Сначала Ефиму показалось, что двое мужиков тащат на цепях огромную собаку. Но вот гремящая цепями, ругающаяся и рычащая группа приблизилась – и Ефим увидел в двух аршинах от себя большого бурого медведя со вздыбленным загривком и маленькими злыми глазками. От зверя отвратительно пахло, он ревел и метался на цепях, разевая пасть и взмахивая тяжёлыми, как обрубки, лапами. Вспотевшие от натуги мужики едва сдерживали его.

– Вот он – мой Михайло! – представил медведя Венедикт Модестович. – Сёмка, вы его, болваны, не накормили ли?

– Как можно, ваша милость! – пропыхтел один из вожатых. – Пятый день постится, как велено! Только воду пил!

– Смотрите мне! – Барин, пошатываясь, встал и тяжело навалился на затрещавшие перильца. – Коли наврали – всех до единого ему скормлю! Ну, атаман Кулак Силыч, – поборешься с моим Михайлой? Или кишка тонка?

«Ах ты змей…» – безнадёжно подумал Ефим, глядя, как заворожённый, в ревущую красную пасть зверя. За спиной тревожно сопел Антип.

– Ну что, братка, попрощаемся? – повернувшись, едва слышно спросил его Ефим. – Прости, коль грешен был…

– Ефимка, брось, – тихо, сурово велел Антип, не сводя глаз с медведя. – Развяжут – сразу бежи! Пущай лучше этот ирод в спину палит – всё легче, чем так…

– Малча-ать! – властно раздалось с крыльца. – И коли бежать вздумаешь – всё едино поймаю и тогда уж связанным Мишеньке отдам! Я тебе, каторжнику, и так величайшую милость оказываю! Коли Михайла завалишь – иди на все стороны, препятствий не учиню! Сможешь ли?

– Смог бы, барин! – из последних сил превозмогая страх, отозвался Ефим. – Коли б ты меня с утра в верёвках не держал. Руки-то уже не чуют ничего!

Чёрные, мутные глаза с веранды уткнулись в него бессмысленным взглядом – и до Ефима вдруг донёсся такой же бессмысленный смех. Венедикт Модестович ничего не говорил – лишь смотрел на связанного парня и негромко смеялся. Волна липкого ужаса обдала всё тело: Ефим отвернулся.

– Блажной, что ль, барин ваш? – одними губами спросил он у стоящих рядом.

Мужики не ответили. Один из них, глядя в землю, мрачно сказал:

– Руки давай, паря. Помогай тебе Христос.

– Лучше б он вам помог, – глядя в серое, набрякшее дождём небо, процедил Ефим. – Вурдалака этакого в господах иметь – не шутка…

– Да помолчи ты!.. – Мужик с сердцем дёрнул верёвки… И запястья парня освободились.

Ефим поднял руки, попробовал пошевелить ими – и не почувствовал ни запястий, ни пальцев.

– Что – затекли? – чуть ли не заботливо осведомился Венедикт Модестович. – Ну, уж это не моя печаль. Сёмка, Ерёмка, – отпускай! Эй, рота, в штыки!

Круг дворовых немедленно ощетинился вилами и рогатинами.

– Да пожди ты, сучий потрох, дай хоть кровь в руки вернётся! – заорал Ефим… В это время цепи с лязгом провисли, и медведь, покрутив косматой головой, пошёл прямо на него.

Пальцы не шевелились, хоть убей. С холодным страхом Ефим подумал, что и со здоровыми руками завалить мишку было бы непросто, а вот так… Но руки же поднимаются… в локтях гнутся… стало быть, не отсохли ещё, слава богу… Но что же из этого, господи?! Не локтем же этому дьяволу по башке бить? И дотянуться-то не успеешь… Он не успел больше подумать ни о чём: медведь кинулся вперёд. На Ефима навалилась мохнатая тяжеленная масса, лицо обожгло смрадом, и парень, задыхаясь, грохнулся спиной наземь. «Всё… – мелькнуло в голове сквозь острую боль и вонь. – Отбегался…» Тяжёлая лапа наотмашь ударила его по лицу, разрывая когтями кожу, рот наполнился солёной жидкостью, и в глазах завертелась тьма.

И вдруг – тяжкий гнёт свалился с Ефима. Свежим воздухом пахнуло в залитое кровью лицо. Раздался протяжный, полный муки рёв. Ничего не понимая, парень вскочил на колени, мазанул разодранным рукавом по глазам, стирая кровь. И – увидел медведя, неподвижной лохматой кучей лежавшего в двух шагах. И брата, спокойно и деловито вытаскивавшего вилы из медвежьего загривка, как из скирды сена. Струйка тёмной крови бежала по земле, огибая растоптанную кучу навоза. Ефим невольно отполз в сторону, и его затошнило.

