– Хватит на сегодня разговоров. Спать. Что сегодня не успели, завтра договорим.

Паоло улегся на свое старое ложе – лавку с деревянным изголовьем. «Сейчас спросить или на завтра оставить? – разговаривал он сам с собой. – Тема уж больно щекотливая…» Помогая мыслям принять правильное решение, он схватился за непокорный завиток надо лбом и стал с силой накручивать его на палец. А Курицын не спит. Тоже о чем-то размышляет. Ишь, посапывает… И поняв, что для деликатной просьбы куда больше подходит темнота, чем яркий день, Паоло опустил ноги на пол, привалился к теплому печному боку и сказал, стараясь придать голосу полную невинность:

– У вас просить хотел, учитель. Это для меня жизненно важно.

– Ну что тебе? – устало отозвался дьяк.

– Я знаю, у вас есть математическая таблица, по которой можно предсказать судьбу.

– Что? – от неожиданности Курицын откинул одеяло и сел на постели. – Это с чего ты такое удумал? Или тебе во дворце про таблицы сказали? Кто?

– Ну ладно, скажу. Секретарь разрядного приказа. Это ему я ваш перстенек заложил. Он о вас очень уважительно отзывается. И ученость ваша распространилась весьма далеко. А про таблицы, которые строят по движению светил, я еще во Флоренции слышал. Называется – гороскоп. Там это было обычное дело. Деньги есть – иди к математику и заказывай таблицу. А в Москве говорят – чернокнижие! Темные люди! Что они в этом понимают. Истина подвластна только умным.

И тут снова, на этот раз громко и яростно, залаяли собаки. Курицын ощупью нашел одежду и стал одеваться, скороговоркой наставляя Паоло:

– Нет у меня никаких таблиц. А ты об этом поменьше болтай, а то наживешь себе и мне неприятностей. Ишь чего удумал! Гороскоп ему подавай! А сейчас лежи и носа не высовывай. Ко мне неожиданный гость пришел. Об этом госте тоже молчок. Пригрел я тебя на свою голову. Спи!

Курицын ушел в соседнюю горницу и плотно закрыл за собой дверь. Младой отрок, но сметливый. Как бы не было лиха!

14

Не нужно особой ловкости, чтоб бесшумно приоткрыть дверь, а в дьяковом дому петли хорошо смазаны – не скрипят. Паоло не считал подслушивание грехом. Сложная флорентийская жизнь и не менее сложная московская приучила его быть всегда начеку. Мало ли, может, и сгодится подслушанное? Торговать тайно добытыми сведениями – это отнюдь, это для негодяев, но любопытное ухо может иногда сохранить не только свободу, но и жизнь. Не подслушай он в Венеции разговор сводного брата с работорговцем, не сбежал бы от беды в Московию, влачил бы сейчас жизнь раба. А могли бы и в Турцию неверным продать.

Вот и сейчас… Если бы Курицын не предупредил, что гость секретный и ты, мол, про него не болтай, Паоло бы еще подумал, вылезать ли из теплой постели. В доме у дьяка всегда паслось много народу. И все с разговорами. Правда, с иными Курицын затворялся и беседовал вполголоса. Когда Паоло жил здесь, ему и в голову не приходило любопытствовать. Слушай не слушай, все равно ничего не поймешь. Но жизнь при дворце многому научила.

Ага… ночного гостя зовут Максим. Что же ты так поздно-то, досточтимый Максим? Лица не видно, лоб прикрыт серым суконным капюшоном. Видно, издалека шел, если борода заиндевела, никак не оттает. А в углу посох стоит, с него тоже лужа натекла.

Разговор за столом шел громкий, оживленный, но видно, что не о деле. Пили уже не взвар, а крепкий мед из больших стоп. Потом Сидор принес сулею с водкой и мису с солеными рыжиками. Еще ели говядину холодную с хреном и утю с капустой. Паоло вдруг смертельно захотелось есть, но он сглотнул слюну и отогнал неуместное желание.

Болтали о трудной дороге, о непредвиденной задержке в пути, о том, что волки на Валдае совсем обнаглели. Потом вынырнуло на свет словечко – Новгород. Так вот откуда прибыл дьяков знакомец. Все, что касалось Новгорода, интересовало Паоло до страсти. Курицын много чего интересного рассказал об этом городе, но зачастую отказывался отвечать на вопросы. «Русь нуждается в объединении и должна собирать русские земли, – говорил Курицын, – так считает царь наш Иван Васильевич, и он прав. Чего хочет царь, того хочет Бог».

