Леди Омберсли подалась вперед, чтобы взять руку Сесилии в свои и сочувственно пожать ее.

— Ну, видишь ли, моя любовь, ведь это истинная правда! — заметила она. — Я действительно думала, что он тебе очень нравится! Не думай, пожалуйста, что мы с папой можем выдать тебя за мужчину, который тебе неприятен. Конечно же, нет! И Чарльз нас поддержит, не так ли, Чарльз, дорогой?

— Несомненно. Но в то же время я никогда не соглашусь на ее свадьбу с таким пустозвоном, как Огэстес Фонхоуп!

— Огэстеса, — объявила Сесилия, задирая подбородок, — будут еще долго помнить после того, как ты погрузишься в забвение!

— Его кредиторы? Не сомневаюсь. Но стоит ли ради этого всю жизнь увертываться от них?

Леди Омберсли содрогнулась.

— Увы, моя любовь, это верно! Ты не понимаешь, что такое унижение… впрочем, не будем об этом!

— С моей сестрой бесполезно обсуждать то, что выходит за пределы романов из общественной библиотеки! — сказал Чарльз. — А я-то думал, что она будет рада заключить приличный союз, когда ее семья находится в таком тяжелом положении! Но нет! Ей предложили не то что приличный, а блестящий брак, а она ведет себя как дурочка, которая постоянно падает в обморок и сохнет по поэту. По поэту! Боже мой, мама, если бы образчик его таланта, который ты так настойчиво пыталась мне прочесть… У меня больше нет сил спорить! Если тебе не удастся убедить Сесилию поступать достойным ее воспитания образом, придется отправить ее в Омберсли пожить немного на свежем воздухе, пока она не придет в чувство!

Произнеся эту страшную угрозу, он широкими шагами вышел из комнаты, предоставив сестре разрыдаться, а матери разбираться в винегрете чувств, охвативших ее.

В паузах между рыданиями Сесилия жаловалась на жестокость судьбы, которая сделала из ее брата бессердечного тирана, а родителями — людей, не способных понять ее переживания. Леди Омберсли хоть и сочувствовала дочери, но не стала соглашаться с таким обвинением. Не берясь отвечать за чувствительность мужа, она уверила Сесилию, что полностью сопереживает ей и может оценить муки запретной любви.

— Когда я была молодой, нечто подобное случилось и со мной, — вздохнув, сказала она. — Он, конечно, не был поэтом, но я сходила по нему с ума. Но ничего из этой любви не вышло, и в конце концов я вышла замуж за твоего папу, который считался превосходной партией, так как тогда он только начал распоряжаться своим состоянием и… — она внезапно замолчала, осознав, что эти воспоминания не подобает слышать дочери. — Короче, Сесилия, должна тебе сказать, люди нашего круга не всегда вступают в брак по любви.

Сесилия молчала, уныло свесив голову и прикладывая к глазам уже мокрый от слез платок. Нежность одного из родителей и веселое равнодушие другого потворствовали ее капризам, и она отлично сознавала, что леди Омберсли проявила значительно больше чуткости к ней в вопросе о предстоящем браке с лордом Чарльбери, чем можно было ожидать от людей ее круга. Сесилия любила читать романы, но она прекрасно сознавала, что возвышенное поведение ее любимых героинь невозможно в реальной жизни. Она предвидела, что при таком образе мыслей ей придется остаться старой девой, и эта мысль была столь печальной, что она еще больше упала духом и вновь приложила платок к глазам.

— Ты только посмотри, как счастлива твоя сестра! — искренне восхитилась леди Омберсли. — Что может доставить большее удовольствие, чем сознание, что ты хозяйка в собственном доме, что у тебя есть ребенок и внимательный и заботливый муж, и… и все, что душе угодно! Никогда не поверю, что брак по любви мог бы оказаться счастливей, то есть я не хочу сказать, что Мария не привязана к Джеймсу… Но они встречались лишь несколько раз, и ее привязанность еще не успела окрепнуть, когда тот испросил у Омберсли разрешения сделать ей предложение. Он, конечно, ей очень нравился, а то бы я никогда… Ах, Мария всегда была такой хорошей и послушной девочкой! Она мне сама призналась, что сочла своим долгом принять такое приличное предложение, когда у папы было столько проблем и надо было обеспечивать еще четырех детей!

— Мама, я тоже хочу быть хорошей дочерью, но я бы скорее умерла, чем вышла замуж за Джеймса! — заявила Сесилия, подняв голову. — Он думает только об охоте, а по вечерам, если у них нет гостей, уходит спать и храпит!

Ошарашенная этой новостью, леди Омберсли одну-две минуты не могла произнести ни слова. Сесилия шмыгнула носом и добавила:

— А ведь лорд Чарльбери старше Джеймса!

