– Да я что-то не припомню, чтоб Свобода падала без памяти, – почесала Смилина в затылке.

Её и в самом деле охватила первозданная радость, словно она вернулась в свои молодые годы. Уже почти забытое чувство тёплого, котёнком жмущегося к сердцу комочка наполняло её, пощипывая глаза близостью счастливых слёз. По поверью, одна родительница носила в себе тело ребёнка, а вторая – его душу, которая ютилась в ожидании рождения именно у сердца.

– Предлагаю по такому случаю налиться по самое горлышко! – Княгиня игриво ткнула Смилину кулаком в бок.

– Ой, государыня, не соблазняй! Не те уж мои годы, – с усмешкой стала отнекиваться оружейница.

– Что, боишься, что перепью тебя? – подначивала Изяслава.

– Да ничего я не боюсь, – хмыкнула Смилина. – Я и сейчас тебя в этом деле обойду, как дитя. Просто ежели мы пить-гулять тут начнём, как бы это Горлинку не обеспокоило…

– Нет, Горлинку мы обременять не будем ни в коем случае, – сразу посерьёзнела княгиня. – Ей это сейчас ни к чему. Хм, как дитя, говоришь? Ну-ну, поглядим! – Изяслава прищурилась с шутливым вызовом. И тут же её лицо озадаченно вытянулось: – Так, а ведь у меня-то супруга тоже – того… В тягости. Едрёна кочерга! Что ж делать-то? Сестрицы! – обратилась она к дружинницам. – У кого из вас жена не беременная? К кому можно пойти?

Свой дом для весёлой попойки могли безоговорочно предложить пятеро из присутствующих, у остальных были разного рода стесняющие обстоятельства. Кинули жребий, и выпало идти к Молчане – русоволосой и сероглазой Сестре, оправдывавшей своё имя. Говорила она действительно немного, но чётко и по делу, а пила лихо и могла «принять на грудь» много. У неё Смилина с Изяславой и устроили новое состязание. Сначала отправились на охоту и добыли двух кабанов и оленя; жарить их решено было под открытым небом во дворе. Когда все были уже основательно «подогретые», случилась неприятность: Изяслава, склонившись над костром, подхватила себе на косу прожорливые язычки пламени. У дружинниц косы были заколоты в узел на время жарки мяса, а княгиня проявила беспечность, за что и поплатилась. Волосы вспыхнули мгновенно, запахло палёным. Воды поблизости не оказалось, а жаропрочными руками обладала только Смилина. Она и спасла Изяславу от ожогов: ухватив и натянув горящую косу, она откромсала её ножом у самого основания. Потрясённая княгиня вцепилась пальцами в оставшиеся волосы, а потом повалилась на траву с хохотом.

– Поделом мне! – вскричала она. – Ох я, растяпа…

Перед нею остановилась хозяйка дома.

– Государыня моя! Не печалься. Смотри.

Без лишних слов Молчана освободила свою косу из сеточки и отрезала её ножом для мяса.

– Ах ты ж… Родная моя, ну зачем же?! – воскликнула Изяслава, бросаясь к ней.

– У меня в доме с тобою случилась сия беда – я с тобою её и разделю, – сказала Молчана кратко.

– Ох… Сестрица, ну ты-то тут при чём? Я сама виновата! – схватилась Изяслава за голову.

Однако порыв Молчаны заразил и остальных дружинниц.

– Государыня, мы – с тобою.

Одна за другой они принялись безжалостно резать себе косы, бросая их в огонь. Изяслава расчувствовалась до слёз, обняла всех. О том, чтобы Смилина присоединилась к всеобщей стрижке, и речи не шло: о необходимости для неё носить косу в знак единения с Огунью все знали.

Впоследствии и остальные Старшие Сёстры не остались в стороне, расставшись с длинными волосами по образу и подобию повелительницы, а кошкам из своих младших дружин повелели остричься ещё короче. С той поры и пошёл этот обычай, распространившись на все Белые горы: дочери Лалады отказались от длинных кос, оставив это белогорским девам. А в воинских дружинах сложились свои правила: чем ниже положение кошки, тем короче стрижка, лишь княгине можно было отращивать волосы ниже плеч. При Лесияре строгости стало меньше, она разрешила кошкам носить волосы любой длины – лишь бы не мешали работать или нести воинскую службу; впрочем, обычаи в целом сохранялись и в её правление – с небольшими отступлениями.

Но всё это было позже, а в тот день Смилина с Изяславой назюзюкались в стельку: отметили скорое пополнение в семействе оружейницы и оплакали волосы княгини. Впрочем, последнее глубокой скорбью не отличалось, Изяслава смеялась над собой, а вот поступок дружинниц оценила высоко.

