Силин стиснул его в крепких объятиях, от которых Никита чуть не задохся. Одновременно строгим голосом заметил:

– Не след тебе, барин, с мужиком обниматься, от народа уважения не станет. Да и промёрз я по дороге, застудишься ещё.

– Феоктиста, щи нам неси сюда и самовар! – через плечо Силина велел кухарке Никита. – И пошли за отцом Никодимом! Ты, Прокоп Матвеич, снимай свой кожух и садись к столу. Обедать будешь?

– Куда это я сяду, Никита Владимирыч? – солидно удивился Силин. – Что это за мораль такая новая – перед барином сидеть? Что дворня твоя подумает?

– Ну, тогда и я стоять буду, – пожал плечами Никита. – Пойми ты, очень неудобно говорить, когда сам сидишь, а собеседник стоит. А разговор у нас будет долгим. Так что будем стоять, как на фуршете, если ты вздумаешь упрямиться. Садись, Прокоп Матвеевич, ты мне по годам в отцы годишься. И без тебя, видит бог, я тут просто погибну.

Силин неодобрительно крякнул, поморщился, но спорить не стал и основательно уселся за огромный дубовый стул, помнивший ещё закатовского прадеда. Волосы Прокопа, которые Закатов помнил чёрными как смоль, сейчас были почти сплошь цвета перца с солью, но лицо – некрасивое, словно рубленое, с умными и недоверчивыми глазами из-под сросшихся бровей – почти не изменилось. Улыбающаяся Феоктиста внесла чугун с горячими щами, разлила варево по мискам, подала хлеба, и Силин, дождавшись, пока барин поднесёт ко рту первую ложку, тоже принялся есть – спокойно и неторопливо, аккуратно откусывая от ржаной горбушки. Закатов предложил было водки, но Силин отказался:

– Сам не пью и сынам не даю. Потому – половина бед от водки этой. Спасибо, барин, за хлеб-соль.

– Ну, так хотя бы чаю. Феоктиста, Анфиса, где вы там с самоваром?

Чай Силин пил так же неторопливо и степенно, прихлёбывая из расписного блюдца. Между двумя глотками спросил:

– Сыны мои были ли до тебя в Москве, Никита Владимирыч?

– Меня и отец Никодим о том же спрашивал, – через стол Закатов внимательно смотрел на Прокопа. – Не были. И девок не было тоже. Я получил письмо от уездного станового, поэтому я и здесь.

Силин ничего не сказал – но расписное блюдце в его руке словно само собой опустилось на стол, неловко брякнув краем о сахарницу, а по лбу Прокопа пробежала короткая судорога.

– Вот, стало быть, как…

– Но и вестей об их поимке никаких, – торопливо добавил Никита. – Значит, их не поймали и не судили. Иначе мне обязаны были бы сообщить.

– Да что ж они, неслухи, – впрямь в бега подались? – мучительно наморщив лоб, пробормотал Силин. – Вместе с девками-то?

– По-моему, так было бы только лучше для них, – прямо сказал Закатов. – Официально они в розыске за убийство, так что каторги им не избежать даже при моём заступничестве. А так…

– А в бродягах, барин, думаешь, лучше? – сумрачно спросил Силин. – По мне, так уж лучше бы в каторгу… и там люди живут. Бывает, что и назад ворочаются. Ох-х… где их только носит, остолопов…

– Если они объявятся в Москве, через неделю мы уже будем об этом знать, – обнадёжил Закатов. – Я жил там в доме своего друга, он обо всём знает с моих слов, и… будем надеяться, что всё окажется хорошо. Да и как-то глупо ударяться в бродяжничество с девками на горбу. Парни твои разумны, лишних глупостей, думаю, не натворят…

Силин только вздохнул и глубоко задумался, постукивая корявыми пальцами по краю стола.

Дверь в кабинет снова открылась: Феоктиста доложила о прибытии отца Никодима.

Вошедший священник с порога поклонился Закатову и, увидев сидящего за столом Силина, всплеснул руками:

– Господь Вседержитель – Прокоп! Слава Господу! Ты, бессовестный, хоть домой-то заглянул?

– Не успел, – усмехнулся Прокоп. – Первым делом до барина, потому сын в городе мне сказал, что Никита Владимирыч уж оченно во мне нуждается…

– Так и есть, – подтвердил Закатов. – Я уже две недели как пытаюсь разгрести хозяйственные дела… и решительно ничего не могу сделать! Я же никогда в жизни не занимался всеми этими овсами, десятинами и пудами! Ума не приложу, как всё устроить так, чтобы зимой мужики не перемёрли с голоду…

– Это верно мне мой Сенька сказал, что ты коров с барского двора мужикам отдал?

– Верно. Я, видишь ли, молока мало потребляю, а тут у всех дети… и их ветром шатает.

– Та-ак… – протянул Силин. – А кому отдал-то?