— Да, но, любовь моя, мы ведь не знаем, что он храпит! — заметила леди Омберсли. — Мы даже можем быть уверены, что нет, так как он джентльмен!

— Мужчина, умудрившийся заболеть свинкой, — провозгласила Сесилия, — способен на все!

Леди Омберсли нашла это замечание вполне разумным и не удивилась тому, что неромантическое поведение его светлости вызвало отвращение Сесилии. Она и сама была сильно разочарована, так как считала лорда разумным человеком, а не простофилей, подцепившим детское недомогание в неподходящий момент. Она не находила слов, чтобы оправдать его проступок, а так как Сесилии было нечего добавить, в комнате повисла тишина.

Нарушила ее Сесилия, вяло поинтересовавшись, правда ли, что сегодня приезжал сэр Горас. Радуясь возможности переменить тему, леди Омберсли тотчас же рассказала дочери о предстоящем развлечении и с удовольствием заметила, что лицо последней немного просветлело.

Сесилия сразу почувствовала симпатию к своей кузине. Ей казалось, что не может быть ничего ужасней, чем жить среди почти чужих родственников неопределенное время, и она горячо обещала сделать все возможное, чтобы София почувствовала себя на Беркли-Сквер как дома. Со дня последней встречи кузин прошло несколько лет, и Сесилия слабо помнила Софию; и хотя она порой думала о том, как должно быть интересно путешествовать по всей Европе, ей это казалось чрезвычайно утомительным, и она с готовностью согласилась с матерью, что такое необычное времяпрепровождение едва ли придется по душе в Лондоне. Сознание того, что появление Софи на Беркли-Сквер приведет к ослаблению почти монастырского образа жизни семьи, вызванного стремлением Чарльза к экономии, значительно улучшило настроение Сесилии, и она радостно побежала переодеваться к обеду.


В этот вечер за огромным обеденным столом собралось четыре человека, в том числе и его светлость, решивший доставить жене редкое удовольствие видеть его в кругу семьи. Он единственный чувствовал себя непринужденно, а хорошее настроение не позволяло ему заметить явные следы неудовольствия на лицах его сотрапезников. С изумительной легкостью он примирился с унизительной ролью пенсионера на содержании у сына и был всегда доволен жизнью. Он ужасно боялся столкнуться с проблемами и поэтому никогда не задумывался о неприятных вопросах. Однако стоило произойти какому-то полезному событию, как он приписывал его своим гению и мудрости. До тех пор, пока Чарльз создавал видимость сыновнего почтения, его отец закрывал глаза на то, что бразды правления выпали из его рук, и пусть иногда, на короткое время, сыновнее почтение исчезало, человеку такого сангвинического темперамента было нетрудно об этом забыть. Он не питал к сыну злобы, но считал его занудой; и если бы все продолжал идти своим чередом и ему бы не пришлось взять на себя руководство семьей, он был бы совершенно доволен своей судьбой. Он не мог не знать о разногласиях в семье, ибо если бы не просьба жены повлиять на Сесилию с высоты отцовского авторитета, он бы уже две недели назад уехал в Ньюмаркет. Но ни нахмуренные брови сына, ни припухшие глаза дочери не вызвали ни малейшего замечания с его стороны. Он не получал никакого удовольствия от компании взволнованной жены, обиженной дочери и сердитого сына.

— Честное слово, приятно обедать в семье, — сказал он. — Можете передать вашему повару, леди Омберсли, мне очень понравилась утка. Даже в «Уайте» такую не подают.

После этого он рассказал последние сплетни и любезно спросил у своих детей, как они провели день.

— Что касается меня, папа, — ответила Сесилия, — то как обычно. Утром ходила с мамой по магазинам; затем гуляла в парке с сестрами и с мисс Эддербери; а потом занималась музыкой.

Ее тон не свидетельствовал о том, что она нашла эти занятия веселыми, но лорд Омберсли произнес:

— Превосходно! — и повернулся к жене. Та рассказал ему о визите брата и о его просьбе позаботиться о Софи, лорд Омберсли одобрительно отнесся к этой затее и поздравил дочь со столь неожиданно приобретенной очаровательной подругой. Чарльз, которого раздражали вкрадчивые попытки угодить его сестре, резко заметил, что нет никаких оснований полагать, что София окажется очаровательной подругой. Но лорд Омберсли отмел это соображение, добавив, что предстоит сделать все возможное, чтобы пребывание кузины в их доме было приятным. Не интересуясь больше этим вопросом, он спросил у сына, не собирается ли тот поехать на скачки на следующий день. Чарльз, зная, что упомянутые скачки проводились под покровительством герцога Йоркского и что за ними обязательно последуют несколько вечеров, проведенных с веселыми приятелями герцога в Аутленде за игрой в вист с фунтовой ставкой, скривился и поспешил ответить, что ему надо на несколько дней съездить в Омберсли-парк.

