– Считала, что незачем играть свадьбы, когда надо работать, – старый священник тоже поднялся из-за стола и принялся ходить по комнате. – Шесть дней барщины, изволите видеть! Шесть! Свои полосы мужики только по ночам могли поднимать! Она бы и воскресенье прихватила, но, видимо, всё же боялась бога… Ваши мужики совсем разорены, многие годами не видели хлеба, едят лебеду и кору с деревьев. В своих отчётах Амалия Казимировна, надо полагать, вам об этом не писала?

Закатов молчал.

– Устинья Шадрина была повинна в том, что выдаивала коров из вашего стада. А молоко детишкам отдавала. В этом полсела могут вам присягнуть. Ваша управляющая, надо ей должное отдать, весьма зорко стояла на страже вашего добра и…

– Моего добра?! – вспылил Закатов. – Да видел я нынче это добро! Целыми пудами тухнет в кладовой! Лучше бы, право… – он умолк, вспомнив перепуганные лица дворовых.

– Поверьте мне на слово, Никита Владимирович, – тихо сказал священник, подходя к нему сзади. – И Устинью, и Татьяну утром запороли бы насмерть, не появись Силины. И только поэтому, только поэтому… Господи, прости великие прегрешения наши, вольные и невольные!

Снова воцарилась тишина. Сквозь порывы ветра за окном послышался нарастающий шум дождя, капли застучали по крыше. По чёрному стеклу побежали извилистые водяные дорожки, в которых причудливо дробился свет свечей.

– Отец Никодим, – наконец хрипло, не оборачиваясь, сказал Никита. – Я хотел бы попросить вас об одолжении. Сейчас уже поздно, да и погода совсем испортилась. Оставайтесь-ка ночевать. Если матушка попадья о вас беспокоится, я пошлю к ней верхового, сообщить, что вы живы и здоровы. А наутро я хотел бы, чтобы вы пошли со мной на село. Мне надо увидеть, как живут мои люди. Сам я, честно сказать, ничего в этом не смыслю и боюсь, что со мной они не будут откровенны. Ваше слово будет хоть какой-то гарантией…

– Гарантии не потребуется, Никита Владимирович, – так же негромко заметил священник. – Вас тут ждут, как божьего избавления. Вы и без меня всё увидите и поймёте, но… Впрочем, конечно, извольте. Я с удовольствием пойду с вами.

– Вот и замечательно. Сейчас вам приготовят постель… А завтра и пойдём. Анфиса! Анфиса!

Вбежала девка. Никита отдал необходимые распоряжения, и отец Никодим, пожелав хозяину доброй ночи, ушёл вслед за нею. Никита допил из стакана остывший чай, разделся и влез под тяжёлое, так и не просушенное до конца одеяло. Он был уверен, что не сможет даже задремать, но суматошный день так измотал его, что он заснул, едва уронив голову на подушку.

* * *

На рассвете Никита и отец Никодим встретились в столовой. Наспех попили чаю с холодным пирогом и вышли за порог. Стояло раннее сырое утро, облетевшие кусты у крыльца были унизаны каплями воды, серое небо затянуто облаками. Закатов обернулся к священнику, собираясь сказать, что погода, видимо, испортилась окончательно… И замер, не успев открыть рта.

Весь большой двор был заполнен крестьянами. Их было человек шестьдесят, – мужики и бабы, в серых оборванных малахаях и протёртых домотканых сарафанах. При виде Закатова они дружно, как один человек, повалились на колени в раскисшую грязь и сняли шапки.

– Барин… Батюшка барин, Никита Владимирыч, отец родно-о-ой… – услышал оторопевший Никита заунывный, нестройный вой. – Дождалися царствия небесного, приехал, кормилец, прибыл, спаситель на-а-аш…

Закатов растерянно обернулся на отца Никодима. Тот тискал в руке свою шляпу и смотрел поверх людских голов своими голубыми глазами. Глубоко вздохнув, Никита спустился с крыльца и севшим голосом сказал:

– Здравствуйте… Да встаньте, ради бога!