Никита перечислил. Силин слушал, одобрительно кивал головой. Ободрённый его молчаливым одобрением, Закатов продолжал:

– Я прикинул так, что в ближайшие годы от имения всё равно ничего, кроме убытков не будет. Так что никакие продажи в уезд, вероятно, делать не станем. Я остаюсь зимовать здесь, стало быть – на собственном коште, а мне одному много надо ли? Значит, всё, что собрано для продажи, можно распределить по дворам и как-то всем вместе перезимовать.

– Что ж… толково решено, – одобрил Силин.

– Но вот только понятия не имею, как это всё лучше сделать. Ты, надо полагать, лучше знаешь, кто из мужиков больше нуждается, так что у меня вся надежда на тебя. И на отца Никодима.

Силин переглянулся со священником, ещё с минуту сосредоточенно думал о чём-то, наморщив загорелый лоб… И вдруг, с треском отодвинув тяжёлый стул, поднялся.

– Коли так – пошли, Никита Владимирыч, в амбары! Ревизь добру делать!

С «ревизью» провозились до вечера. Силин озабоченно расхаживал по амбарам, считал кули с мукой, житом, гречей и горохом, до хрипа ругался с отцом Никодимом, выясняя, кому из мужиков давать хлеб в первую очередь, вспоминая, у кого сколько детей, и доказывая, что «пьяниц кормить нечего, всё едино – впустую!». Чёрные глаза его сверкали совершенно по-цыгански, борода встала дыбом. Отец Никодим тоже разошёлся, его седые волосы гневно вспушились. Он даже перестал поминать через слово Спасителя и Богородицу и наскакивал на Силина, как петух, отстаивая какого-то Фаддея из Рассохина, который «хоть и пьянь подзаборная, а многими чадами утяжелён». Никита сначала пытался вставлять и своё слово в этот ожесточённый спор, но довольно быстро понял, что толку от его вмешательства никакого, и в конце концов уже просто записывал на обрывок бумаги силинские расчёты. Старый Авдеич и дядька Кузьма только охали да крестились, наблюдая, с какой скоростью готовится улетучиться из амбаров такими трудами сохранённое господское добро. Две девки кубарем скатились с крыльца и понеслись на деревню. Было очевидно, что с минуты на минуту всё Болотеево будет в курсе грядущих реформ.

– Конский завод не хочешь ли открывать, Никита Владимирыч? – весело спросил Прокоп, когда они трое, едва держась на ногах, ввалились в столовую и Никита потребовал ужин. – Здесь у нас самое милое дело, потому овсы хорошо подымаются, особо по низинам. Я тебе на первое время помог бы, да и сыны мои все лошадники, у цыган учились – сам помнишь небось. Я б тебе подсказал и у кого жеребца на племя взять, и как по первости дело наладить… Коли мужиков лошадьми осчастливить, так прибыток сам собой пойдёт!

– Всё может статься, Прокоп Матвеевич, – от усталости у Закатова сами собой закрывались глаза. Он отчаянно завидовал Силину, который, придя с утра пешком из уезда, полдня потратил на хождения по амбарам и выглядел бодрым, как воробей на заборе. Даже отец Никодим – и тот радостно улыбался и время от времени потирал сухие ручки, счастливо вздыхая и чуть слышно бормоча молитву. «А меня сшибает с ног! – с досадой подумал Закатов, изо всех сил гоня от себя мысли о том, что хорошо бы выпить. – Вот тебе и жизнь в столицах… Не в силах по собственным амбарам погулять! Тьфу! Нет, прав был Мишка…»

– Если дела пойдут – отчего бы не конный завод?.. Но для начала надо как-то дотянуть до весны. Ты ведь сейчас домой?

– Знамо дело. Парамоновна моя, поди, уже извелась.

– Так сделай милость, извести мужиков, чтобы явились завтра на мой двор… только, ради бога, не всем селом, как здесь принято, а хотя бы по пять-шесть. Прямо по тому списку, который мы с вами составили. Раздадим хлеб и прочее, что решили, а там…

– Храни тя Господь, Никита Владимирыч, – решительно поднялся из-за стола Силин. – Авось твоей милостью и перезимуем. Нет, благодарствую, ужинать дома буду, там Парамоновна убивается… С самого Спаса яблочного меня не видала! Тады завтра я с рассветом подойду, пособлю тут… Да, вот ещё что спросить собирался… Верно ли в уезде говорят, что вроде бы воля мужикам готовится? Новый анператор-то, слышно, распорядился?

Голос Прокопа звучал нарочито небрежно, но Никита сразу понял, что вопрос этот висел у него на языке уже давно. Он обернулся к отцу Никодиму, увидел настороженное лицо священника.

– Прокоп, Прокоп, погодил бы ты… – испуганно забормотал он. – Не время сейчас…

– Не беспокойтесь, отец Никодим, – Никита помедлил. – Да… я тоже слышал. Видимо, будут перемены. Да, по-моему, и давно уже пора.