– Вяжи! Вяжи! Ату их, вяжи! – вдруг раздался пронзительный вопль с крыльца. Братья разом повернули головы. Барин, босой, в разошедшемся халате, исступлённо топал ногами на верхней ступеньке крыльца, и грязная рубашка моталась над его коленями обтёрханным подолом.

– Вяжи! Вяжи их! Всех, канальи, запорю! Мер-р-рзавцы, что встали, крути их, ату!!!

Но мужики стояли как вкопанные. И тут Ефим очнулся окончательно. И впоследствии никак не мог понять, откуда только у него взялись силы. Каким-то вихрем его подняло с колен и бросило к крыльцу. Через мгновение Венедикт Модестович уже глухо хрипел, зажатый, как в тиски, локтем Ефима. Парень, будто куклу, перетащил его через жалобно хрустнувшие перильца. Грохнулось кресло, мелькнули в воздухе заросшие чёрным волосом ноги в стоптанных туфлях.

– Молчи, барин, – сдавленно посоветовал Ефим, волоча булькающего Венедикта Модестовича к распахнутым воротам. – Молчи, не то придушу ненароком… Антипка, что встал там, пошли! А вы, крещёные, только шаг за нами сделайте, – тут же шею ему, как курёнку сверну!

– Вот это правильно, – одобрил Антип, поудобнее перехватывая окровавленные вилы. – Ефим, пожди ты там, пособлю…

Волоча за собой барина, они вышли за ворота, на пустую дорогу. Вслед им летел испуганный гомон, но ни один человек не решился выйти, чтобы остановить парней. В небе всё ещё кричали гуси, начало капать дождём. Венедикт Модестович неожиданно забрыкался, захрипел с новой силой.

– Братка… держи борова этого… Упущу…

– Много чести – держать-то, – заметил Антип, замахиваясь огромным кулаком, – и барин кулём повалился на землю.

– Антип! – опешил Ефим, наклонившись и разглядывая опухшее, бессмысленное лицо у своих ног. – Да ты его… прикончил, что ль?!. Этого нам недоставало!

– Эх, кабы можно было… – с сожалением сказал Антип, опускаясь на колени и прикладываясь ухом к грязной рубашке на груди барина. – Чего ему, аспиду, сделается… Дышит, ничего. Вот, вилы держи, а я поволоку. За околицей бросим.

Ефим кое-как подхватил негнущимися пальцами вилы. Антип, кряхтя, взвалил на плечи бесчувственного Венедикта Модестовича, – и они продолжили путь.

– Давай в пруд сбросим, а? – умоляюще попросил Ефим, когда они проходили мимо полускрытого седыми, высохшими камышами деревенского озерца. – Нам теперь всё едино терять нечего, каторга платочком машет!

– Не… – пропыхтел Антип. – Хватит с нас и Упырихи…

– Этот хужей ещё! – убеждённо сказал Ефим. – Давай утопим, братка! Нам вся его дворня в ножки поклонится!

– Молчи у меня! Не то самого тащить заставлю! У леса бросим, я сказал!

Так и сделали. Недвижное, воняющее перегаром и мочой тело в мокром халате сбросили в колючие кусты ежевики и побежали в лес. В сыром воздухе отчётливо запахло гниловатой сыростью, замелькали рыжие камышовые кочки, болотная вода.

– Господи Иисусе! Водица! – Антип с размаху повалился на живот и жадно приник губами к тёмному оконцу среди мелкой ряски. С другой стороны так же жадно пил Ефим. Они долго лежали так, втягивая в себя холодную, благословенно вкусную воду, не в силах оторваться.

Первым опомнился Антип:

– Хватит, братка, всё! Всё, поспешать надо! Барина-то они вскорости найдут и опять на нас охоту учинят! Весь лес прочешут, расстараются! Уходить надо, дальше уходить! Охти, ни огня, ни кремня… Ещё волки съедят!

– Медведь не съел, и волки подавятся, – Ефим с неохотой оторвался от воды, выпрямился, одёрнул порванную в клочья рубаху. Антип внимательно посмотрел на брата, покачал головой.

– Чего ты? – озадаченно спросил тот.

– Ох, рожа у тебя… Всю как есть медведь порвал. На что теперича девкам глядеть?

– Да леший с ней, с рожей, – невесело усмехнулся Ефим. – До сих пор не верю, что жив-то остался. Вовремя ты с вилами доспел. Как ты только из верёвок выдрался?!

– Да так… Рванул – они и лопнули. Гнилые, видать, были. А вилы у дядьки дёрнул. – Антип озабоченно нахмурился. – Как руки-то твои? Чуют что-нибудь?

– Когда медведь на меня навалился – ничего не чуяли. – Ефим удивлённо осматривал руки, вертел кистями. – А как барина этого прижать пришлось – враз кровь подошла! И как это такое сделалось?

– Господь помог, – уверенно сказал Антип. И сразу же на его осунувшееся, грязное лицо набежала тень. – Таньку вот жаль.

– Жаль. Только вот с ней-то мы б не вырвались.