– Родные мои… Ну, право же, не стоило, – обнимая их за плечи, растроганно говорила хмельная повелительница.

– Как ты, государыня, так и мы, – отвечали те ей торжественно. – Иной доли для себя не хотим.

В состязании снова победила Смилина, защитив своё звание «неупиваемой» (по созвучию с «неубиваемой»), которое было ей присвоено после того памятного пира, когда они с Изяславой связали себя узами сестринства. Оружейница, как единственная оставшаяся на ногах, и разносила потом по постелям сражённых могучим хмелем Сестёр во главе с княгиней.

Смилине очень хотелось снова ощутить грудью детский ротик, но, увы, молока у неё больше не было: видно, годы брали своё. Когда родилась Вешенка, кормить её пришлось Горлинке, но светлое чудо единения со своей кровинкой оружейница всё равно испытывала. Баюкая дочку на руках, Горлинка тихонько пела, а Смилина в это время заключала в объятия их обеих.

– Пташки мои, ягодки мои, – с нежностью шептала она, целуя то жену, то уснувшую у неё на руках малышку.

Их тихое счастье продлилось недолго. Когда Вешенке сравнялось три года, Горлинка начала впадать в странное состояние полной отрешённости: она не отвечала на обращённые к ней слова, подолгу сидела у окна, покачиваясь из стороны в сторону, а кормить её приходилось с ложечки. Такие «провалы» случались примерно раз в месяц и продолжались несколько дней. Приходя в себя, она рассказывала о чудесном мире, в котором ей было легко, светло, просто, где она наслаждалась каждым мигом бытия.

Со временем приступы удлинялись. Горлинка могла выпадать из действительности на две-три седмицы, но во время просветления вела себя, как прежде – пела, хлопотала по дому, возилась с дочкой. Глаза Вешенки рано стали грустными: она понимала, что с её матушкой не всё в порядке.

– Возвращайся поскорее из своего прекрасного мира, – просила она, кладя головку на колени Горлинки. – Мы с матушкой Смилиной скучаем по тебе.

Девочка сама брала безвольную руку матери и гладила ею себя по волосам… Та не отзывалась, словно на земле оставалось только её тело, а душа летала где-то очень далеко. Но она неизменно возвращалась, и их жизнь какое-то время опять текла по-прежнему.

– Почему ты уходишь туда? – спрашивала Смилина. – Разве наш мир не прекрасен?

– Он прекрасен, моя лада, – с грустной улыбкой отвечала Горлинка. – И я люблю его. Но мне в нём тяжело дышать. А там… Там мне легко. Там я летаю, как птица. Я там счастлива. Плох тот мир только тем, что там нет тебя с Вешенкой. Я тоскую по вас… И возвращаюсь.

Во время одного из затянувшихся приступов «отсутствия» Смилина отнесла Горлинку в Тихорощенскую общину и попросила о встрече с Верховной жрицей. Матушка Правдота приняла их у подножья Дом-дерева, на одной из скамеечек нижнего яруса. Тихорощенское солнце сияло короной на медово-русых волосах главной жрицы Лалады, отражалось тёплыми искорками в её небесно-голубых очах, а её пальцы горьковато пахли хвоей и смолой, когда она коснулась лица Смилины в благословении. Сколько ей могло быть лет? И восемнадцать, и тысяча. На девичьем лице мягко улыбались седой вечностью нечеловеческие – божественные глаза. Величаво-спокойная, полная тихой мудрости и какой-то неземной, до мурашек пронзительной благости, Верховная Дева лишь на несколько мгновений заглянула в пустые, застывшие в глубинах небытия очи Горлинки, вздохнула и молвила:

– Да, она здесь не в своём мире. Когда её душа покинет земное тело, я надеюсь, что она попадёт «домой» – туда, где ей будет хорошо и легко. А пока… она страдает среди нас, увы. Каждый день, прожитый здесь, причиняет ей боль. Это затмение рассудка – просто её защита от этой боли, от чуждого и грубого для неё мира. Всё, что ты можешь сделать для неё – это дарить ей любовь. Даже если со стороны кажется, что она не слышит и не понимает, это не так, поверь. Она чувствует всё.

Односельчанки беспокоились, когда Горлинка подолгу не появлялась и не пела, и спрашивали Смилину о ней. Оружейница, хмурясь, отвечала:

– Ей нездоровится.

Это было правдой, но на сердце Смилины висел холодным камнем груз тоски, словно она в чём-то обманывала соседок. Она не могла им объяснить, что происходило с Горлинкой: слова не находились, застывая глыбами где-то на полпути.

