– Bien entendido,[58] я встану, когда твоя тетя будет здесь, – с достоинством ответила маркиза. – Если она уже у дверей, я поднимусь немедленно и не пожалею для этого усилий.

В подтверждение своих слов она сбросила на пол необыкновенно красивую шаль, которой укрывала ноги, и позволила Софи помочь ей подняться.

Она была яркой брюнеткой, одетой скорее по французской, нежели по английской моде, и ее роскошные черные кудри, уложенные в высокую прическу, прикрывала мантилья. Платье из тончайшего барежа поверх атласного чехла вызывающе подчеркивало ее полные груди, обнажая их намного больше, чем леди Омберсли сочла бы пристойным. Сей недостаток, впрочем, отчасти скрадывали многочисленные шали и накидки, в которые она куталась, дабы уберечься от предательских сквозняков. Мантилья была приколота к низкому вырезу ее платья большой изумрудной брошью; в мочках ее ушей тоже покачивались изумруды в золотой оправе, а на шее красовалась двойная нить превосходного жемчуга, спускавшаяся чуть ли не до самой талии. Она была потрясающе красива, с большими томными карими глазами и нежной матовой кожей лица, умело подкрашенного рукой настоящего художника. Ей было чуть больше тридцати пяти, но округлая полнота делала ее старше. При этом она ничуть не походила на вдову, и именно эта мысль первой появилась у леди Омберсли, когда она, наконец, вошла в комнату и приняла вялую руку, протянутую ей в знак приветствия.

– Com’ esta?[59] – сочным, бархатным голосом лениво произнесла маркиза.

Ее слова повергли в ужас Хьюберта, которого уверили, что она прекрасно говорит по-английски. Он метнул укоризненный взгляд на Софи, и она тут же вмешалась, призвав свою будущую мачеху к порядку. Маркиза безмятежно улыбнулась и произнесла:

– De seguro![60] Я прекрасно говорю по-английски и по-французски. А вот немецким владею не так хорошо, но все равно лучше многих других. Я счастлива познакомиться с сестрой сэра Горация, хотя вы ничуть не похожи на него, senora[61]. Valgame![62] Это все ваши сыновья и дочери?

Леди Омберсли поспешила разуверить ее и стала представлять присутствующих. Маркиза очень быстро утратила к ним интерес, одарив всех гостей общей улыбкой, и предложила им располагаться. Софи сообщила ей, что сэр Винсент – ее старый знакомый, и маркиза протянула ему руку, заявив, что прекрасно его помнит. Впрочем, ей никто не поверил, и прежде всего сам сэр Винсент; но когда ей напомнили об одном вечере в Прадо[63], она рассмеялась и сказала, что да, теперь она действительно его вспомнила, pechero[64] он этакий! После чего, успев очень внимательно рассмотреть Сесилию, она сделала комплимент леди Омберсли по поводу красоты ее дочери, каковая, по ее словам, отвечает всем английским канонам и пользуется бешеной популярностью на континенте. Сочтя, очевидно, что и мисс Рекстон заслуживает доброго слова, маркиза мило улыбнулась ей и сказала, что она выглядит как истая англичанка. Мисс Рекстон, ничуть не завидовавшая красоте Сесилии (поскольку ее воспитали в твердой уверенности, что любая красота преходяща), ответила, что считает себя вполне заурядной и что в Англии в последнее время появилась мода на брюнеток.

Когда эта тема себя исчерпала, в гостиной повисла тишина. Маркиза откинулась на подушки в углу софы, а леди Омберсли отчаянно ломала голову над тем, о чем же еще заговорить, чтобы расшевелить эту полусонную даму. Мистер Фэнхоуп, усевшийся поодаль на обитом парчой диване у окна, не сводил глаз с зелени, общения с которой так жаждала его душа, Хьюберт восторженно разглядывал хозяйку, а мистер Ривенхолл, не нуждаясь в обществе, взял лежавший на столике журнал и принялся лениво его листать. Неловкую паузу пришлось заполнять мисс Рекстон, обладающей, по ее собственному мнению, умением поддерживать светский разговор. Что она и сделала, сообщив маркизе, что является большой поклонницей Don Quixote[65].

– Как и все англичане, – ответила ей маркиза. – И ни один из них не может правильно произнести его имя. В Мадриде, когда там стояла английская армия, все офицеры уверяли меня, будто очень любят Сервантеса, хотя чаще всего это было ложью. Но у нас ведь есть еще Кеведо[66], Эспинель[67] и Монтельбан, не говоря уже о многих других. Да и в поэзии…

– El Fenix de Espana[68], – перебил ее мистер Фэнхоуп, внезапно вступив в разговор.