Не тут-то было: никто и с места не двинулся, и тоскливый вой поднялся с новой силой. Закатов стоял среди этого моря непокрытых голов, совершенно не зная, что предпринять.

– Да поднимитесь же… Что вам нужно? Может хоть кто-то объяснить толком? Нет?! Ну и чёрт с вами! – заявил он нарочито жёстким голосом, очень кстати вспомнив своё командование ротой. – Я иду на село, смотреть, как вы живёте, для этого и прибыл! А вы, коли хотите, оставайтесь тут и мокните! Отец Никодим, прошу вас, идёмте! – Закатов решительно зашагал к воротам, священник поспешил за ним. Мужики ошарашенно переглянулись, вскочили и побежали следом.

Допоздна перед глазами Закатова мелькали убогие хаты, голодные, измождённые лица, гнойные глаза детишек, колтуны в соломенных волосах, оборванные, перепуганные бабы, чёрный хлеб из лебеды… Только дом Прокопа Силина был совершенно таким же, каким Никита помнил его в свои детские годы. Он стоял посреди деревни: высокий, крепкий, сложенный из хорошего леса, с добротной тесовой крышей, высоким крыльцом с резными перильцами. И даже резные наличники на окнах выглядели насмешкой над окружающей нищетой. Закатов помнил, как сын Силина, Семён, вырезал эти наличники из липовых дощечек, умело работая маленьким топором, словно вывязывая кружевной узор и аккуратно смахивая стружки под лавку.

«Баловство сущее… – бурчал его отец, внимательно, однако, наблюдая за работой сына и пряча в густой бороде улыбку. – Лучше б, стоеросина, дрова колол…»

«Дрова, тятя, Антипка во дворе колет! – усмехался, блестя зубами, Семён. – А я те дрова спозаранок из лесу привёз, так уж трошки посидеть могу?»

«Вот-вот, вам бы только баклуши бить да детской забавой баловаться… дурни!»

Силин напрасно грешил на сына: все его парни были прекрасными и умелыми работниками, не отставали от них дочери и невестки. Эта семья не зря считалась самой зажиточной в округе. Барщины Силины не знали: и старый барин, и управляющая считали, что их выгоднее держать на оброке.

Сегодня днём Семён Силин во главе толпы домочадцев встретил барина у ворот дома. Ему было уже за тридцать, но сощуренные чёрные глаза и фамильные «силинские» скулы были всё теми же, какими их помнил Закатов. Семён поклонился барину низко, но с достоинством; в его густой бороде мелькнула короткая улыбка.

– Здравствуй, Никита Владимирыч. Не чаяли уж дождаться.

– Здравствуй и ты, – ответил Закатов, радуясь хотя бы одному человеку, который при его появлении с завываниями не грохнулся на колени. – А что же ты здесь делаешь? У тебя ведь, кажется, хлебная торговля в уезде?

– Так оно и есть, Никита Владимирыч! – Улыбка Семёна стала шире. – Большой оборот ведём, грешно жалиться. Так вот пришлось всё на брата Петьку свалить и сюда мчаться, хозяйство подхватывать… Сами ж знаете, тятю забрали, Антип с Ефимом как в воду канули, а от младших какой прок? Мать вон кажин день убивается-воет…

– Прокопа Матвеевича вскоре должны отпустить, я просил станового, он согласен… – опрометчиво сказал Никита – и тут же пожалел о сказанном: всё семейство радостно загомонило и бухнулось-таки ему в ноги: могучий бабий вой поднялся над двором.

– Никита Владимирыч… Батюшка ты наш, спаси-и-итель, господь тебя послал, спасибо…

– Семён, уйми баб! – нервно сказал Закатов, отворачиваясь и покусывая сухую былинку. – Ты тут, кажется, единственный разумный человек, мне нужно с тобой поговорить.

– Так извольте в избу пройти, – спокойно и без капли подобострастия пригласил Семён, жестом приказывая подняться рыдающим бабам. – А вы встаньте, курицы, да на стол соберите! Коли барин говорит, что тятю отпустят, стало быть, так и есть! А ну живо у меня!