— Конечно же, надо! — быстро согласился отец. — Я и забыл про это дело о Южной Подвеске. Да, да, займись им, мой мальчик!

— Хорошо, сэр, — вежливо ответил мистер Ривенхол. — А ты не составишь мне компанию, Сесилия? — спросил он затем, взглянув через стол на сестру. — Если хочешь, я с радостью возьму тебя с собой.

Она колебалась с ответом. С одной стороны, это могла быть оливковая ветвь мира, но могла быть и просто попытка отвлечь ее от мыслей о мистере Фонхоупе. Но соображение, что в отсутствие Чарльза в городе ей может быть удастся встретиться с мистером Фонхоупом, решило дело. Она пожала плечами и ответила:

— Нет, благодарю тебя. Я просто не знаю, чем можно заниматься в деревне в эту пору.

— Кататься верхом вместе со мной, — предложил Чарльз.

— Я предпочитаю кататься в парке. Если тебе нужна компания, то почему бы тебе не взять детей. Они будут рады угодить тебе.

— Как хочешь, — безразлично заметил он.

После обеда лорд Омберсли покинул семью. А Чарльз, у которого не было дел вечером, в сопровождении матери и сестер перешел в гостиную, и пока Сесилия лениво играла на пианино, завел с матерью разговор о предстоящем приезде Софии. Чтобы угодить матери, он согласился устроить небольшую вечеринку в честь кузины, но был категорически против того, чтобы она взяла на себя заботы о замужестве племянницы.

— Почему же дядя до сих пор — ей ведь двадцать, не так ли? — не позаботился об этом, — сказал он, — и вдруг решил взвалить на тебя эту проблему? Я просто не понимаю.

— Да, это кажется странным, — согласилась леди Омберсли. — Но, возможно, он просто не осознает, как летит время. Двадцать! Да она уже почти старая дева! Должна заметить, Горас чересчур небрежен! У него бы не возникло проблем — ведь она единственная наследница, — даже если бы она была дурнушкой, а ведь это невозможно, имея такого красивого отца как Горас и столь прелестную мать как Марианна. Даже если бы она была дурнушкой, то и тогда было бы предельно просто найти ей приличную партию!

— Предельно просто, сударыня, но пусть лучше этими поисками займется дядя, — прервал Чарльз.

В этот момент в гостиную вошли обитатели классной комнаты, ведомые мисс Эддербери, маленькой женщины, похожей на серую мышку. Мисс Эддербери наняли для воспитания многочисленных отпрысков леди Омберсли еще тогда, когда Чарльз и Мария только-только вышли из-под ревнивой опеки няни. Казалось, что двадцатилетнее пребывание в доме под покровительством добросовестной госпожи и при любовной поддержке питомцев должно было бы давным-давно успокоить нервозность мисс Эддербери, но та, напротив, с годами лишь усилилась. Не только ученость — включающая помимо достаточного для подготовки мальчиков в школу знания латинского языка, обширные познания в географии, в теории музыки, в живописи, умение играть на фортепьяно — позволяла мисс Эддербери переступать порог гостиной без душевного трепета и держаться с хозяевами на равных. Те из воспитанников, которые уже вышли из-под ее опеки, находили ее стеснительность и стремление угодить утомительными, но они не могли забыть ее доброту в школьные дни и всегда приветствовали ее теплее, чем требовала простая любезность. Поэтому Сесилия улыбнулась ей, а Чарльз поздоровался:

— Ну, Эдди, как поживаете?

Такое внимание заставило ее покраснеть от удовольствия и заикаться от волнения при ответе. Теперь у нее осталось только трое питомцев, так как младшего — Теодора — послали учиться в Итон. Селина, умного вида шестнадцатилетняя девица, подсела к старшей сестре за пианино; а Гертруда, уже в двенадцать лет соперничающая с Сесилией в красоте, и Амабель, десятилетняя толстушка, подбежали к брату, вскрикивая от удовольствия видеть его и громко требуя выполнить обещание сыграть с ними в лото в его ближайший свободный вечер. Леди Омбрерсли ласково предложила мисс Эддербери кресло возле камина, и та присела, тихонько причитая от избытка чувств. Леди Омберсли с довольной улыбкой наблюдала за веселой возней вокруг Чарльза. Как бы ей хотелось, чтобы с такой же добротой он относился к брату и сестре, близким к нему по возрасту. Во время Рождества произошла такая мучительная сцена, когда обнаружились оксфордские долги Хьюберта.