдать работницам такое распоряжение. Её саму тянуло припасть к этому смертному одру, и она рухнула бы на него, но Ворон преградил ей дорогу раскрытыми объятиями.

– Нет, Смилина. Нельзя.

Он не дал ей это сделать, обняв, а девушки уже уносили постель, чтобы спалить в печи.

Огонь взвился к небу, пожирая тело той, с кем Смилину не могла разлучить даже смерть. Семена любви оставались на земле. Любовь шелестела в кронах сосен, озаряла янтарно-розовым отблеском снежные шапки, она робко заглядывала Смилине в глаза, прижимаясь к её груди в облике Смородинки. Когда от костра осталась лишь куча чёрных тлеющих головешек и пепла, князь Ворон встал на краю обрыва, лицом к рассвету. «Я скоро последую за тобой», – эти слова толкнулись в сердце оружейницы, царапнули его острым лезвием скорбной тревоги. Она хотела броситься к отцу Свободы, чтобы удержать его, но князь не прыгнул в объятия пробуждающейся речной долины, а обернулся чёрной птицей и взмыл в рассветное небо, чтобы уже больше никогда не возвращаться на землю в людском облике.

Часть праха Смилина велела закопать под яблоней, а часть развеяли тут же, над обрывом, а на месте костра вбили голбец – деревянный точёный столб с двускатной кровлей. Усталая оружейница предоставила сделать всё сильным рукам своих дочерей-кошек. При взгляде на них её сердце согревалось гордостью и родительским удовлетворением: она не только дала им жизнь, но и научила неустанно трудиться. И те воспитывали своих дочерей в таком же духе, в каком выросли сами.

На тризне Смилина съела лишь пару ложек кутьи: кусок в горло не лез. Она только пила – много, часто, отчаянно. Зачем – этого она и сама не знала. Хмель не брал её, мысли оставались ясными, как полуденное небо, только тяжёлое оцепенение наваливалось всё сильнее. Под конец тризны Смилина видела, что к ней подошла Изяслава, чтобы попрощаться, но сил подняться навстречу наследнице белогорского престола у неё не осталось: тело налилось каменной тяжестью. Пару мгновений Изяслава стояла перед нею, но потом, видя её состояние, опустила руки оружейнице на плечи.

– Ничего. Сиди.

Склонившись, княжна троекратно поцеловала Смилину в щёки, а в заключение – в губы. Крепко сжав её плечи, Изяслава заглянула ей в глаза глубоким, тёплым, значительным взором. Ни у той, ни у другой не было слов, да и надобность в них отпала.

Эта-то холодная весенняя ночь и покрыла косу Смилины блеском никогда не тающего инея: вступила она на порог вечерних сумерек ещё с угольно-чёрными волосами, а за поминальным столом сидела уже разом поседевшая. Много садов пострадали из-за заморозков, и, хоть белогорские девы и постарались исцелить прихваченные морозом деревья, урожай яблок в этом году был скудным. А в саду у Смилины лишь их с женой яблоня и принесла плоды: Свобода спасла её последним дыханием своей любви.

*

Лишь работа с раннего утра до позднего вечера спасала Смилину от полного погружения в скорбь. Опустевший дом опостылел ей, она и ночевала бы в кузне. Каждый день у неё бывал кто-то из близких, особенно часто навещала родительницу Смородинка, и её тепло грело овдовевшее сердце оружейницы. Приходила дочка всегда с гостинцами. Хотя девушки-работницы исправно стряпали для Смилины, но пища, приготовленная родными руками, была ей и вкуснее, и желаннее. Раз в одну-две седмицы они обязательно собирались всей многочисленной роднёй за общим столом, вели долгие душевные разговоры, умеренно сдобренные и подогретые хмельным мёдом, и в такие дни Смилина оттаивала душой, оживала.

В ней не угасала потребность кого-то опекать. Но кого опекать, если дети выросли, и даже внучки уже растят собственное потомство? В их семьи оружейница предпочитала не лезть с поучениями: пусть сами, своим умом деток воспитывают, хотя если у неё спрашивали совета, никогда не отказывала в нём. Она отдавала себя ученицам, стремясь вложить в каждую из них божественную искру Огуни. Не было для Смилины радости светлее, чем видеть, как растёт и расцветает мастерство у молодёжи.

А тем временем княгиня Краса ушла в Тихую Рощу, и бразды правления приняла Изяслава – всё ещё холостая, хотя возраст её был достаточно зрелым. Смилина получила от неё приглашение на пир в честь восшествия на престол; посланнице было поручено немедленно получить подтверждение, будет ли оружейница на празднике, и она, вручив Смилине пригласительную грамоту, ожидала ответа. Смилина сперва хотела отказаться, но потом передумала и сказала:

– Передай государыне Изяславе, что я буду.

Она не могла сказать, что была дружески расположена к новой княгине, но то сердечное прощание на тризне ей невольно запомнилось. Смилина старалась никогда не отягощать себе душу долгими обидами, но всё же в отношении к Изяславе присутствовал неловкий осадок неоднозначности. Не враждебности, нет. Но и дружбы с нею Смилина не жаждала.

