– Вы нарочно злите меня! Нарочно издеваетесь надо мной! – Из глаз Александрин брызнули слёзы. – Я помогала княгине вас искать, сбилась с ног, а вы…

– Думаю, вы сбили не ноги, а колени, – холодно заметил Сергей. – Ползая по кустам и подслушивая то, к чему не имеете никакого касания. Право, уж и не знаю, как вам объяснить, что не стоит совать свой чрезмерно длинный нос в чужие дела. Ей-богу, только одно меня радует в моём завтрашнем отъезде, – что ваша унылая физиономия больше не будет отравлять мне существование. Надеюсь, вы знаете, как вернуться отсюда в Бобовины? Как раз успеете к третьей фигуре мазурки! И будете иметь в вашем грязном платье бешеный успех!

– Как вы смеете… – ахнула Александрин, но Сергей уже не слушал её: ему на глаза попался узел, забытый Варей под старой елью.

– Варвара Трофимовна забыла свои грибы, я должен ей их отвезти! А вы возвращайтесь в имение! – Сергей подхватил узел и взлетел в седло. Глядя сверху вниз на растерянную кузину, с насмешкой посоветовал: – Держите прямо отсюда на колокольню церкви – и через час как раз будете на месте! Все будут счастливы вас вновь узреть! Я уверен, никто здесь ничего подобного не видал с февраля, когда на селе сжигали чучело Масленицы! Произведёте фурор, Александрин! Н-ну, Рогдай, пошёл!

Застоявшийся конь ударил копытами – и взял с места в галоп. Вихрем взметнулись палые листья, всадник пронёсся по косогору и исчез из виду. Александрин осталась одна. Испуганно осмотревшись, она шарахнулась в сторону от метнувшейся по стволу белки, едва удержалась на ногах, кинула взгляд на перепачканное платье, на измазанные до самого локтя перчатки… и расплакалась, зло и бессильно.

* * *

Раннее утро тронуло сукно письменного стола блёклым светом. Сидящая за столом Вера вяло провела пальцами по размытой полоске, но голова немедленно отозвалась болью, и княгиня, застонав, схватилась пальцами за виски. «Скажите на милость, что хорошего люди находят в праздниках?!» За прошедшую ночь Вера не уснула ни на минуту, голова гудела от голосов, шума, смеха, музыки, треска фейерверков и воплей Александрин. О, Александрин…

Вчера в сумерках, когда бал уже гремел вовсю и готовились пускать фейерверк, к Вере подбежала запыхавшаяся Аннет и испуганным шёпотом сообщила, что Александрин лежит у неё в комнате с истерическим припадком.

– Боже, что на этот раз?!

– Понятия не имею! И платье у неё в ужасном виде! Маменька, право, лучше бы вам к ней подняться! А я постараюсь занять гостей.

– Вы очень благоразумны, спасибо, – искренне поблагодарила девочку Вера и, изо всех сил сохраняя на губах уверенную улыбку хозяйки дома, поспешила в верхние комнаты.

Аннет оказалась права: истерика была в самом разгаре. Зарёванная Александрин валялась поперёк огромной кровати, вокруг бегали две дворовые девки с водой и с солями, а горничная, оглядываясь на дверь, испуганно уговаривала:

– Барышня, да за ради Святой Пятницы, не голосите во всю мочь, гости услышат! И с чего ж это вас опять развезло-то? Гапка, Гапка, да ты водой на них брызни! Дура, тебе брызнуть велено было, а не поливать, как на пожаре! Ну вот, сейчас выть… Барыня! Миленькая! Ну, слава господу, пришли! Вы погляньте, что снова деется!

– Вижу, – устало сказала Вера. – Спасибо, Домна. Ступай прочь, я как-нибудь сама.

– Вода, барыня, есть, цельное ведро приволокли… Коль надо будет, покличьте! – Домна, подталкивая впереди себя встрёпанных девок, ретировалась из комнаты. Вера заперла дверь изнутри, встала рядом с кроватью и сказала:

– Извольте замолчать, дитя моё, или я вылью на вас всё это ведро!

Голос её был негромким и спокойным, но Александрин немедленно умолкла и принялась трагически всхлипывать.

– Прекрасно, а теперь объясните, что случилось и почему ваше платье так испорчено.

Объяснения посыпались горохом, перемежаясь рыданиями. Уяснив, в чём дело, Вера поняла, что любые её слова и объяснения будут восприняты в штыки. Дождавшись паузы между всхлипами, она сухо сказала:

– В доме полно гостей, Александрин, и бал давно идёт. Вы можете переодеться, умыться и спуститься танцевать. Или же валяться здесь и жалеть себя до завтра – как вам будет угодно. Но прошу вас не завывать, как солдатская жёнка! Вас могут услышать и подумать, что вы подвержены припадкам! В подобном случае мне будет тяжело устроить ваше будущее. И потрудитесь вспомнить, что вы обещали вальс и котильон господину Самойленко, он уже дважды спрашивал о вас.

