Он повторял эту попытку с обреченностью безумца, повторял до тех пор, пока конец тесьмы не выскользнул из его обессиленной руки. Потом он вообще не мог понять, где начало и конец пути. Голод мучил только первое время. От жажды его избавили. Каменные стены штольни так и сочились влагой, по иным вода стекала беззвучным ручейком.

Иногда вдруг казалось, что темнота обретала очертания, расслаивалась, наполняясь каким-то отличным от черного цветом. Это могло означать только одно – где-то рядом отверстие, лаз, окно, дыра наружу. И тут же приходило сомнение, может, это мозг посылал странные сигналы в глаза и он видел то, чего не было на самом деле.

И могильная тишина. Кричал… пока не осип. Сознание полностью смешалось, ничего не происходило: он то полз, то валялся ничком. Нет, было одно событие в черном безвременье. Он вдруг нащупал потерянную тесьму. Подергал за нее – натянута. Это была радость неописуемая. Сейчас он вернется по тесьме к лазу, через который попал в штольни, и будет опять кричать что есть силы. Не может быть, чтоб кто-нибудь из рабочих его не услыхал. Один поворот, второй, а потом вдруг тесьма пошла очень легко. Пальцы ощупали размохренный конец.

Что было дальше, Паоло не помнил. В какой-то момент, он ясно видел, над ним склонился ангел и прикрыл его длинным крылом. Перья и пух пахли чем-то домашним. Хотелось чихнуть. Игнатий сказал, что он находился в подземной штольне шесть дней.

В горнице было тепло, за окном трудилась капель, сад тонул в утренней мгле, сучья яблонь выглядели голыми и неприютными. «Ксения, – сказал он, – неужели я тебя потерял навсегда?»

5

Дом был из старых, обшарпанный, но добротный. Кода в подъезде не было, и на том спасибо. Киму не хотелось, чтобы загадочная роковая женщина Галка Ивановна жила в коммуналке, это было бы еще одним знаком неблагополучия отцовской жизни. Дверь в квартиру шестнадцать не изобиловала табличками жильцов, но вид имела непрезентабельный. По двери тоже можно судить о хозяевах. За новой металлической дверью скрывается если не богатство, то, уж во всяком случае, достаток. Жилая ячейка под шестнадцатым номером не оборудовала себя никакими приобретениями цивилизации – ни обивки, ни глазка, ни сигнализации.

Дверь открылась после первого же звонка. На пороге стояла особа неопределенного возраста в коротком розовом халате. Просвечивающий одуванчик волос при определенной натяжке можно было сравнить с нимбом. Поношенное кукольное личико выражало крайнее удивление.

– Здравствуйте, – торопливо сказал Ким, боясь, что она захлопнет дверь. – Вы Галина Ивановна? Очень приятно. Я сын вашего мужа Павла Ивановича Паулинова. Как бы ваш пасынок. Разрешите войти?

Личико Галины Ивановны никак не поменяло выражения, Ким даже поначалу решил, что она глуховата, поэтому стал повторять текст, несколько прибавив громкость.

– Ой, да что вы… – произнесла она наконец, растерянно отступила на шаг и тут же стала бороться с халатом, запахивая его то на подоле, то на груди. – Я вот тут убираюсь. Вы извините. Я в таком виде.

– Я решил прийти с утра, потому что боялся не застать вас дома.

Что-то во взгляде или внешности Кима показалось ей подозрительным. Она нахмурилась и, явно делая над собой усилие, спросила:

– А как докажите, что вы именно – сын?

– Что же мне – документы вам показать?

– Покажите.

Ким для вида порылся в карманах.

– Понимаете, я никогда не ношу с собой паспорта. Не из принципиальных соображений, нет. Я боюсь его потерять. Может быть, я просто расскажу вам про своих родителей? Я родился на Чистых прудах. Моя мать – Юлия Сергеевна…

– Ладно, проходите, – смилостивилась Галина Ивановна. – При чем здесь мать? Вы на отца похожи. Вы улыбнулись, и я вас узнала. Он тоже никогда не носил с собой паспорт. Я вот убираюсь. Подождите, пожалуйста.

Посередине комнаты на вытертом ковре стоял пылесос. Галина Ивановна слабо пнула его ногой, пытаясь откатить в угол, но тот заупрямился и стал похож на шипящего гуся. Она погрозила пылесосу пальцем и скрылась в соседней комнате. Большое, высокое окно было поделено пополам большим домашним растением в деревянной кадке. Хилая пальма напоминала цаплю со вздыбленными крыльями, которая все пыталась взлететь и выбраться на волю, но это ей не удавалось. Рядом с пальмой стоял аквариум, в котором две крупные, величиной с селедку, рыбины целовались взасос. Впрочем, может быть, все это было не более, как игрой света. Все они здесь были ровесниками – и пальма, и пылесос, и ковер, и хозяйка.