А вот Изяслава как будто искренне обрадовалась, увидев оружейницу среди гостей на званом пиру. Обещание, данное у смертного одра Свободы, она держала, выделяясь среди своих ярко и роскошно разодетых приближённых строгостью чёрного облачения. Её наряд оживляло лишь неброское бисерное шитьё на кафтане; высокие сапоги – те самые, покрой которых придумала Свобода – не имели украшений совсем, а на руках Изяслава носила шёлковые чёрные перчатки с вышивкой в виде солнца на тыльной стороне кисти. Едва завидев Смилину, княгиня просияла и устремилась к ней навстречу. Ясная, солнечная улыбка Изяславы пленяла сердца многих с первого взгляда, что вкупе с золотой косой и синими очами составляло её незабываемый, светлый и притягательный облик. Голосом новоиспечённая владычица Белых гор обладала звучным, прохладно-низким и сильным, как звон большого колокола, всегда заразительно и от души смеялась. Да, любила она пирушки, но и о деле никогда не забывала – в работе была так же страстна, как и в веселье. Крепко стиснув оружейницу за плечи, владычица Белых гор воскликнула:

– Мастерица Смилина! Здравствуй! Я рада, что ты здесь. Ну, не смущайся, будь как дома. Мои двери всегда для тебя открыты! – И, дружески встряхнув оружейницу, государыня рассмеялась: – Ну же, могучая моя, склонись ко мне! Дай, поцелую.

Смилина нагнулась к ней с высоты своего роста, и Изяслава расцеловала её в щёки и в губы – точно так же, как и тогда, на поминках. За обедом она посылала оружейнице лучшие куски всех блюд со своего стола, а кубок Смилины наполняла отдельно приставленная к ней прислужница.

С тех пор и повелось: что ни приём, что ни пир у княгини – тотчас же к Смилине летело приглашение. Боясь обидеть государыню отказом, оружейница приходила, но увеселения и пышные застолья мало привлекали её и ложились бременем суеты на душу. Однажды она спросила Изяславу прямо:

– Государыня моя! Отчего ты столь часто чтишь меня своим милостивым вниманием? На пиру я не весела, напротив – скучна донельзя. Да и не молода я уж для таких празднеств.

Изяслава, блеснув озорной белозубой улыбкой, ответила:

– Отчего? Вестимо, оттого что люблю тебя всем сердцем и хочу видеть! И речи твои мудрые любы мне, и душа твоя – простая, прямая и чистая. На таких, как ты, и держится земля Белогорская, как на столпах могучих. – И, положив руку на плечо Смилины, повторила с сердечной теплотой в голосе: – Люблю я тебя. Невозможно тебя не любить! Оттого и зову. Да ты посмотри на себя! – Княгиня шутливо похлопала по могучей лопатке оружейницы. – Тебя лучше иметь в друзьях, нежели во врагах!

– Да ну, государыня! Я и враждовать-то не умею, – усмехнулась Смилина.

– Ага, ты не враждуешь – ты сразу прихлопываешь обидчицу, да и дело с концом! – душевно расхохоталась Изяслава, широко сверкая крепкими, белыми клыками. И всё так же игриво ткнула Смилину кулаком в бок: – Да кто в здравом уме станет с тобой враждовать? Разве только самоубийца или тот, кто возомнил себя бессмертным!

Смилина была смущена этими речами. Словно какая-то многолетняя тяжесть упала с её сердца, которое оттаяло и зажглось светлым огоньком. Таково было свойство её души – отбрасывать все сомнения при виде такой пылкой, непоколебимой, ослепительной искренности, с коей княгиня протягивала ей руку дружбы.

– Но отчего ты спрашиваешь об этом? – в свою очередь осведомилась Изяслава. – Ежели ты сомневаешься в неподдельности моих чувств, то зря: я вся перед тобою, как на ладони. А коли мои приглашения тебя обременяют и отвлекают от дел, то не бойся отклонять их, я всё пойму и не обижусь. Но прошу тебя только об одном: не лишай меня радости видеть тебя совсем!

– Государыня, да я… Не знаю, что и сказать… – Окончательно растерявшись, Смилина смолкла, обезоруженная такой чистосердечной лаской и приветливым теплом.

– А ты скажи всё как на духу, – заглядывая ей в глаза с улыбкой, предложила княгиня. – Пусть меж нами не будет никаких недомолвок! Что тебя тяготит? Что у тебя на сердце?

Не смогла Смилина покривить душой и открыла новой белогорской повелительнице всё, что томило её долгие годы – то, что они со Свободой пережили и похоронили, но что так и не изгладилось из души оружейницы насовсем, без следа. Изяслава посерьёзнела, нахмурилась, но не гневно, а грустно и задумчиво.

– Мне жаль, что ты так долго носила в сердце этот груз, – молвила она, сжав руки Смилины. – Лукавить не стану: я любила твою супругу. Преклонялась и восхищалась. Да и до сих пор её образ не померк в моей душе, а её уход из жизни стал для меня большой утратой… Но, видя её любовь к тебе, я не посмела вторгнуться и посягнуть на чистоту ваших брачных уз. Я заперла своё сердце на замок, дабы не смущать Свободу. Ежели ты спросишь меня, каково это – любить без взаимности, я отвечу: это тяжело. Но любая любовь прекрасна, даже безответная. Твоя супруга, не ответив на мои чувства, тем не менее, многое мне дала, поделившись светом своей прекрасной души. И за это я буду хранить в своём сердце её дивный облик до конца моих дней. И ежели я причинила тебе боль или нанесла обиду, я прошу у тебя прощения. Пусть это не станет препятствием между нами. Ежели ты готова простить меня и принять мою дружбу – обними меня.