– Но зачем это Богу? – не понимал Паоло. – Там, где я родился, все не так. Есть славная республика Флоренция, есть богатая Венеция, гордая Сиена и папский Рим. Еще есть Пиза, Равенна – много! И никому не приходит в голову объединяться. Каждый живет своим порядком и своим умом. А вы говорите: Москва – Русь и Литва тоже – Русь.

– Потому что были русские княжества и все подчинялись Киеву, а потом граду Владимиру. Но прошел Батый по русской земле. Он завоевал северную ее часть и заставил платить Орде дань. А западная часть русской земли отложилась к Литве. И везде говорят по-русски. Ты же был в Вильно.

– Литва не платила дань Орде. А Новгород? Почему он платил? Вы же сами говорили, что воины Батыя не дошли до Новгородской земли.

Курицын хорошо рассказывал – внятно. Беда Новгорода состояла в том, что он всегда был слишком богат. Богат и своеволен, как Флоренция. Да, татары не дошли до Новгорода, у древнего Игнач-камня повернули морды коней к югу. Но князю святому Александру Невскому надо было платить дань, а денег взять было неоткуда. Русь лежала в пожарищах, люди ушли в леса, земля не родила. И святой Александр сам привел в Новгород татарских баскаков – сборщиков дани. Новгородцы взбунтовались – нет, мы не будем платить! Но Александр собрал с них деньги, хотя для этого ему пришлось у домов баскаков поставить свою охрану, дабы не перебили их новгородцы.

– Но теперь Москва не платит дань Орде. Почему же царь Иван пошел войной на Новгород? Зачем Шелонская битва?

– Потому что вольный город задумал отложиться к Литве. Новгородцы умели торговать, но не умели воевать. А Москва воевать заново выучилась. Шелонская битва была двадцать лет назад. За эти годы Новгород много раз бунтовался. Теперь затих – после великого переселения.

Про насильное переселение новгородцев Курицын рассказал Паоло со всеми подробностями, потому что все происходило на его глазах. На голые подводы сажали богатых новгородских купцов с семьями. Бабы, детишки малые – все кричат. Все имущество – в узлах, сколько увезешь – твое, а все прочее богатство – дом, лавки, земли – в казну. И повезли горемык в дальние города – в Суздаль, Кострому, Муром. Некоторым семьям удалось осесть в Москве. А на место выселенных в их домы приехал народ из дальних краев. Муромчане и суздальцы, может, и не умеют хорошо с Европами торговать, зато живут по старому обычаю, преданы царю и вечевой колокол им не нужен.

– И это правильно? – вскричал тогда потрясенный Паоло.

– Люду в тягость, государству в пользу. А правильно, нет ли, рассудить может только время. И еще скажу. Ты юноша сметливый, поэтому о том, что я тебе рассказал, – не болтай лишнего. В Москве про Новгород вообще всуе не говорят. Не принято.

Дождался… пришедший и хозяин перешли на шепот. От кого хоронятся-то? Паоло чуть шире отворил дверь. Речь шла об исповеди. Какой-то чистый душой человек, клирошанин, исповедовался самому архиепископу Геннадию. Дальше шепот сделался совсем невнятен, а потом вдруг громко, словно всхлип:

– И разгласил Авдей в простоте своей!

– Что разгласил? – стараясь выглядеть спокойным, спросил Курицын.

Максим склонился к самому уху дьяка. «Ну что бубнишь-то, – мысленно ругал шептуна Паоло. – Чего такого особенного мог ваш Авдей разгласить?» Маским отпал от дьякова уха, перевел дух и, сопя, принялся за рыжики. Курицын выглядел очень встревоженным.

– Зря, – сказал он негромко. Теперь Максим говорил уже не шепотом, а в голос, гневно:

– Геннадий посадил Авдея в ледник под палату. То есть поступил с несчастным Авдейкой так же, как когда-то с ним самим поступил митрополит Геронтий. Усекаешь, Федор Васильевич?

– А дальше?

– Дальше учинил над Авдейкой розыск, тот раскаялся, но имен не назвал. Тогда архиепископ Геннадий наложил на Авдея епитимью, велел во время службы стоять перед церковью, а внутрь не входить. А еще через неделю стал обыскивать все священство и обвинять всех подряд в еретичестве. Это, говорил, в Москве еретики живут в ослабе, а здесь, в Новгороде, я хулу на веру Христову не потерплю.

Вот те раз, Паоло поежился, как от озноба.

– Кто же ее трогает, веру Христову, – устало сказал Курицын. – Мы как раз к Христу и стремимся. Не еретичество это, а новая вера.

«Кто же это – мы? – исходил от страха и любопытства Паоло. – Кого обвиняют в ереси и при чем здесь учитель?»