Над диваном между грузинской чеканкой и самодельным ковром, на котором обитала выполненная аппликацией русская красавица в парчовом сарафане, Ким увидел фотографию отца в рамке. Лицо вполоборота, не просто старое, но уставшее донельзя, изможденное и умное – хорошее лицо. Сколько же ему тут лет? Ким поймал себя на мысли, что видит на фотографии не отца, а автора странной рукописи, которую ему пришлось читать. Зачем отцу понадобился Иван Великий? Одно сходство у них есть. Оба родились в сороковом году. Правда, с разницей в пятьсот лет, зато месяц совпадает. Смешно… пока про царя Ивана он знает больше, чем про Павла Паулинова. И Иосиф Волоцкий родился в сороковом году.

Надо бы поспрашивать Никитона, что это значит с точки зрения астрологии.

Галина Ивановна вошла в комнату, словно та была сценой, а дверь – правой кулисой. Она явно предъявляла себя как героиня неведомого спектакля. Макияж ее состарил, тусклые, как нечищенное серебро, волосы были взбиты в традициях семидесятых, квадратная фигурка без талии с очень тонкими ногами вызывала сочувствие, зато бежевый, отделанный тесьмой костюмчик сидел безукоризненно. Вот, мол, как я выгляжу, когда приведу себя в порядок.

– Пигмента не хватает, – объяснила она Киму, поправляя прическу. – Мне подруга говорит – покрась, а по-моему, вполне приличный цвет.

– У вас красивые волосы, – подтвердил Ким, и добавил про себя: «Только их в три раза меньше нормы».

Теперь она играла в даму, несколько испуганную, но любопытствующую. Интересно ведь, зачем явился этот молодой верзила? Появление Кима было развлечением в бедной событиями жизни.

– Кофе, чай?

– Я ничего не хочу. Спасибо.

– Ну что вы? Как можно. Покурите пока.

Спустя несколько минут она опять вплыла в комнату с подносом: чай, свежие бутерброды с колбасой, печенье в украшенной салфеткой вазочке, словом, все очень прилично. Галина Ивановна с улыбкой смотрела, как он ел, потом спросила доброжелательно, хотя вопрос должен был таить в себе обиду:

– Вы, наверное, пришли, чтобы вещи отцовские забрать? Так у меня ничего нет. Как-то вот жили-жили и ничего не нажили.

– Да нет… какие вещи? – активно запротестовал Ким. – Я хотел познакомиться… про отца узнать. И еще спросить – он писал? Романы, повести… Прозу, одним словом.

Она согласно кивнула головой – было дело.

Галина Ивановна никак не тянула на образ мегеры, который нарисовала ему мать. Но, может, жизнь ее привела в порядок, пообтесала явные недостатки. Вероятно, когда отец к ней ушел, она была задорной, склочной красоткой и активно сражалась за свое приобретение. Но не похоже, чтобы мать выясняла с ней отношения и пыталась вернуть непутевого мужа. И уж если честно оценивать ситуацию, Галина Ивановна нравилась Киму. С ней было спокойно. Видимо, гены играли роль. Он давно про себя решил, что симпатия к собеседнику возникает в первую очередь от взаимодействия биологических полей, а уж потом ты пытаешься выяснить умный он или глупый, добрый или злой, ну и так далее.

– Вы понимаете, мне надо собрать рукописи отца. Они где-то разбросаны по разным местам. Я и к вам, если честно, за рукописью пришел.

– Он все с собой унес. Может быть, черновики остались. Что-то лежит в ящике на балконе. Я посмотрю. Только ведь это очень давно было. Уж десять лет пошло. Бумага-то небось истлела. Все истлело, одна фотография осталась, – Галина Ивановна указала на стену. – Это его последняя фотография. Здесь он уже некрасивый. А когда печень еще здоровая была, он красивый был.

– Отец сильно пил? – спросил Ким сочувственно.

– Ой, сильно! Вначале он запойным был. Два месяца мог не пить, а потом – облом. Ну а потом пил почти каждый день.

– Когда же он писал?

– По ночам, – простодушно ответила Галина Ивановна. – И знаете, ведь какая вещь странная. Павел был очень хорошим человеком. Очень хорошим. Мы ведь прожили вместе почти тринадцать лет, а лучше сказать – полных двенадцать. А потом он исчез.

– Как – исчез?

– Ушел. Ночью спать легла, а он что-то шебаршил по квартире, потом рядом лег. А утром встала – нет его. Думаю, куда это он в такую рань отправился? И сумки его нет. Потом смотрю, и этого нет, и того нет, и бритвы нет. Я и поняла, что он ушел. По моргам или больницам, ну, как обычно делают, я его не искала. А месяца через три сам позвонил.

