Один из мальчиков помладше во время операции потерял сознание: один из офицеров нес его в строй на руках. Янычар в синем кафтане осторожно закрыл пах мальчика тряпкой. Он положил мальчика на землю и ласково шлепнул по щеке.

— Тебе оказана великая честь, — произнес он на ухо мальчику. — Не бойся, малыш! Твой меч еще покажет себя в бою. Потом ты узнаешь, что даже самый острый клинок не может пронзить сладость жизни и плоти до тех пор, пока он покоится в ножнах!

Мальчик медленно поднялся на ноги и занял свое место в строю, горделиво улыбнувшись, когда офицер потрепал его по подбородку.

Аджеми-огланы долго стояли молча. Вот первые лучи солнца заблестели на минаретах и окружавших их огромных куполах; с Айя-Софии понеслись призывные звуки азана. Шеренга аджеми-огланов, в том числе Дариуш и Яннис, упала на колени.

Великий визирь повторил за муэдзином слова утренней молитвы. Аджеми-огланы послушно повторили их хором. Затем офицеры прошли вдоль строя, поднимая молодых людей на ноги по одному и называя их новые исламские имена. Ахмед. Акиф. Ясар. Талип. Рауф…

Яннису дали имя Джем.

Затем офицер подошел к Дариушу, взял его за руку, поднял на ноги. Положив обе руки Дариушу на плечи, он покосился на его мужское достоинство, а потом посмотрел ему прямо в глаза:

— Ты, брат мой, будешь Давудом.

Глава 30

Легкий морской бриз развеивал предрассветный сумрак. На небе за Айя-Софией тускло светила луна — первая с тех пор, как Давуд стал аджеми-огланом. Еще видны были последние звезды. Давуд, одетый в легкую рубаху, выпалывал сорняки на клумбах с тюльпанами и бросал их в ведро. На голове у него красовалась конусообразная войлочная шапочка, напоминающая сахарную голову. Прошло больше года с тех пор, как он занимался физической работой; теперь он понял, что его руки соскучились по мирному труду. Сейчас, на время учения, его отправили в сад. И все же, несмотря на то что работал он с удовольствием, все его мысли по-прежнему занимала Александра. Давуд задумчиво смотрел на стены и купола дворца, зная, что она где-то там, очень близко от него. Наверное, сейчас она еще спит вместе с другими рабынями валиде-султан.

В огромном парке на мысе Сарайбурну трудились и другие аджеми-огланы. Они обрезали сухие ветки, подметали дорожки, поливали растения. Заросли кипарисов и буков и огромные клумбы разноцветных тюльпанов уступами спускались к самому валу, защищавшему парк со стороны моря. Давуд работал довольно высоко и потому мог заглянуть за вал и полюбоваться живописными видами Мраморного моря, Босфора и Золотого Рога. На противоположном, азиатском берегу Босфора в предрассветной дымке виднелись минареты, многочисленные башни и большой купол мечети. Минареты пронзали туман и словно вибрировали в первых золотых лучах ласкового утреннего солнца.

Когда лучи коснулись высшей точки минаретов Айя-Софии, послышался утренний азан.

Давуд, уже стоящий на коленях, закрыл сложенными ладонями губы и нагнулся, коснувшись лбом свежевскопанной земли. Вокруг него на ветерке покачивались тюльпаны.

Первые недели в обучении ему не приходилось скучать.

Он начал учить турецкий язык; его подхлестывало желание прочесть книги, содержавшиеся в дворцовой библиотеке. Все они были доступны тем, кто стремился овладеть языком. Давуд обнаружил труды по математике, геометрии и изящным искусствам, а также книги Ветхого Завета, еще дохристианской эры. По словам их наставников, многие здешние книги пережили распад европейских империй и династий после Крестовых походов, эпидемии чумы и войны последних столетий — и все только потому, что их спрятали в огромных погребах на Босфоре. Давуд радовался тому, что скоро ему будут доступны столь обширные возможности для познания.

Когда аджеми-огланы не учились и не работали в саду, дни проходили в физических упражнениях. Их обучали приемам борьбы, метанию диска, стрельбе из лука, искусству заряжать пушки — словом, всему, что необходимо знать и уметь янычару. После занятий у Давуда болели все мышцы, но он радовался царящей среди аджеми-огланов атмосфере товарищества.