Это была ложь: Самойленко в это время весело кружил в вальсе смеющуюся Аннет. Но расчёт оказался верным: через полчаса Александрин, кое-как умытая и напудренная по уши, уже сидела в большой зале в ожидании котильона. Разумеется, Самойленко и думать забыл, что приглашал кузину именинницы на танец. Но Аннет в довольно свирепой форме напомнила ему об этом, пригрозив, что если подвиг не будет совершён, она, Аннет, не сядет рядом с ним в коляску во время прогулки. Шантаж удался вполне, и котильон состоялся. Вера, танцующая в паре с полковником Команским, то и дело встревоженно искала глазами Александрин. Но вместо этого, как назло, натыкалась на Сергея, который не танцевал, а сидел у пианино в окружении девиц, рассказывая им что-то забавное.

…«И ведь невозможно его ни за что ругать! – думала Вера, выходя из дома в серое осеннее утро. – Серёжа молод, искренне влюблён в Варю Зосимову, сочувствовать и понимать других ещё не умеет… Возможно, и не научится никогда, мужчинам это плохо удаётся. Глупо требовать от него снисхождения к Александрин. К тому же она действительно несносна в своих капризах… И, к сожалению, глупа. А с этим уж ничего не поделаешь. Но как же, право, всё это устроить?.. Серёжа уезжает завтра в полк… возможно, и к лучшему. Александрин перестанет требовать его внимания. Успокоится… да и Самойленко не так уж плох! Что ему пользы дожидаться Аннет, которая ещё ребёнок? Да я бы и не отдала за него никогда, что это за партия для неё? Кабы она влюблена была, а то ведь только забавляется с ним… Мастерски, надо сказать, забавляется для четырнадцати лет! Слава богу, что девочке повезло с мозгами. А вот Александрин пора пристраивать, пока она сдуру не наглоталась мышьяку – просто чтоб показать всем, как глубоко страдает… И кто будет виноват? Я! Ох, ну как бы пристроить её замуж? Многих женщин это основательно приводит в чувство, и истерики заканчиваются сами собой…»

Размышляя, Вера прошла через пустынный парк, миновала клумбу с роскошно цветущими георгинами и последними, алыми, болезненно яркими розами. Бронзовый дубовый лист мелькнул в воздухе прямо перед глазами Веры, вертясь, опустился в середину унизанной росой паутины. Серебристая сеточка угрожающе дрогнула, выскочил паук и озабоченно забегал вокруг листа. Но Вера не видела его суеты: она шла дальше – через облетевшую дубовую аллею, через старую, заплетённую увядшим хмелем калитку – в поля.

Там тоже было пусто. Все работы закончились, нивы были безлюдными, и только редкие копны сена высились на фоне выцветшего неба, как огромные доисторические животные. Выбравшись на дорогу, Вера пошла между полосами седого жнивья, следя за треугольником журавлей, тоскливо курлычущих в облаках. Задумавшись, она не сразу услышала, что тишину вокруг нарушает всё усиливающийся стук копыт и жужжание колёс. Когда же стало очевидно, что сзади кто-то катит в дрожках, Вера отошла на обочину и, к своему изумлению, увидела Андрея Команского в его изящном экипаже.

– Доброе утро, пани Вера! – не спеша поздоровался он. Дал кучеру знак остановиться и, выбравшись из экипажа на дорогу, церемонно поцеловал Вере руку.

– Пан Команский, куда же это вы в такую рань и не позавтракавши?! – От удивления Вера даже забыла ответить на приветствие. – Весь дом ещё спит, а вы куда-то мчитесь прочь?

– Привык, знаете ли, рано вставать, – пожал могучими плечами Команский и не спеша пошёл рядом с Верой. – Вы, я вижу, тоже? Или даже не ложились?

– Не ложилась, – вымученно улыбнувшись, созналась Вера. – Я, знаете ли, когда сильно устаю, вовсе не могу уснуть. Вот и сейчас… Какое счастье, что теперь до самого Рождества никаких именин и праздников и…

Спохватившись, что её слова звучат невежливо, Вера умолкла на полуслове и испуганно взглянула на Команского. Тот искренне рассмеялся:

– Пани не любит праздников?!

– Не люблю, уж простите, – со вдохом сказала она. – Вы знаете, я из небогатой семьи, и таких оглушительных приёмов маменька никогда не могла закатывать. Так что у меня никакого опыта в подобных увеселениях, даже в качестве гостьи. А уж как хозяйка, верно…

– Вечер прошёл великолепно, – утешил Команский. – Стась, если бы был жив, остался бы доволен. Уж он-то знал толк в приёмах и балах. Особенно фейерверк был хорош!