Ты говорит, Нюся – он меня почему-то Нюсей звал – ты не ищи меня. Я у друга живу и к тебе не вернусь, потому мы с тобой все уже изжили, и я ничего не хочу, кроме свободы. И как это понять? Вполне допускаю, что я его несытно кормила, рубашки плохо гладила, но уж свободы у него было вдосталь. А это значит, что само мое присутствие рядом, даже дыхание мое было ему в тягость. Можно, конечно, сказать, что он мою жизнь сгубил. Не будь его рядом, я бы кого-нибудь другого в мужья взяла – непьющего. Но ведь это неправда. Вернее сказать – не вся правда. Скучно ему было со мной, вот что.

– И вы его не искали?

– Нет. А зачем? Мы уже друг друга не поддерживали. Мы только бранились. Это ведь тяжелый крест – с пьяницей жить. Тем более – с потаенным. Для всех вокруг – он душа компании, а для близких – мучитель.

– Расскажите еще.

– А что о нем рассказывать. Больше, чем ваша мама, я вам не сообщу. Он когда ко мне пришел, то очень несчастный был. На работе всегда веселый, деловой, а здесь, одно слово – приполз. Мы с ним тогда вместе на картине работали. Снимали фильм «Свидание в Петербурге». Не видели? Костюмный, из жизни восемнадцатого века. «Свидание» это как-то незаметно прошло, а работы на нем было очень много. Он режиссер, я – костюмерша. Массовки огромные, всех одень, проверь, чтоб монашенки с маникюром в кадр не лезли, чтоб парики впору, иные костюмы прямо на людях приходилось подгонять. Вся жизнь – в работе. Я ведь одинокая была. Мужа похоронила, детей нет. А что он женатый, то уж позднее узнала. Да хоть бы и не узнала. Когда в экспедицию ездили, то у всех, почитай, романы были. Вот тогда-то мы с ним и сошлись. А в дом ко мне он пришел, когда съемки уже кончились. Да, да, точно, тогда шел монтажный период. Пришел на неделю, а остался на годы. Он говорил: «Я там в тягость, а здесь не в тягость». А я говорю: «Ну и давай будем жить, как люди».

– Отец обо мне когда-нибудь вспоминал?

– Он любил вас очень. Но считал, что пока вы были ребенком, отношения ваши с ним были бы только во вред. И все приговаривал… вот уже вырастет мой мальчик…

– Я уже вырос.

– Ничем не могу помочь. Мы не виноваты – ни я, ни вы. Пьянство его сгубило. Я вам позвонить хотела, да как-то не собралась. Да и матушки вашей побаивалась. Воинственная женщина! Она ведь была здесь. Такую сцену закатила! А в чем я виновата? Павел на коленях перед ней стоял и говорил: отпусти! А она ему: «Что ты спектакль устраиваешь? Куда – отпусти? Катись на все четыре стороны, но хоть объясни!»

Когда кино рухнуло, я имею в виду всю киноиндустрию, он уволился. Вернее, его уволили. Правда, звали потом на мелкие частные картины. Ну те, что на помойке снимали. Тогда много чернухи делали. Спонсерам надо было деньги отмывать, и они с готовностью предоставляли средства. Давали на сотню, а в отчетах писали на миллион. Но Павел отказывался. Говорил, мол, гадость все это. Дома стал сидеть. Я же шила, нам хватало. А он все писал, все писал. В какие-то журналы статейки носил, платили копейки. Он и для кино писал. Только это никому не было нужно. А ему было как бы все равно. Очень много времени он проводил в библиотеках. Когда, конечно, в запое не был.

– Так отец и сценарии писал?

– Один сценарий пошел в производство. Ираклию, главному режиссеру, очень нравился материал. Там даже деньги на съемку были. Вернее сказать, с такими деньгами можно было начать делать кино, но не кончить. Фильм ведь очень дорогостоящий процесс, – добавила она важно.

– Вы хотите сказать, что фильм недосняли?

– Да они и трети не сделали. Ираклий очень неверный и тяжелый человек. Разругался со спонсором. А если честно, то и режиссер он никакой. Один гонор. Ираклий себе карьеру хотел сочинить, а мой-то ему в этом подпевал: «Россия обретает лицо. Нам нужен фильм о начале государственности. Мы мечтаем снять фильм о древней Москве!» Вот и остались одни мечты! На государственность денег надо миллионы в долларовом выражении, а у них всех средств – кот нарыдал. Смешно сказать, как эти съемки проходили. Павильонов, конечно, никаких, все в интерьере. Снимали в особняках, где еще остались стены в два метра толщиной и потолки сводчатые. А костюмы я им сама возила. Господи, можно сказать – воровала. Наработала связи на Мосфильме, вот мне их и выдавали под расписку. Разве это съемки? А потом все окончательно рухнуло.