Бабы резво подхватились на ноги и кинулись в дом. Вскоре Никита сидел в красном углу под образами на чистой выскобленной лавке за столом, ради дорогого гостя покрытым полотняной скатертью с вышивкой. На скатерти мгновенно возник медный самовар, хлеб – хороший, ржаной, пропечённый до румяной корочки, – пироги, мочёные яблоки, солонина, квас, баранья похлёбка в дымящемся котелке…

– Вижу, вы не бедствуете, – с облегчением сказал Никита.

– Да, нас господь миловал, – спокойно согласился Семён. – Кушай, Никита Владимирыч, не побрезгуй.

Закатов понял, что пока он не отдаст должное силинской трапезе, никакого разговора не будет. Пришлось отведать и бараньей похлёбки, и каши, и огромных пирогов с грибами, которые, следовало отметить, были действительно хороши. Семён позволил женщинам убрать со стола, оставив лишь самовар и деревянные кружки, сам разлил чай, взглядом выслал баб из горницы и внимательно посмотрел на своего барина.

– Семён, что тут делалось в эти три года? – напрямую спросил Закатов, глядя в чёрные, умные глаза мужика. – Спору нет, мы богачами никогда не были… Но довести народ до такого за столь малый срок?! Как это вышло и почему? Объясни мне наконец!

Семён некоторое время молчал, барабаня сильными, потрескавшимися пальцами по скатерти. Наконец медленно, словно нехотя выговорил:

– Каждому хозяйству хозяйский глаз нужен, вот в чём заноза-то… В хорошем хозяйстве и скотина кругла да сыта, потому не покормишь – не попашешь, всяк знает. Коли тебе моё разумение нужно, то Амалья Казимировна вовсе не по-хозяйски дела здесь вела. Так-то вот…

– Это отчего же? – не понял Закатов. – Мне приходили отчёты о том, что всё в порядке.

– Так бумага-то всё стерпит…

– Но ведь и деньги от продаж тоже были! Я же сам их получал каждую осень! С подробным описанием, что и почём было продано и…

– Понятное дело, – пожал широкими плечами Семён… И снова умолк.

Никита терпеливо ждал. Наконец Силин сквозь зубы выговорил:

– Тут, по моему понятию, дело-то всё в том, что Амалья Казимировна за место своё боялась. Ты ж помнишь, у неё своего ни кола ни двора не было. Коли б ты, барин, недовольствие выказал да решил управляющую сменить, куда б ей деться было? В богадельню разве что… Вот она и рвала жилы из мужиков-то, чтоб тебе поболе послать. Чтоб ты всем доволен остался да другого управляющего на её место не взял.

– Но… Ведь это не могло долго продолжаться? Поля в запустении, дети мрут, скотины почти ни у кого нет… Я сегодня все дворы обошёл, и хоть бы поросёнок где бегал!..

– Что скотины нет – это, почитай, самое худое, – деловито заметил Семён. – В наших-то местах земля такова, что без навоза даже лопух худо родит, не то чтобы рожь аль ячмень. А вывозим на поля только мы, потому скотом бог не обидел. Опять же, цыгане у нас всю зиму стоят! А у них ведь кони, и навоз весь нам остаётся, так что сам понимаешь… А другим-то как? Барщина, опять же… У доброго хозяина мужики три, много четыре дня на барщине работают, а Амалья Казимировна все шесть обозначила! Тятя ейной милости доказывал, что такое только убытком обернётся… Какое! Вот и вышло, что мужики кругом нищие… И дети, кто на ногах стоит, по окрестным сёлам болтаются, Христа ради просят! В этом году, как бог свят, всем селом с голодухи бы сдохли! Ведь враз, как наказание господне, – и недород, и мор коровий, и Упыриха эта… Амалья Казимировна, то есть… Да и набор некрутский сильно народ проредил… Одно скажу – вовремя ты, барин, приехал, как нельзя вовремя! Авось ещё наладится всё…

– Вот что, Семён, – глядя в стол, глухо сказал Никита. – Со дня на день твой отец вернётся из уезда. Попроси его сразу же, хоть днём, хоть ночью, явиться ко мне. А здесь… Ты прав, придётся как-то налаживать.