– Ну, тут уж вся честь не мне, а Серёже, он этим занимался. Меня, по чести сказать, более волнуют другие вопросы. Вы, пан Команский, пшеницу уже продавали?

– Ещё нет, но после Покрова повезу. А у вас с этим затруднения?

– Ещё какие! Мне тут доложили, что купец Долгополов, которому покойный Станислав Георгиевич пятнадцать лет продавал, вдруг отдал богу душу! А наследники гуляют вовсю в Петербурге и слышать ничего ни о каких продажах не хотят. Теперь поневоле надо искать другого покупщика, а что же я в этом смыслю? Покуда найду, триста пудов, чего доброго, сгниют в амбарах! Тем более что пшеница удалась на славу, у меня двадцать пудов с десятины взято, и…

– Ну, не стоит вам этим беспокоиться. Я всю жизнь продаю Селивёрстовым в Гжатске, если желаете – они и у вас возьмут. Завтра я еду в уезд, заодно и договорюсь.

– Буду вам очень благодарна! – с облегчением сказала Вера. – А жито они взять не захотят?

– Спрошу и об этом. Кстати, если у вас будут холсты – один купец в том же Гжатске скупает по сносной цене. Но качества требует отменного!

– У нас холсты хорошие! – обрадовалась Вера. – О, если бы и это можно было устроить, тогда и лес продавать не надо! Пусть лучше в Загорихине отстраиваются! У нас ведь, как вы слыхали, вероятно, пожар был, четыре двора дотла выгорели, а зима на носу, и…

Команский негромко рассмеялся. Вера умолкла, озадаченно взглянув на него.

– Как пани умудряется справляться с таким огромным хозяйством? – спросил он, улыбаясь. – Стась, уж на что был опытным хозяином, и тот с ног сбивался, а вы… Насколько я знаю, вы и в деревне-то не жили никогда?

– Право, я сама не знаю, как справляюсь, – честно ответила Вера. – Временами мне кажется, что всё разваливается у меня в руках, дети будут разорены, а я не сдержу слова, данного Станиславу Георгиевичу…

– Он не имел права брать с вас такого слова, – вдруг резко сказал Команский, и светлые глаза его похолодели. – Он должен был понимать, что делает.

– Мне кажется, у него не оказалось выбора, – возразила Вера. Она постаралась не показать своего изумления, вызванного неожиданным тоном Команского и тем, что тот слово в слово повторил сказанное накануне братом Мишей. – Близких родственников, насколько я знаю, у Станислава Георгиевича не было, а я… На мой счёт он, по крайней мере, был уверен, что я всё сделаю для его детей… и сдержу слово. К тому же мне здесь многие помогают… Вы, например.

Команский шутливо раскланялся.

– Всегда счастлив помочь прекрасной пани! Кстати, это верно, что вы школу для крестьян намереваетесь открыть?

– Уж и не знаю, ей-богу, когда руки до этого дойдут, – задумчиво сказала Вера. – Но сделать это необходимо. Среди крестьян множество способнейших людей! Посмотрите хотя бы на художника Зосимова и его дочь. Невежество душит их, губит… С нашей стороны нужно так немного, чтобы помочь им выбраться из этой ямы! Я считаю, что мы просто обязаны это сделать, коль уж находимся в ответе за этих людей… Пан Команский, что говорят в губернии? – внезапно перебила она себя. – Это правда, что скоро дадут волю?

Некоторое время Команский молчал, поглядывая на стога, теряющиеся в сером тумане вдали.

– Насчёт «скоро» ничего обещать не могу, – медленно сказал он наконец. – Скоро в России ничего не делается, но… думаю, что ничем другим кончиться не может. И так уж затянули до невозможности. Боюсь только, что ничего, кроме новых бед, и нам, и мужикам, от этого не выйдет.

– Но… отчего же?

– А земля-то, пани Вера? Мужикам воля без земли не нужна, это хоть кого спросите! Мои вон и слышать ничего не хотят. Гудят: «На што та воля, коли землицу отберут?»

– Странно… Ваши ведь живут неплохо, хозяйства справные, не голодают…

– Как раз потому, что моя земля им ничего не стоит, кроме трёх дней барщины. А представьте, что они станут свободными, – то есть я, как помещик и господин, никакой ответственности за мужиков уже нести не стану. А все мои двести десятин в этом уезде останутся в моём пользовании. Что я должен буду делать, как разумный хозяин? Назначать арендную плату в том случае, если отдам землю в пользование мужикам… Либо нанимать в работники тех же мужиков. А какой мне резон платить им деньги, если гораздо выгоднее использовать их труд в качестве платы? Получается та же барщина, выгодная и мне и им, поскольку живых денег у мужиков отродясь не водилось… И всё вернётся на круги своя.