Маркиза с одобрением взглянула на него.

– Именно так. Вы знакомы с произведениями Лопе де Веги? Софи, – сказала она, переходя на родной язык, – этот молодой человек с лицом ангела, оказывается, умеет читать по-испански!

– Не очень хорошо, – ответил мистер Фэнхоуп, которого ничуть не впечатлило столь изящное описание его внешности.

– Мы будем говорить вместе, – заявила маркиза.

– Ни в коем случае, – решительно возразила Софи. – По крайней мере, если вы намерены перейти на испанский.

К счастью для всех присутствующих, в эту минуту в комнату вошел Гастон и объявил, что в столовой поданы легкие закуски и прохладительные напитки. Вскоре выяснилось, что, какой бы ленивой хозяйкой ни была маркиза, ее мажордом ничего не оставлял на волю случая. Гостей ждали многочисленные разнообразные блюда иностранной кухни, гарнированные мясным и рыбным бульонами, поданные с нежнейшими соусами и несколькими видами легкого вина. Конфитюр, трюфели, сливки, сбитые с вином и сахаром, фруктовый мармелад и сливки для кофе с тертым миндалем завершали этот лукуллов пир[69], который маркиза скромно назвала «легким полдником». Судя по тому, что мисс Рекстон едва прикоснулась к некоторым из предложенных яств, она сочла подобное роскошество вульгарным; а вот Хьюберт, наевшись до отвала, решил, что маркиза, в конце концов, – совсем неплохая тетушка. А когда он увидел, сколько сливок, итальянских галет и «пьяной вишни»[70] съела она сама, причем так легко и словно небрежно, то стал смотреть на нее с уважением, к которому примешивался благоговейный трепет.

Когда трапеза завершилась, Гастон склонился к уху своей хозяйки и напомнил ей о том, что ведущая в лес калитка осталась открытой. Она сказала:

– Ах да! Весенний лес с колокольчиками! Просто прелесть! Наверное, молодые люди пожелают прогуляться по нему, а мы с вами, senora, немного отдохнем.

Леди Омберсли никогда бы не пришло в голову предложить кому-либо из своих гостей отдохнуть после обеда, но поскольку она сама днем непременно ложилась вздремнуть, то не нашла недостатков в такой программе и вместе с маркизой удалилась в гостиную. Поначалу она попыталась было вовлечь маркизу в разговор о своем брате, но без особого успеха. Маркиза сказала:

– Вдовой быть скучно. К тому же я предпочитаю Англию, а не Испанию, поскольку сейчас в моей стране царит нищета. Но стать madrusta[71] для Софи – нет, тысячу раз нет!

– Мы все очень любим мою дорогую племянницу, – ощетинившись, заявила леди Омберсли.

– Я тоже, но она чересчур утомительна. Никогда нельзя угадать, что она сделает в следующую минуту, или, не дай Бог, заставит сделать вас, хотя вам совсем этого не хочется.

Леди Омберсли вдруг поняла, что не может удержаться от небольшого ехидства.

– Моя дорогая сударыня, я совершенно уверена в том, что моя племянница ни за что не сможет убедить вас сделать то, что вам решительно не по нраву!

– Увы! – просто ответила маркиза. – Это лишь со всей очевидностью доказывает, что вы плохо знаете Софи. Сопротивляться ей – занятие еще более утомительное!

Тем временем предмет их спора прилаживал цветок в петлицу Хьюберта, стоя в саду. Мистер Ривенхолл отправился прогуляться к конюшням, а четверо остальных разбрелись в разные стороны, гуляя по обсаженным кустами аллеям. Мистера Фэнхоупа посетило вдохновение, навеянное, по его уверениям, пребыванием Сесилии в весеннем лесу. Пока что он сподобился сочинить лишь одну строку своей будущей поэмы, но она, как он полагал, выглядит очень многообещающе.

– Средь колокольчиков моя Сесилия ступает, – пробормотал он.

– Поистине буколическое[72] начало! – заметила мисс Рекстон.

