– Отчего ж одна? Со мной Ермолай, да и ехать недалеко – всего шесть вёрст, до Требинки. Если пожелаете – заглядывайте в гости, но сразу предупреждаю – у нас скучно. Папеньку вы сегодня уже наблюдали, так что сами должны понимать…

– Вы живёте с папенькой?

Остужина улыбнулась, и горькая морщинка у её губ обозначилась ещё сильнее. Больше Закатов не пытался завести светскую беседу и молча проводил девушку за ворота, где Кузьма, Авдеич и взъерошенный Ермолай сообща грузили в дрожки не подающего признаков жизни майора. Снег валил уже сплошной стеной. Глядя на летящие хлопья, Закатов мельком подумал, что так, пожалуй, за два дня установится санный путь. Лица девушки, стоящей рядом с ним, почти не было видно; только чёрные, чуть раскосые глаза слегка поблёскивали из-под низко надвинутого капора.

– Кстати, Никита Владимирович, по поводу пустоши, – вдруг сказала Остужина. – Я вам, упаси бог, ничего не навязываю, но если вы вздумаете её купить – я вам только в ноги поклонюсь. Нам она совершенно не нужна. Мы даже коров на неё не можем гонять, потому что там слева – заливной луг Браницких, а справа – река и ваши поля, мы непременно потраву сделаем. А если она будет ваша, то вам в том прямая выгода, потому что земля хорошая и несколько лет уже под паром. Подумайте, я много не возьму. Сколько ни дадите – всё лучше, чем папенька её проиграет в конце концов.

– Разве это вам решать? – прямо спросил Закатов, удивившись решительности её тона.

– Разумеется, – Остужина мельком обернулась на дрожки, из которых доносился булькающий храп. – Вы полагаете, папенька в состоянии что-либо решать?

– Но по закону…

– Будет так, как я сказала, – заверила Остужина. – Что ж… ещё раз прошу меня извинить. Всего наилучшего вам.

Она протянула было руку – но, спохватившись, что на ней нет перчатки, неловко отдёрнула её. Огромный Ермолай, обойдя дрожки, подсадил свою барышню, вскочил на передок и встряхнул вожжи.

– До свидания, мосье Закатов! Подумайте о пустоши! Вам это прямой профит! – в последний раз донёсся до Закатова резкий девичий голос, – и экипаж скрылся в снежной пелене. Никита постоял немного, глядя вслед. Затем пожал плечами, повернулся и пошёл к воротам.

* * *

Идею с пустошью горячо одобрил Прокоп Силин.

– Покупай, барин! Право слово, покупай, самый навар тебе окажется! Больших денег госпожа Остужина не запросит, потому, кроме тебя, всё равно покупать пустошь эту некому. А им от неё толку никакого… Деньги-то ещё остались у тебя?

– Деньги, Прокоп, остались, это не беда… Но вот захочет ли господин Остужин продать?

– Там всё барышня решает! – заверил Силин. – Они, изволь понимать, с самого ейного младенчества вдвоём с батюшкой живут. Сестрица у ней ещё была, да померла давно. А батюшка-то не вовсе в рассудке, вы и сами видали… Так что и хозяйством, и землёй барышня Анастасия Дмитриевна распоряжаются. И бумаги все она же подписывает.

– Но как же это возможно? Ведь по закону хозяин всему её батюшка?

– Батюшка её слушается. Ей только сказать, что плюнет на него да к тётке в Смоленск переедет – он и подпишет всё, что требуется. Потому боится, что без барышни его мужики сразу же зарежут.

Никакой логики в этих умозаключениях Никита не увидел, пожал плечами и решил всё же съездить к Остужиным. Пресловутую пустошь он уже видел, она действительно клином вдавалась в его поля. Желание мадемуазель Остужиной избавиться от этого никчёмного для неё клочка земли было вполне понятно.

– К тому ж, если вздумаешь лошадей разводить, всё едино лишняя полоса под овёс не помешает. А там место самое лучшее! – продолжал убеждать Силин. – Вместе с собственной землицей запашешь под озимь, в нонешний год-то уж запоздали, так хоть на будущий…

– Прокоп, ты меня замучил, право, с конским заводом! – отмахнулся Закатов. – С каких барышей его заводить? У нас дай бог если через три года хоть какой-то прибыток появится да мужики кой-как встанут на ноги! Лучше вечером зайди ко мне, потолкуем насчёт Рассохина, кому там корова требовалась…

– Фроловым да Аникиным, я вам вечером всё в лучшем виде доложу! А ты, барин, к Остужиным бы съездил! – упрямо гнул своё Прокоп, уже выходя за порог. – Вот прямо сейчас да поезжай, пока дождя нет и дорога хорошая! Убудет от тебя разве? А вечером мне и расскажешь, чем дело кончилось!