Поздним вечером Закатов мрачно расхаживал по спальне из угла в угол. За окном снова лил дождь, оплывший свечной огарок чадно дымил на столе, грозя вот-вот угаснуть, но Никита не замечал этого.

«Проклятое чудовище… – с ожесточением думал он. – Не женщина, а какое-то адово исчадье… Опасалась она, видите ли, за своё место… Да если бы я приехал и увидел это всё, она бы была уволена без всяких рекомендаций и…» Тут Закатов остановился и уставился невидящими глазами в черноту за окном. С горечью подумал: «Уж ты бы, брат, вовсе молчал… Приехал бы, как же… Да будь твоя воля, ты бы вовсе никогда здесь не появлялся! Жил бы у Мишки, ни черта бы не делал, пил, таскался по вечерам к Ермолаеву – и даже в вист не играл бы, потому что тебе это не доставляет ни малейшего удовольствия! Нечего сказать, полноценная жизнь! Прав Мишка, так живут лягушки в болоте – без мыслей, без желаний, без пользы…»

Неожиданно волна злости на себя захлестнула его с головой, так что трудно стало дышать. Никита снова зашагал по комнате, стискивая кулаки, словно перед дракой.

«Двести душ! Двести живых душ, полностью зависящих от тебя! Дети умирают через одного! Сорок два человека в бегах! Девок каждый день драли розгами и арапником – и они даже не могут сказать, по скольку получали! «Когда по часу, барин, когда по полчаса…» Даже силинских, которые дня не голодали, довели до того, что они уходили эту… как они её называли… Упыриху! Вот верно Мишка говорил, что русский народ всегда точен в своих прозваниях! И ведь всё могло бы быть по-другому, если бы барину, вместо того чтоб валяться на диване и страдать по поводу своей изуродованной морды, пришло в голову съездить в имение! И, чёрт возьми, поинтересоваться людьми, которые всецело от него зависят!»

«Но я же знать ничего не знал! – защищался Никита от самого себя. – В отчётах Упырихи всё было чудно! Доходы шли, хоть и невеликие, жалоб не было… Чего было беспокоиться? Ч-чёрт возьми, как всё плохо, как запутано… Как теперь из всего этого выбираться? Я ничего не смыслю в этом хозяйстве, будь оно проклято… Несколько лет, вероятно, от имения не будет вовсе никакого дохода, надо дать мужикам встать на ноги… Барщины – три дня, как у всех, а не шесть… Дать денег на скотину, всё равно тратить их не на что… Сам, разумеется, переберусь сюда, здесь жизнь много дешевле, да и что мне нужно?.. Семьи нет, бедных родственников, слава богу, – тоже… Коров на скотном двадцать голов, на что мне столько? Отдать тем, у кого больше всех детей… Отца Никодима надо будет спросить. Хорошо ещё, что были хоть какие-то продажи, следовательно, год проживём… Строиться мужикам, верно, уже поздно, зима на носу… Леса им надо будет дать, конечно… Господи милостивый, да как же это всё теперь наладить?! В Москву возвращаться, похоже, и незачем. Надо будет просто написать Мишке, чтобы прислал мои вещи… Да ещё эти беглые, Силины и две девки… Куда они запропали, давно должны были появиться… Тоже придётся о них Мишке писать». Закатов даже застонал сквозь зубы, представив себе, какие глаза будут у его друга, когда тот узнает об ужасах, творящихся в Болотееве. Закрыв глаза, он вспомнил об их ночных разговорах. Как его тогда смешили Мишкины реприманды по поводу того, что он, Никита, ничем не занят, ничем не интересуется… И ведь прав Мишка оказался, кругом прав! Кто есть Никита Владимирович Закатов? Бесполезная, бессмысленная, никому на свете не нужная свинья…