– И еще прилюдно жалуется Геннадий, что досаждает ему чернец Самсонка. Де, бранит его этот чернец беспрестанно и рассылает на него хулительные грамоты по все московской земле.

– И это правда?

– Да что Самсон может разослать? Да еще по всей земле? Он и в грамоте-то не силен, а силен языком трещать. Какие-то у него со священником в кончанской церкви сшибки были.

Священник тот донес Геннадию, что Самсон якобы не причащается и кричит при этом: «У кого причащаться-то, если все поставлено на мзде и симонии». Геннадию всюду чудятся стригольники, а здесь старый лозунг налицо. Геннадий письма пишет по монастырям и призывает учинить полный разгром еретикам, и не так, как в прежних годах было, когда еретиков сажей мазали и по городу возили на лошадях задом-наперед, а чтоб окончательно искоренить ересь – с казнями и кострами.

– Ему бы, Геннадию, паству свою блюсти да делом толковым заняться.

– Дело-то у него есть. И архиепископа Геннадия сил немерено, – с готовностью откликнулся Максим. – Он сейчас занят составлением полного свода Библии.

– Вот это доброе дело, – оживился Курицын. – Ветхий Завет на русский не переведен. Его-то нам и не хватает.

– У Геннадия справщиков и переводчиков целая артель. Главные у них – Герасим Поповка и брат его Дмитрий Герасимов.

– Дмитрия я знаю, достойный юноша.

– Им помогает поп Вениамин. Родом он славянин, а верой – латынянин.

– Вот как? – удивился Курицын. – При Геннадии латыняне завелись? При его-то нетерпимости! Хотя для дела этот латынянин зело необходим.

– Геннадий грамотности алчет. Ему мало Вениамина-латынянина. Там еще трудится монах-доминиканец. Имени его не знаю, но человек сумрачный.

– Ай да архиепископ! – рассмеялся Курицын. – Как бы мы с ним поладили славно, если бы называл он белое белым, а черное черным, если бы не возводил на нас напраслину.

– Так ведь не выдуманная она – напраслина-то, Федор Васильевич. И перечислять все безобразия язык устанет. Пьяный поп Кондрат плясал в храме пред иконами и кукиш показывал – было! Поп в церкви… – Максим снизил голос до шепота, – да знаете вы, уличанский храм в Плотниках… Так тот поп скрытно исповедует жидовскую веру и имеет двух жен, обе невенчанные. Венчанная-то у него померла. Архиепископ о том пока не ведает, но узнает со временем, пыль поднимет до небес. И ведь за дело! Нашелся охальник, который нательный крест со шнурком нацепил на ворона. А ворон, птица злая и глупая, полетел на свалку мертвечину искать. И видели православные, как крест святой по собачьему трупу елозил. А Геннадий и рад – вон что еретики вытворяют. А мы-то здесь при чем?

– Горько это и страшно, потому что нас с этими бесами, развратниками и вероотступниками смешают, всех засунут под одну крышку.

– Да кто засунет-то?

– Люди. А проще говоря – время.

Собеседники опять принялись за еду, и Паоло, получив передых, понял, что замерз до дрожи. Ног от холода он вообще не чувствовал. Вылезая из постели, он накинул на плечи одеяло, а про ноги не подумал, тем более что босому куда ловчее идти на цыпочках, каждую половицу чувствуешь, не дашь ей скрипнуть. Теперь следовало немедленно обуться, потому что калекой безногим на Руси не проживешь, разве что у храма побираться.

Разгоряченный Максим вдруг откинул капюшон с лица, и Паоло увидел, что тот гораздо моложе, чем он его представлял. Голос Максима был глух, речи разумны, и Паоло сочинил себе образ старца, а с Курицыным беседовал русоголовый, синеокий молодой человек, курносый и, наверное, в других обстоятельствах – смешливый.

Когда Паоло в валяных сапогах вернулся к двери, разговор за столом шел уже о выборе нового митрополита. Эта тема была Паоло вполне понятна, потому что волновала всех. Уж год прошел, как преподобный Зосима оставил свой пост. Максим с Курицыным перебирали разные кандидатуры. Вспомнили даже митрополита западной митрополии, униата Захария, которого православный мир прозвал Чертом, прости, Господи, а потом опять вернулись к новгородским делам. Здесь Паоло услышал такое, что у него глаза на лоб полезли. Оказывается, архиепископ Геннадий восклицал во всеуслышание, что преподобный Зосима оставил свой пост не ради немощи своей, а удалили его сильные духом, понеже тот Зосима пьяница и подвержен содомскому греху. Ой, страсти какие!

Курицын быстро перекрестился:

– Свят, свят, чур меня… Геннадий не брезгует ничем. Неужели он сам в это верит. Про митрополита… такое!