Антип внимательно посмотрел на брата. Медленно кивнул. И вставая, сказал:

– Нам теперь идти надо. Как хочешь, всю ночь идти, не останавливаться. У первой же деревни я путь спрошу. Благо, у меня рожа не такая рваная и рубаха цела: народ не испугается. Нам теперь до зарезу в Москву надо. Потому Устька, ежели жива, только туда и придёт.

– Всё сохнешь за ней? – в упор спросил Ефим.

Антип усмехнулся:

– Дурень ты родился, дурнем и сдохнешь… Идём, разбойничья душа!

– А сам-то?

Ответа не последовало. Серые полосы дождя накрыли облетевшие осины, туманом встали над лесом. Где-то в чаще тревожно, пронзительно закричала птица. Две оборванные тени пересекли болото и, ломая камыши, скрылись в мокрых кустах лещины.

* * *

Ясным октябрьским утром через Бутырскую заставу в Москву вошла горластая, оборванная толпа нищих с костылями и торбами. Бродяги весело переговаривались, показывали друг другу на золотые купола церквей, задирали чумазые лица к холодному солнцу, тянули руки к встречным людям, прося милостыни Христовым именем. Вместе с ними шла Устинья. Она ничем не отличалась от других нищих – только на лице её не было улыбки, а на лбу и висках крупными бусинами выступила испарина. Отчаянно кружилась голова; купола церквей дрожали и плыли перед глазами, незнакомые улицы расползались куда-то в стороны. Ноги были изранены в кровь. Сейчас, когда она уже добралась до вожделенной Москвы, не было сил даже порадоваться этому. Хотелось лишь одного: упасть вниз лицом в эту мёрзлую грязь, закрыть глаза и не открывать их больше никогда.

Устинья давно потеряла счёт дням и не знала, сколько времени прошло с того утра, когда дед Пахом вывел её на пустую дорогу, ведущую к Москве. Тогда ей казалось, что все невзгоды и мучения позади, – стоит только идти и идти по этой широкой дороге, сигая, впрочем, в кусты при каждом услышанном стуке колёс. К тому же впервые за много-много месяцев Устя не была голодна, и от одного этого словно крылья вырастали за спиной.

Она надеялась встретить по пути богомольцев: летом целые толпы их брели по большой дороге, кто – к Киеву, кто – на Москву. Но, к её изумлению, никого из «божьих людей» ей не попалось: на дороге лишь изредка встречались мужицкие телеги да гремели мимо казённые тройки. Однажды Устинье пришлось полдня просидеть на развилке дорог: она не знала, в какую сторону ей нужно сворачивать, а спросить было не у кого. Только к вечеру на дороге показалась разбитая цыганская колымага, и смуглая тётка со смехом указала Усте правильный путь.

Еда скоро закончилась, как ни старалась Устинья есть понемногу, и настроение путницы сразу упало. К тому же шагать по подмёрзшей грязи было очень тяжело.

Вот когда Устинья пожалела о том, что не согласилась подождать денёк и взять от деда Пахома лапти! Разумеется, надолго бы их не хватило, через три-четыре дня от лыка остались бы ошмётки, но хотя бы эти дни можно было не ковылять по острым, смёрзшимся комьям! Когда стало совсем невмоготу, Устинья зубами порвала на полосы котомку и этими лоскутами обернула ноги. Ненадолго стало легче, но вскоре истрепалась и холстина, и дальше до самой Москвы Устинья брела босиком.

Довольно быстро она поняла, что идти нужно не по самой дороге, а по обочине. Прибитая морозом трава терзала ноги не так сильно, как обледеневшая грязь. Но сбитые в кровь пятки не заживали, и идти становилось с каждым днём всё мучительней.

Спать приходилось в холодном осеннем поле. Обычно Усте попадались невывезенные скирды сена, и она радостно зарывалась в их пахучее, ещё тёплое по-летнему нутро. Но несколько раз пришлось всё же ночевать в кустах близ дороги. От холода зуб не попадал на зуб, ночь казалась бесконечной, сразу принимались ныть и ноги, и грудь, и голова, и голодное нутро… Устинья плакала тихо, без слёз, с сухими глазами, уткнувшись лицом в рваный рукав. «Господи, Ефим, сил моих больше нет!.. Кабы знать только… кабы знать, что живой!» Но за пазухой по-прежнему лежали бумаги отца Никодима. И, давя безнадёжные рыдания, Устя знала: утром встанет солнце – и она пойдёт дальше.

Совсем худо стало, когда начались дожди. Однажды Устинья проснулась в придорожных кустах, с которых на неё падали ледяные капли. До рассвета было ещё далеко, вокруг стояла непроглядная тьма. От холода одеревенело всё тело, и, хочешь не хочешь, надо было подниматься. Стуча зубами, Устинья кое-как встала на ноги и зашагала в потёмках по раскисшей дороге. Идти было всё же теплей, чем валяться в кустах.