Закатов тяжело вздохнул и пообещал поехать к соседям немедленно.


Дом Остужиных оказался чудом не падающей набок развалюхой, когда-то выкрашенной в зелёный цвет, но сейчас облезшей до серых брёвен. Щели между брёвнами были незатейливо заткнуты старыми тряпками и паклей. Крыша неумолимо съезжала набок и с трёх сторон была подпёрта сучковатыми жердями. Летом всё это убожество, вероятно, скрывали разросшиеся кусты шиповника и густой плющ, сухие плети которого до сих пор обвивали брёвна-подпорки. Но сейчас ветхий дом выглядел голо, как нищий на дороге. На заросшем сухим быльём дворе кое-как валялись не уложенные в поленницу дрова, среди которых бродили грустные козы и стояли два мужика в подвязанных мочалом зипунах. Мужики вели какой-то глубокомысленный разговор, время от времени отмахиваясь от коз. Возле распахнутых ворот играли в бабки белоголовые мальчишки, а из открытой двери неслись отчаянные вопли:

– Ай, барышня, помилуйте! Ай, отродясь не стану, чтоб мне света не увидеть! Ай, нечаянно, видит бог, нечаянно спутала!!!

– Ты у меня, мерзавка, сейчас… куда?! Убью, право слово, убью! Вернись сей же час, убоище!

Какое там… Встрёпанная курносая девка ссыпалась с разбитого крыльца и, задрав подол, понеслась через двор. Она ловко перескочила через рассыпанные поленья, не споткнувшись ни на одном, протиснулась между загоготавшими мужиками, ловко пнула в бок козу и прыснула в открытые ворота, всполошив стайку детей. А за ней, подобная гневной валькирии, в съехавшем набок фартуке поверх домашнего платья, неслась мадемуазель Остужина с веником в руке.

– Дунька! Стой, поганка, сказано тебе! Да что же это за божье наказание, во всём доме никто… Боже мой, мосье Закатов! Здравствуйте!

Никита невольно попятился, когда соседка остановилась на всём скаку в двух шагах от него, и веник чудом не мазнул его по лицу. Несмотря на яростное выражение лица и некоторую общую встрёпанность, мадемуазель Остужина показалась ему довольно привлекательной. Высокие «ногайские» скулы её горели ровным розовым цветом, раскосые глаза блестели пылом битвы, а волосы, ещё не уложенные в гладкий пучок, сейчас являли собой толстую косу, рассыпающуюся прядями по плечам и спине.

Прекрасно понимая, что прибыл не вовремя и поставил мадемуазель Остужину своим визитом в неловкое положение, Никита всё же не сумел удержаться от улыбки. К его изумлению, Анастасия Дмитриевна усмехнулась в ответ.

– О, ну вы в самый раз! – переведя дух, объявила она. – Ради всего святого, мосье Закатов, не могли бы вы отвлечь папеньку? Привезли дрова и побросали, изверги, кое-как… Да-да, Прохор, это я о тебе! Сейчас вы у меня живо всё в поленницу уложите, не то!.. А папеньке как раз приспичило в преферанс, я его Дуньке поручила, а эта бестолковщина… Нет, вы взгляните только! – Она энергично взмахнула веником, и обтрепанные прутья снова чуть не проехались по лицу Закатова. Он поспешно повернулся – и расхохотался. С ветки облетевшей липы у ворот свисали грязные пятки. Злополучная Дунька, воспользовавшись тем, что барышню отвлекло появление гостя, вскарабкалась на дерево и теперь сидела в развилке, глядя вниз голубыми смеющимися глазами.

– Слезай, шишига немытая! – ворчливо велела Остужина. – Слезай, кому сказано, да марш в дом, приберись, видишь – к нам гость! Да не трону я тебя, остолопина, вот – видишь? – Веник полетел через забор. – Спускайся немедленно! Ишь, выучилась, как белка, по сучкам скакать… Лучше бы ты с барином этак же проворна была! А то третий год при папеньке состоит и до сих пор дамы от валета отличить не может!

Дунька, кряхтя и елозя босыми пятками по шершавой коре, под гогот мужиков съехала с липы наземь. Опасливо поклонилась гостю и вихрем метнулась в дом.

– Вот и поди тут с ними! – сокрушённо сказала Остужина и тут же кинулась к мужикам: – Прохор, Прохор, а ты куда это собрался со двора, душа моя? А ну, живо укладывать! И ты, Ермолай, тоже! Ишь, встали почётной стражей, только бы зубы скалить! Никита Владимирович, я вас нижайше умоляю, пройдите к папеньке!

Закатов был вынужден повиноваться.