– А как же с землицей-то? – прямо спросил Силин, в упор глядя на барина чёрными внимательными глазами. – Землю-то как – будут давать? Аль всё у господ остаётся?

– Право, не знаю, – честно сказал Закатов. – Но боюсь, земли вам так сразу не дадут. Землевладельцы на это вряд ли согласятся, да и сам государь…

– Вот так я и думал, – медленно сказал Прокоп, собирая в кулак бороду. – Батюшка, да не пихай ты меня! Только, коль земли не дадут, на что же тогда воля? Эх-х, опять сущая бестолковщина начнётся…

– Скажи, отчего ты сам у батюшки не выкупился? – вдруг спросил Закатов. – Вы богаты, деньги у тебя всегда водились…

– А семейство? – усмехнулся Силин. – У меня, Никита Владимирыч, чад и домочадцев сам-двадцать пять, да ещё старшие сыны с семьями в уезде. Всех откупить, конечно, можно будет, а землицу?.. На землицу и кубышки моей не хватит, хоть пузо надорви! А без земли что такое Силины? Голота подоконная, и всё… В крепости-то нам надёжнее. Оброк вашей милости немалый платим, взамен земелькой пользуемся. И тебе выгодно, и нам не накладно. А с волей-то невесть как ещё и выйдет…

Озадаченный Никита молчал. Силин взглянул на него, чуть заметно усмехнулся и начал прощаться. Вместе с ним ушёл и отец Никодим. Никита видел в окно, как они идут по деревенской улице, размахивая руками и яростно споря о чём-то. Наконец спорщиков поглотила густая осенняя тьма.

На другой день западал снег. Он начал сыпать с утра, редкими белыми крошками ложась на промёрзшую землю, к полудню пошёл сильнее, а после обеда уже валил стеной, выбеливая в темноте крыши и заборы. Несмотря на предвечерний час, уже стемнело. Никита смотрел на пляску снежинок за тёмным окном, сидя за столом в кабинете в ожидании ужина. В медном подсвечнике чадила свеча, за стеной скреблись мыши. Страшно хотелось есть и спать.

Целый день ушёл на раздачу хлеба из амбаров. Несмотря на приложенные старания, всё было шумно и бестолково, мужики стадом толклись на дворе, ругались, выясняли отношения. Никита вынужден был признать, что без Прокопа Силина, который спокойно и уверенно распоряжался всем процессом, у него самого ничего бы не вышло. Наконец мешки с зерном, житом и горохом развезли по избам, Силин пообещал явиться завтра снова и тоже ушёл. Закатов наконец остался один и почувствовал страшный голод. Он велел Феоктисте подавать ужин и в ожидании оного принуждён был ещё несколько минут выслушивать бурчание Кузьмы по поводу того, как неосмотрительно разбазарили кровное господское добро, которое «эти лешаки всё едино пропьют». У Никиты не было сил даже велеть старику выйти вон; он едва дождался появления жаркого с кашей и жадно набросился на него.

С улицы послышался звон подъехавших дрожек. Вбежавшая Анфиса доложила:

– Батюшка барин, к вам сосед, Остужин Дмитрий Захарыч!

Никита глухо застонал сквозь зубы; быстро, ложку за ложкой закидал в рот кашу и невнятно приказал:

– Проси… чёрт бы его побрал. Да принеси ещё свечей да наливки, какая осталось, что ли…

Пока Анфиса возилась за стенкой, Никита тщетно пытался припомнить, кто таков этот Остужин. За всеми хлопотами увидеться с соседями он ещё не успел и ничуть не горел желанием это делать: дел хватало и без дружеских визитов. В детские его годы гостей в доме не бывало: отец вёл затворническую жизнь, никуда не ездил сам и к себе, насколько помнил Никита, никого не приглашал. С чего бы этому Остужину вздумалось нанести визит?..

Пока Закатов терялся в догадках, в сенях послышались мелкие, дробные шажки. Вошла Анфиса с тройным подсвечником (от яркого света по стенам мгновенно разлетелись тени), а вслед за ней просеменил в комнату невысокий человечек лет шестидесяти в потрёпанном коричневом сюртуке и взъерошенных николаевских бакенбардах. Голову венчала обширная жёлтая плешь. Серые глазки, покрасневшие и слезящиеся, мгновенно обшарили кабинет и остановились на Закатове.

– Здравствуйте, батюшка мой, здравствуйте… – послышался дребезжащий, высокий, почти бабий голос. – С приездом в родные палестины, стало быть? Верное дело, верное… Вы простите, что я к вам без церемоний, у нас в провинции всё попросту, по-соседски… Позвольте рекомендоваться: Остужин Дмитрий Захарыч, майор кавалерии в отставке, сосед ваш!