От Изяславы состояние Горлинки скрыть не удалось, да и невозможно это было. На правах названной сестры Смилины и самой преданной поклонницы Северной Звезды она часто посещала Кузнечное – как тут спрячешься? Смилина рассказала ей всё и отвела в светёлку, где Горлинка сидела недвижимо, уронив руки на колени и глядя в одну точку. Изяслава, не сводя с певицы омрачённого печалью взора, присела перед нею, накрыла её руки своими.

– Горлинка, – позвала она ласково и грустно.

Ответа не последовало – только взор, в котором раскинулась вся безбрежность северной зимы.

– Верховная Дева сказала, что она, возможно, слышит и чувствует, только не может ответить, – вздохнула Смилина. – Её душа далеко – в том мире, который люб ей больше нашего.

Они долго стояли под яблоней, и Изяслава молчала, стискивая челюсти. Её взор туманился влагой.

– Может, всё-таки неправильно всё это было, – размышляла вслух оружейница, поднимая глаза и щурясь от иголочек солнечного света, пробивавшегося сквозь крону самого дорогого ей в саду дерева. – И не надо было мне после Свободы опять брать супругу…

Брови княгини дрогнули, сдвинулись. Солнечные зайчики зажигали её ресницы медовым золотом.

– Опять ты за своё, сестрица… Это было самое правильное, что только может случиться на свете. Просто Горлинка… она и впрямь нездешняя. Это хрупкое чудо, которое нужно оберегать. Твои руки – единственные, которым это под силу. Горячие и добрые. Можно мне на неё ещё раз взглянуть?

– Государыня, тебе не нужно спрашивать разрешения. – Оружейница открыла дверь и пропустила княгиню вперёд.

Снова Изяслава присела около Горлинки, заглядывая ей в глаза теперь уже с улыбкой. Медленно, прочувствованно запечатлев поцелуй на одной её руке, а после на второй, повелительница Белых гор коснулась губами лба певицы.

– Я верю, что ты слышишь и чувствуешь, – шепнула она.

– Матушка всегда возвращается из своего мира! Её дом – здесь, с нами.

Это подбежала Вешенка. Прильнув к коленям Горлинки, она принялась быстро гладить ладошками руки матери, а Изяслава просияла ласковой улыбкой и подхватила девочку на руки.

– Это что у нас за прелесть прелестная, а? – приговаривала она, чмокая малышку в щёчки. – Скучаешь по матушке?

– Да, – сказала Вешенка, потупив большие, не по-детски серьёзные глаза.

Она отворачивалась от поцелуев, и губы Изяславы попадали ей в ушки и шею.

– Ну, прямо как моя козочка в юности! – мурлыкала-смеялась княгиня. – Вылитая Надежда! Такая же ломака. Не бойся, в губы целовать не буду. Ты своей суженой должна достаться нецелованной.

Когда они прощались в саду, Смилине вдруг вспомнился обычай «второго отца», принятый в Воронецкой земле.

– Это хороший обычай, – сказала Изяслава, выслушав её просьбу. – Твои дети – мои дети, я тебе в этом клянусь. Но я думаю, ты и сама успеешь вырастить Вешенку.

Они обменялись пожатием-поцелуем, обнялись. Изяслава добавила, крепко сжав плечи оружейницы:

– Прошу тебя только об одном: как только Горлинке станет лучше, дай мне знать. Я дорожу ею не меньше, чем ты… Я хочу снова взглянуть в её прекрасные глаза, полные нежности и жизни.

– Хорошо, государыня, – кивнула Смилина. – Я оповещу тебя, как только она придёт в себя.

«Всё, что ты можешь сделать для неё – это дарить ей любовь», – сказала матушка Правдота. Даже когда казалось, что Горлинка ничего не слышит и не воспринимает, Смилина всё равно ласково разговаривала с женой, кормила её и мыла, бережно нося на руках, как дитя. Хотя в кузне работы никогда не становилось меньше, она старалась освободиться пораньше, чтобы побыть с семьёй. И её сердце разрывалось тысячей счастливых искорок, когда на подходе к дому она слышала льющийся из окна голос Северной Звезды: это означало, что Горлинка вернулась из своего «путешествия».

А когда Горлинка «уходила», они с Вешенкой сидели вечерами в саду под яблоней вдвоём. Им оставалось только ждать.

*

Двенадцать пластин были готовы. Смилина запечатала их в защитные кожухи на следующие тридцать лет. Помогавшая ей Гремислава утёрла пот со лба, а её глаза цвета мышиного горошка застилала пелена печали.

– А может, сама ещё поработаешь, мастерица Смилина?

– Нет, Гремиславушка, вышел мой срок. Ты не кручинься, слёз не лей, лучше дело слушай…