Изнутри обиталище Остужиных выглядело ничуть не лучше, чем снаружи. Закатов даже удивился, подумав, что хоть кто-то в округе живёт хуже, чем он сам. Пройдя тёмными сырыми сенями, где пахло скисшим молоком, он миновал людскую, из-за прикрытой двери в которую слышался грохот кухонной посуды. Затем оказался в большой комнате, заставленной старой дубовой мебелью. На стене висел портрет дамы в голубом платье, со старинной высокой причёской. Было очевидно, что обветшавшей мебели регулярно пытались придать благородный вид – но помогало это мало. И продавленный диван, и траченные молью портьеры на окнах, и медная позеленевшая люстра, между рожками которой отчётливо виднелась паутина, – всё говорило о запустении и бедности. На полу лежали обычные домотканые половики. Плюшевая скатерть на столе была потёрта, местами прожжена и закапана свечным воском.

– Пожалуйте к барину в кабинет, сударь! – суетливо кланяясь и беззастенчиво таращась на Никиту круглыми глазами, пригласила Дунька.

В людской смолк грохот посуды, сени задрожали под тяжёлой поступью кухарки, и её круглое, потное, глуповатое лицо тоже появилось в дверном проёме. Было ясно, что гости в этом доме редкость. Никита ничуть этому не удивился, вспомнив утомительный визит к нему старика майора, и, вздохнув, пошёл за шлёпающей босыми ногами Дунькой в смежную комнату.

Отставной майор Остужин принял гостя, сидя в вольтеровском кресле за письменным столом, зелёное сукно которого было заляпано жирными пятнами. Под свечным шандалом, почти сплошь залитым воском, красовалось ещё одно пятно – на этот раз буро-коричневое, напоминающее карту Африки. Поверх всей этой географии находились: забрызганная чернилами и воском же расходная книга, смятый, грязный шейный фуляр, стакан с недопитым чаем, запылённый графин с чем-то мутным и несколько рассыпанных колод карт.

– Добрый день, господин Остужин, – входя, поздоровался Закатов.

Майор воззрился на него бессмысленными, как у чучела совы, глазами, и сразу же стало понятно, что хозяин дома, во-первых, не понимает, кого это принесла нелёгкая, а во-вторых, довольно сильно пьян.

– Ваш сосед, Закатов Никита Владимирович, штабс-капитан в отставке, – счёл нужным отрекомендоваться Никита.

– А-а… Здравствуйте, здравствуйте… Покойного Алексея Николаевича сынок?

– Почти, – не стал спорить Закатов, садясь напротив майора на скрипучий табурет и поглядывая через его плечо в окно, за которым мадемуазель Остужина бодро командовала мужиками.

– Обедать Настя вам не предложила? Скоро подадут, а пока не изволите ли рюмочку мозельского?

Никита, которого крайне насторожили подозрительные крылатые затемнения на дне графина с «мозельским», от рюмочки отказался. Хозяин немедленно предложил партию в преферанс. Деваться было некуда, Никита согласился, и мявшаяся в дверях Дунька с облегчением дунула прочь – только пятки сверкнули.

– Невозможно достойного партнёра найти, сударь мой! – жаловался майор, геройски давя икоту и обдавая Закатова перегаром. – Никто в нашем захолустье толком не играет, а по маленькой – какой же интерес? Настоящая игра настоящих… ик… ставок требует! Помнится, у нас в полку сотнями мужиков проигрывали! Родовые имения, деревни на карту ставили! Бывало, что и жён… прямо как у Давыдова… читывали? «Тамбов на карте генеральной значком… ик… означен не всегда…» Так вот эту нувеллу господин Лермонтов именно про наш полк написал… ик!

Закатов предпочёл промолчать. К тому же вскоре выяснилось, что майор вовсе не нуждается в ответных репликах: он говорил и говорил монотонным скрипучим голосом, глядя в карты, не поднимая глаз на собеседника и время от времени подливая себе в стакан «мозельского», который, судя по запаху, был самым ядрёным «ерофеичем». Разговор его понемногу становился невнятным, голова клонилась вниз, карты уже дважды скользили из морщинистых рук под стол – и в конце концов Остужин издал носом тонкий свист и захрапел, обмякнув в кресле. Закатов в некотором замешательстве положил карты на стол, поднялся – и тут же, словно только этого и дожидаясь, в дверях возникла Дунька.

– Пожалуйте, барышня обедать просят!

Обед подали в большой зале с портретом дамы в голубом. Ради гостя старую скатерть сменили на чистую, полотняную, поставили серебряные приборы, довольно хорошо вычищенные. За столом прислуживала всё та же Дунька, повязавшая голову платком и обмотавшаяся куском холстины вместо фартука. Анастасия Дмитриевна была в прежнем платье, чёрном, без плерезов и вышивки, но свою роскошную косу уложила на затылке в простой узел – впрочем, шедший ей. Держалась она очень непринуждённо и, ожидая, пока Дунька, сопя от усердия, разольёт по тарелкам густой грибной суп, объясняла Закатову: