Нина Соротокина - Венец всевластия

© Соротокина Н.М., 2013

© ООО «Издательство «Вече», 2013

* * *

Макарыч говорил, что глюки бывают разные. Иные чертей видят, и это абсолютно реальные объекты, у других – зоогаллюцинации, когда стены прямо-таки шевелятся от нашествия тараканов. Или, например, лошадь бледная вопрется в прихожую и начнет жевать плащ на вешалке. Бывает, что одурманенный сивухой мозг выстраивает целые бытовые сцены, мол, в окно на шестнадцатом этаже влез грабитель и начал опорожнять хозяйские шкафы, а в руке у мерзавца якобы утюг, и этим утюгом он якобы тебя сейчас начнет пытать. Киму Паулинову в его пьяном бреду, когда он завалился на диван в полной отключке, явилась и встала посередине комнаты большая тучная женщина в высокой кичке, с ликом грозным и насурьмленными бровями, и звали эту женщину – Софья Палеолог.

Она стояла совершенно неподвижно, вперив в Кима холодный, как ртуть на ладони, взгляд. У него мелькнула поспешная, заячья мыслишка, что женщина вобрала черты матери, и ему привиделся вечный укор. Словом, чего боялся, то и явилось. Но нет, особа в старинном наряде напоминала мать разве только фигурой и особой посадкой головы, а во всем остальном – совершенная незнакомка. Ну, исчезай, пропадай, сгинь! Куда там… она была реальная, монументальная, словно в пол вбитая. И вдруг эта статуя ожила, пошевелила пухлыми, унизанными перстнями пальцами и вскинула руки. Тяжелые от нашитых на ткань золотых блях рукава тоже взметнулись вверх.

– А накапки у меня драгоценные, – сказала царица низким голосом, – шириной семнадцать вершков, – и засмеялась.

Его потрясло, что он понял: накапки – это рукава. Но во имя разума и чистых мозгов объясните, почему он знает, что она – Софья Палеолог? Царица смотрела насмешливо.

Он закрыл глаза только на мгновение, а когда распахнул их (непроизвольно, словно от удара, словно кто-то неведомый приказывал – смотри!), то обнаружил рядом с царицей другой фантом – худую старуху в черном, лицо морщинистое, во рту не единого зуба и рот узелком, развяжется-завяжется, а мягкие губы – хлоп, хлюп… Царица уже не стояла, а сидела на резном стуле, и старуха расчесывала ей волосы.

– За девками нужен глаз да глаз. И шелка у них что-то слишком быстро кончаться стали. Всего-то и вышили ручку и мафорий на плечике, а телесного цвета уж нет и лазоревый заканчивается.

– Вот и следи, – сказала царица, на этот раз в словах ее явно прозвучал нерусский акцент.

– Я-то слежу, но ведь верное поверье есть. Коли девки ложатся спать без молитвы, то русалки крадут у тех девок пряжу, а потом окутывают той пряжей ветви дубов и качаются на их широких ветвях. И поют свои грустные песни.

– Гоголь, – сказал себе Ким. – «Майская ночь». Впрочем, там, кажется, русалки ни на каких ветвях не качались. Грустные песни были, не спорю, танцы были, но никакой пряжи.

Он вжался в диван и тихо завыл. Надо кончать с безобразием. Ким опять зажмурился и стал считать про себя, но цифры спотыкались, шли вразнобой, и всё невпопад вылезало число девятнадцать. Откуда он знает, что девятнадцать сатанинская цифра? Ну вот, уже за пятьдесят перевалил, теперь за сотню. Пока до тысячи не досчитаю, глаз не разомкну.

Досчитал. Непрошеная гостья пропала. Это же сколько времени он добирался до тысячи один, потом до тысячи два? Наверное, просто заснул. Он скосил глаза, по экрану монитора плыли разноцветные рыбы. Сумрак сменился полной темнотой, вон и звезда в окне появилась. Откуда же он так явственно помнит, как по жести подоконника стучит дождь?

Где он побывал-то? В каком-таком измерении? Может, он там и сейчас пребывает? Вдруг он подойдет к монитору и обнаружит, что это никакой не экран, а аквариум с внутренним светом? На него накатил страх. Это был первобытный ужас, который сидит в подкорке, в генетической памяти. Это плата. Плата за то, что он сделал непотребное. Он – гаденыш, так говорила мать. А что собственно он сделал? Да ничего. Просто «развязал». Если бы не звонок негодницы Любочки, законной жены, ничего бы и не было и не побежал бы он за водкой. Да и пить он не стал сразу, просто поставил бутылку в уголок за штору, мол, мало ли, вдруг будет невмоготу.

Но ведь не было крайнего случая, просто он отупел в этих стенах. Угрюмое материнское жилье давило на мозг. Это же склеп! Просторный трехпалатный склеп! Нет, четырехпалатный, еще нянькина конура имеется.

Ну, хорошо, склеп. Придумал себе в оправдание словечко. В этих стенах он вырос. А что за бутылку схватился, так это просто блажь. Надоело все до чертиков. И вот плата. У него раньше не было глюков, а теперь… Ну, явилась бы, скажем, коза, он бы вывел ее на лестницу и там бросил. А эту, с властным взглядом и тяжелыми стопами – ее куда? Она ведь, пожалуй, на лестницу и не пойдет. А почему он вообще решил, что она уже ушла? Что там шуршит на кухне? Господи, помоги! Или это холодильник, да, да, конечно, холодильник… ходит!

Он вцепился в волосы. Ему казалось, что он разбудил, сам того не ведая, какие-то могучие силы, руководящие природой и бытием, что продырявился поток во времени, и в образовавшееся отверстие выпала фигура тучной царицы. Совершенно некстати вспомнился «Солярис» Лема. Там к армянскому ученому, фамилия его как-то на «Г», тоже приходил фантом – огромная негритянка в бусах. Бедный ученый покончил с собой от ужаса, еще, кажется, от стыда. Точно, точно, там был какой-то сексуальный подтекст. Негритянку родила подкорка ученого. Какой бред в голову лезет. Вот что значит гуманитарное образование, ни одной мысли в простоте. Братцы, я голову даю на отсечение, что это была реальная Софья Палеолог. Какое у меня к ней может быть влечение? И как ужасно ощущать, что царица, умершая пятьсот лет назад, пребывает где-то рядом.

Стоп, хватит ныть. Надо встать. Беда только, что сил совсем нет, вытекли. Силы вытекли, а мочевой пузырь полон. Его надо опорожнить. Ким неловко упал с дивана и пополз к уборной. Гудящий компьютер раздражал неимоверно. Он сгруппировался, на ходу вскинул руку и не глядя шарахнул по клавиатуре. На экране появилась какая-то девка в расхлюстанной кофте, открытые груди напоминали подгнившие груши. К черту девку!

Сказать с полной очевидностью, что он дополз до уборной, не представлялось возможным. Сознание вдруг без всяких цифр и плохого числа девятнадцать само собой отключилось, а когда потом включилось, он обнаружил себя стоящим со спущенными штанами в ванной с тряпкой в руках. Он вытирал какую-то лужу. Штаны, однако, были сухими. То ли с крана натекло, то ли из него самого. Фу, гадость какая! Несколько обнадеживал свет в уборной. Если он его зажег, то, может быть, и с унитазом общался?

Подтянул штаны и вслушался в себя – пропал ли страх? Ничуть не бывало. Все на месте, волоски на спине стоят дыбом, как у зверя. Страх – это капкан. Не-ет… из ванной он ни ногой. Сюда она не явится, это ясно. Тесно в ванной царицам. Он сунул голову под холодную струю, потом сел на бортик ванны. Капавшая на пол с волос вода оживила слуховые галлюцинации – дождь, стучащий по жести подоконника. А может, не по жести, из чего они там в пятнадцатом веке делали подоконники?

И тут же перед глазами всплыла ограниченная рамкой картинка с говорящими головами, как в телевизоре, все та же царица, та же старуха. Потом рамка раздвинулась и обозначилась печь с изразцами и окошко с наборными слюдяными пластинами. Все это сильно смахивало на иллюстрации Билибина, и только шум дождя был настоящий. Старуха кончила убирать тяжелые, в рыжину волосы и с трудом надела на большую голову Софьи кичку. Сбоку упал свет на дощатый пол. В комнату вошла Елена Волошанка, стройная, красивая, в драгоценном венце поверх плата, завязанного узлом на затылке. Плат шелковый, цвету салатного. Ким откуда-то знал, что он называется ширинка. Из каких глубин памяти всплыли эти названия – ширинка, летник, накапка, ткань, крученой золотой нитью шитая – аксамит. Ладно, ширинка – пусть, но откуда он знает, что эту зеленоглазую зовут Елена Волошанка?

Софья исподлобья оглядела вошедшую.

– Ты нарочно надела венец, чтоб позлить меня?

– Царица, – поклон в пояс, – я надела венец, потому что это подарок государя.

– Это мой подарок, слышишь. Мной подаренный… и не тебе, змея.

– Ах, кабы слышал нас сейчас государь, – усмехнулась Елена. – Не боишься ли ты меня чернить? Не боишься, что расскажу ему об этом?

– Не посмеешь! – топнула ногой Софья.

А старуха, согнувшись в три погибели, словно и не слышала перебранки, продолжала пристегивать к накинутой на плечи царицы мантии крупные, драгоценные камни. Для этой цели, оказывается, на мантию были нашиты пуговки величиной с горошину. Их отлично можно было рассмотреть.

Смарагды и яхонты были вставлены в грубую оправу со специальной петелькой. Память прошлой жизни услужливо подсовывала крупный план.

На золотой этой петельке сцена вдруг расплылась перед глазами и померкла. Он опять таращился в голубой кафель, а зубы выбивали дробь от холода и страха. Макарыч предупреждал, что последствия могут быть самые непредсказуемые. «Солярис» и научно-фантастический бред здесь ни при чем. А реальны здесь – нечистая сила и серный дух. В нечистой силе Макарыч не разбирается, а потому и предсказать ничего подобного не мог. Ким принюхался. Стыд, срам! Может, он и не атеист в чистом виде, но не окончательный же дурак! Но икона здесь не помешает. Без иконы он не доживет до утра.

Выпить надо, вот что! Теперь уже не ползком, а в рост, на ногах, как люди, он прошел на кухню. Бутылка была пуста. Он хотел метнуть ее в окно, но сдержался. Осень на дворе. Оставьте меня в покое. Я не хочу жить в вашем мире. Я вообще не хочу жить. Стоп… Это уже вранье.

Он знал, что делать. На антресолях в коридоре мать спрятала скарб покойной няньки. Где-то там стоит ее мятый баул с платком пуховым и парой юбок, а на дне – старая икона. За баульчиком должна была приехать нянькина сестра из деревни, да так за пять лет и не собралась. Иконку эту облупленную с Николаем-угодником он сейчас и найдет, выпростает в свет божий, поставит на стол и свечку запалит. Как-нибудь до утра с Угодником и дотянем.

Ким достал заляпанную масляной краской стремянку, поставил ее у стены и понял, что на самый ее верх он не сможет залезть. Стремянка была Эльбрусом, загадочной горой… в Гималаях, нет на Кавказе… кажется. Совсем разум потерял! Что он – альпинист, чтобы преодолеть такую высоту. Он ноги-то не может распрямить, и еще эта противная, как тик, дрожь в голенях. Опять пришлось совать голову под воду, на этот раз на кухне, ванную он панически боялся.

Если умирать не хочется, то и на Эльбрус можно взгромоздиться. С неимоверными трудностями он добрался до вершины и, уперев колени в верхнюю стойку, стал рассматривать ландшафт антресолей. Нянька говорила любовно: «Просторный у нас чердак, даром, что городской. Три гроба рядком встанут». И никакой это не юмор, а ее осмысление мироздания.

Антресоли в пору архитектурных излишеств и впрямь делали просторными. А уж барахла туда натолкали, до нянькиного баула и не досвистеть. Скорей всего, он прячется где-то у задней стенки. На первом плане Китайской стеной высились «Новые миры» и прочие журналы, дальше – невесомые картонные коробки и узлы с барахлом, рулоны обоев – ошметки ремонта, потом ящик с керамической плиткой, когда-то, еще до армии, он сам туда его взгромоздил. Была силушка-то, была, куда только все подевалось. Ящик не сдвинешь, надо идти в обход. За узлом – связка дрянной бумаги, чья-то отстуканная на машинке рукопись, видимо, самиздат. Далее синяя коробка с елочными игрушками. А вон уже и клетчатый нянькин баул виднеется.

Сколько же здесь пыли, паутины, моли! Мать все-таки удивительный человек! Она сторонница всего нового. В доме компьютер, музыкальный комбайн, лазерные диски, видак со скучнейшими фильмами, механическая мясорубка и яйце-взбивалка, а здесь, наверху, мертвечина, кладбище забытых вещей. Почему она не выкинет эти старые халаты и шубы? Великолепный фасад и гнилой задник. И он, ее сын, тоже задник, сродни антресолям. Оттого-то она и прячет его от людей. Он сбросил журналы на пол, туда же полетели обои. Стремянка под ногами ходила ходуном. Вдруг связка самиздата, которую он беспечно переместил сверху на узел, поползла вбок, норовя столкнуть на пол коробку с елочными украшениями. Стараясь спасти святые воспоминания детства – всю эту хрупкую пеструю, золотую мишуру, он с негодованием оттолкнул бумаги. Но в следующий момент нога вдруг предательски соскользнула со ступени, стремянка накренилась и, судорожно схватив коробку с игрушками, он рухнул вниз. Вслед за ним последовала чертова связка. Не долетев до пола, рукопись зацепилась бечевой за крючок на стремянке, гнилое вервие лопнуло, и листы грудой посыпались Киму на голову.

Игрушки были спасены, но какой ценой! Щека кровила, на лбу немедленно вскочила шишка, нестерпимо болело колено. Господи ты боже мой, как же погано все! Зачем он, идиот, напился? Паскудство все это! Одно хорошо, страха не было. Улетучился. Он неуверенно хохотнул. Может быть, обойдемся без иконы? В определенных случаях жизни одно воспоминание о мандаринах на еловых ветках тоже может излечить.