Однако грезить об Александре он не переставал. Глядя на черную землю перед глазами, он думал, что совсем не знает, как с ней связаться и как освободить ее из рабства. Дворец был наводнен янычарами и телохранителями султана. Учением и всеми передвижениями аджеми-огланов руководили белые евнухи. Как вскоре выяснил Давуд, обитательниц гарема охраняли черные евнухи. Как-то во время урока в голову вдруг пришла мысль: надо непременно стать телохранителем султана, остаться служить во дворце. Тогда он как-нибудь упросит валиде-султан освободить Александру. Пока же он старался как можно больше увидеть и услышать, искал любую удобную возможность, чтобы продвинуться, и радовался тому, что он до сих пор жив и здоров.

Муэдзин замолчал, и Давуд оторвал от земли голову и руки. Он почти не знал Корана и слов молитвы, но усердно учился, овладевая знаниями, необходимыми в его новой жизни.

Теперь он понимал, что в Стамбуле его ждет большое будущее. Здесь он может достичь гораздо большего, чем во Львове. И не важно, через что ему пришлось и еще придется пройти. Когда-нибудь он воссоединится со своей любимой. Их будущее станет неотделимым от извилистых улиц, ярких красок и будущего Стамбула.

— Хельвет, хельвет! — прокричал молодой белый евнух, пробегая по тропинке мимо аджеми-огланов. Давуд быстро вскинул голову. Это знак, что султан с фаворитками вышел в парк. Того, кто зазевается и будет глазеть на них, ждет немедленная смерть. Давуд быстро подхватил свой колпак, нахлобучил на голову и вместе с остальными побежал по дорожке к ближайшей калитке в стене.

Глава 31

Сулейман шел во главе процессии. Обвив рукой талию сестры Хатидже, он о чем-то перешептывался с ней. Брат и сестра смеялись.

Сразу за ними шли Ханум и Гюльфем; они любовались красивыми тюльпанами поздних сортов — темно-бордовыми, белыми, желтыми, алыми. Попадались среди них и почти черные. В нескольких шагах позади Ханум и Гюльфем молча шли Хюррем и Махидевран. И все же они переговаривались между собой на языке жестов — втором официальном языке, принятом в гареме, да и во всем дворце.

Хатидже объяснила, что приличнее всего молчать в присутствии султана. Молчание — самый верный способ выказать почтение Тени Бога на Земле. И хотя она всегда первая радостно приветствовала своего брата, когда тот входил в гарем, она научила Хюррем сложному языку жестов.

Руки Хюррем с непривычки двигались неуклюже, но Махидевран относилась к ее попыткам снисходительно.

«Как хорошо, что теперь и ты вошла в наш круг, милая Хюррем!»

«Спасибо, Махидевран», — ответила Хюррем, с трудом двигая руками.

«Радость в глазах нашего султана, когда он наблюдает за тобой во дворе, несказанно веселит всех нас».

Хюррем замялась и вопросительно посмотрела на свою спутницу, не совсем понимая, как истолковать жесты Махидевран.

«Но, разумеется, Ханум, Гюльфем и я по положению выше тебя, потому что мы родили нашему султану сыновей. Мы — икбал, счастливые».

«Да, я понимаю», — с трудом ответила жестами Хюррем.

«Надеюсь, что и ты скоро забеременеешь… хорошо бы девочкой». — Махидевран вздохнула и улыбнулась.

«Я буду несказанно счастлива, если рожу ребенка нашему султану».

Они шли по тропинке в буковой роще, направляясь к небольшому павильону, окруженному искусственными водопадами.

«Конечно, ты понимаешь, сколько опасностей грозит той, кто носит под сердцем сына нашего султана».

«Опасностей?! Какие же здесь могут быть опасности?»

Махидевран ласково улыбнулась, и руки ее взмыли вверх:

«Будем надеяться, ты этого никогда не узнаешь, дорогая». — Она поспешила вперед и присоединилась к двум другим фавориткам, родившим Сулейману сыновей.

До самого павильона Хюррем продолжала путь одна.

Все утро они наслаждались нежарким осенним солнцем. Мавританки подавали им блюда с пахлавой и разливали в кубки шербет. Хюррем исподтишка наблюдала, как Сулейман разговаривает с Хатидже; в глазах его плясали веселые огоньки. Откусывая сладкую пахлаву, он проводил по губам языком. Через каждые несколько слов он косился на нее. Хюррем тихо сидела в углу и как завороженная смотрела на Сулеймана. В очередной раз посмотрев на нее, султан снова углублялся в разговор с сестрой.

Через какое-то время султан попросил Гюльфем сыграть на лютне. Сладкая мелодия поплыла по парку; ее сопровождало веселое журчание воды в фонтанах. Махидевран тоже не осталась в стороне — она спела песенку, а потом закружилась в танце под широким балдахином.

«Она в самом деле очень красива», — подумала Хюррем.

Закончив кружиться, Махидевран упала на колени Сулеймана и ткнулась носом ему в грудь. Мурлыча, как кошка, она осторожно поцеловала полу кафтана своего повелителя. При этом Махидевран неотрывно смотрела на Хюррем. Расшалившись, Махидевран распахнула кафтан на Сулеймане и лизнула его в грудь.

— Ах, моя персидская кошечка, сколько радости ты мне доставляешь! — ласково сказал Сулейман.

Махидевран теснее прильнула к нему, играя с золотым парчовым поясом его кафтана. Она не заметила знака, который Сулейман подал Хатидже.

— Пойдемте! — вдруг сказала Хатидже. — Мы должны вернуться к нашим детям.

Махидевран нехотя встала.

— Милая Хюррем, — продолжала Хатидже, — задержись, пожалуйста. Нарви для меня букет тюльпанов!

Не дожидаясь ответа, Хатидже схватила Махидевран за руку и повела трех фавориток по тропинке назад, в гарем, к детям.

После того как все ушли, Хюррем лукаво посмотрела на Сулеймана. Тот не сводил с нее взгляда все утро. Прихватив блюдо с пахлавой и графин с шербетом, он подсел к ней поближе. Вытянув длинные ноги и опершись о подушку, он поднес к губам Хюррем кусочек пахлавы. Пробуя лакомство, она слегка прикусила и его пальцы. Последний кусочек Сулейман положил себе в рот и слизнул крошки меда и сахара. Глаза его сверкнули.

— Мой тюльпан, губы у тебя слаще меда, — прошептал он.

Хюррем улыбнулась, закрыла глаза и чуть приподняла подбородок.

Сулейман нагнулся и принялся слизывать остатки лакомства с ее губ. Ей стало щекотно, и она хихикнула.

Откинувшись на подушки, Хюррем заметила, что из-за куста на них смотрит газель. Она продолжала пытливо наблюдать за ними своими большими карими глазами, когда Сулейман развязал пояс и, распустив полы кафтана, придвинулся к Хюррем.

Глава 32

Зима 1520 года в Стамбуле выдалась на удивление суровой.

Температура упала ниже нуля; с Босфора дул пронизывающий ветер. Весь город накрыло толстое снежное одеяло. На огромном куполе Айя-Софии намерзло столько льда, что купол угрожал обрушиться. Сулейман так тревожился за судьбу старинного сооружения, что приказал Ибрагиму лично надзирать за сооружением временных подпорок, которые должны были выдержать дополнительную тяжесть. На куполе работал целый отряд; люди резали глыбы слежавшегося льда и снега пиками и топорами и спихивали их на улицы и во дворы.

Наконец наступила весна. Потеплело, снег начал таять, и город снова расцвел разноцветьем хризантем и тюльпанов.

Вместе с городом расцвела и Хюррем.

Сулейман лежал на диване и нежно гладил растущий живот любимой. Он прикладывал ухо к растянувшейся коже и широко улыбался, ловя признаки жизни. Хюррем проводила рукой по его длинным волосам и улыбалась.

— Ты вернешься к родам в Стамбул из своего северного похода?

— Постараюсь, любовь моя, — шептал он, не переставая слушать, как внутри шевелится его ребенок.

Несколько минут они провели в молчании. Затем в комнату вошел Гиацинт и, низко поклонившись, сказал:

— Тень Бога на Земле, главный белый евнух передает, что Ибрагим-паша хочет срочно поговорить с тобой.

Сулейман кивнул, поднялся и задернул полог вокруг дивана, на котором раскинулась Хюррем. В комнату вошел Ибрагим и в знак почтения упал на колени. Сулейман поднял друга на ноги и, приложив указательный палец к губам, кивнул на задернутый полог. Ибрагим жестом показал, что все понял.

— Господин, живущие в Стамбуле христиане волнуются. Их пугают слухи о нашем белградском походе. Они видят, как веселы янычары, и опасаются за свою жизнь.

Сулейман молча подошел к дивану у окна, выходящему на его личный дворик.

— Боюсь, если мы не оставим в Стамбуле достаточно большого гарнизона, нам не удастся предотвратить бунты, — продолжал Ибрагим.

Сулейман по-прежнему сидел молча, задумчиво слушая друга.