Стихи мистера Фэнхоупа всегда были подражательными, но, как всякий поэт, он не любил, когда ему об этом напоминали, потому он взял Сесилию за руку и непременно увел бы ее прочь, если бы не возражения мисс Рекстон, остававшейся настороже как раз на такой случай. Она решила все время находиться рядом с влюбленными и вскоре, ловко упомянув Каупера[73], с успехом отвлекла внимание мистера Фэнхоупа от Сесилии, переключив его на себя. Сэр Винсент, обнаружив, что складывается весьма забавная ситуация, которая непременно избавит его скуки, решил немного подождать и вскоре был вознагражден за свое долготерпение. Сесилия, оказавшись неспособной принять участие в беседе о возвышенном (читать она не слишком любила), начала потихоньку отставать от своих увлекшихся спутников. Сэр Винсент пристроился рядом с ней, и очень скоро ему удалось развеять ее дурное настроение и даже увести из леса. Он заявил, что, сколь бы велико ни было его восхищение интеллектом мисс Рекстон, ее манера вести беседу весьма угнетающая. Леса и синие чулки, по его словам, нагоняют на него тоску. Земля здесь была сырой и никак не годилась для того, чтобы по ней гуляла леди. Он пригласил Сесилию взглянуть на голубятню, и, поскольку он был искусным мастером флирта, а она – достаточно мила для того, чтобы легкое заигрывание с ней скрасило послеобеденную скуку, они очень недурно провели время.

А Софи в это время гуляла по тропинкам в обществе Хьюберта. От ее внимания не ускользнуло, что за последние несколько дней он бывал то неестественно весел, то впадал в самую черную меланхолию. Однажды она заикнулась об этом Сесилии, но та в ответ заявила, что Хьюберт всегда был склонен к перепадам настроения, и не пожелала забивать себе голову размышлениями на эту тему. Но Софи, обнаружив, что кого-либо снедает беспокойство, неизменно пыталась выяснить его причины и по возможности их устранить. Она решила, что между ними сложились достаточно дружеские отношения, чтобы попытаться заговорить с ним об этом, – и не ошиблась. Он, впрочем, не доверился ей безоглядно, но и не стал делать вид, будто не понимает, что она имеет в виду. Да, признался Хьюберт, он немного обеспокоен, но особых неприятностей не предвидится, и он рассчитывает уладить свои дела через каких-нибудь несколько дней.

Софи, подойдя к грубо сколоченной скамье, заставила его присесть рядом с собой. Рисуя на земле узоры кончиком своего зонтика, она сказала:

– Если речь идет о деньгах – как это случается почти всегда – и ты не хочешь обращаться к своему папе, то я могу тебе помочь.

– Что толку обращаться к отцу? – заявил Хьюберт. – У него нет ни гроша, а особенно несправедливо то, что, когда я один-единственный раз пришел к нему, он взбесился еще сильнее Чарльза!

– А что, Чарльз часто впадает в ярость?

– Еще бы! Хотя, может, это не совсем так, но я не знаю, чего от него можно ожидать!

Она кивнула:

– Словом, к нему обращаться ты тоже не хочешь. Тогда откройся мне, пожалуйста!

– Ни за что! – с достоинством заявил Хьюберт. – Это чертовский любезно с вашей стороны, Софи, но до такого я еще не докатился!

– Не докатился до чего? – уточнила она.

– До того, чтобы брать взаймы у женщин, вот до чего! Кроме того, в этом нет необходимости. Я выкручусь, причем раньше, чем мне придется снова вернуться в Оксфорд!

– Каким образом?

– Неважно, но у меня все получится! А если нет… Но этого не может быть! Конечно, у меня такой отец, что… нет, об этом и говорить не стоит! Хотя братец у меня – дьявольски упрямый и неприятный тип, у которого снега зимой не выпросишь, как у какого-нибудь еврейского ростовщика, но, к счастью, у меня есть пара надежных друзей, что бы там ни говорил Чарльз!

– Вот как! – сказала Софи, обдумывая услышанное. Чарльз, конечно, мог вести себя крайне неприятно, но она подозревала, что если он неодобрительно отзывался о ком-либо из друзей Хьюберта, то все-таки неспроста. – Ему не нравятся твои друзья?

Хьюберт коротко рассмеялся.

– Проклятье, ну конечно! Только потому, что они знают жизнь да время от времени пускаются во все тяжкие, он начинает зудеть, как ретивый христианин, и… Эй, Софи, вы ведь не передадите мои слова Чарльзу?

– Разумеется, я не стану делать ничего подобного! – с негодованием ответила она. – За кого ты меня принимаешь?

– Нет, просто… Ладно, все равно это не имеет значения! Через неделю я буду бодр и весел и больше ни за что не попаду в затруднительное положение, будьте уверены!

Ей пришлось удовлетвориться его заверениями, потому что больше ничего он не добавил. Погуляв еще немного по саду, она оставила его и вернулась в дом.