– Что говоришь-то? Одумайся, – прикрикнул Иван. – Отец Патрикеева верой и правдой служил отцу моему, он ребенком меня от тюрьмы спас и всю жизнь служит верой и правдой.

– Служба службе рознь. Здесь вопрос в том, как он сам ее понимает.

На этом и кончилась деловая часть встречи. Дальше разговор и вовсе пошел о пустяках. Софья улыбалась, пересказывала дворцовые сплетни, кто-то сына родил, иной замуж дочь выдал, обсуждала, как встретить Масленицу, потом вдруг принялась вспоминать свой приезд в Москву, словом, была добра и ласкова, а на прощание вернулась к тону серьезному и многозначительному. Поклонилась в пояс и сказала:

– Хорошо мудрецы говорят. Не все делаем, что можем, не во все верим, что слышим, не все говорим, что узнаем. Прости, если что не так. Здоров для спасения будь, государь.

Через неделю в Вильно было послано ответное послание, начиналось оно так: «Брат и зять. Я помню душу и веру! А если князь Ромодановский и говорил подобные слова Менгли-Гирею, то на то есть своя правда. Ты, великий князь, тоже в дружбе с неприятелями Руси – сыновьями Ахматовыми. А Киеву за Литвой никогда не быть, потому что сие есть нелепость…»

9

Князь Иван Юрьевич Патрикеев, наместник Москвы и преданный царю человек, мало того, родственник, был против войны с Литвой. Может быть, потом, когда-нибудь, но не сейчас. Война – это траты, а живых денег в государстве было мало. Казна царская полнилась лалами и яхонтами, жемчугом, цепями золотыми, посудой и драгоценной рухлядью, но не продавать же накопленное. Уже дань Орде не платим какой год, а все приходится считать каждую государеву копейку.

Только что кончилась шведская война, бывшие ратники разошлись по домам и поместьям. Царь намекает, что надобно собрать новое войско. А это значит, тормошить посошных людей, что с каждой десяти сох дали коня, собирать по Москве ремесленную братию – сурожан, суконников и купчих людей, как собирали тридцать лет назад под власть князя Оболенского. Это воинство не всегда надежно, но числом велико, а потому в ратном деле пригодно. Фрязины льют пушки, делают ядра, артиллерийский полк должен быть в полном вооружении. Хорошо воюет кованая рать – лучшие конные полки, татарские и казачьи полки. Но всем починка требуется. Царевичи татарские расселены в разных московских волостях, воевать идут с охотой, но очень охочи до подарков. А собрать надо не менее сорока тыщ душ, иначе на литовских границах делать нечего…

Но ведь есть куда тратить деньги помимо войны. Царь решил украсить свой стольный город, и князь Патрикеев был с ним вполне согласен. Строительство Кремлевских стен стоило огромных средств. Фрязины – это не русские подмастерья, им за труды платить надо много. Аристотель со своими художествами стоит в месяц десять рублей. Это же бешеные деньги! А Алевиз не хочет от Фиорованти отставать, требует такой же платы.

Огромные средства московские пожрали пожары. Пылали дома обывателей, лавки, церкви горели, как свечи. В одном восемьдесят седьмом году сгорело в посаде сорок две церкви. А главная беда – Кремль выгорел шесть лет назад. Только отстроили тогда палаты царские, каменные палаты, но и камень не устоял пред огнем. Теперь царь, а может, царица, решили, что пора выстроить новые жилье. И правильно, сколько можно семье великокняжеской и всему двору их тесниться в старых деревянных постройках. Дворец каменный начали возводить на старом дворе у Благовещенья. Алевиз из Медиолана строит его, но не торопится.

Дворец замыслили роскошный. По предложенному Алевизом плану дворец обширен, строили на подклетях с погребами и ледниками, палат каменных было не счесть. Решено было также построить каменную стену от двора Благовещения до Боровицкой стрельни, дабы оборонить царя от пожаров с наиболее опасной юго-западной стороны, где скучились дома обывателей.

Главный фасад дворца по замыслу муроля должен был быть обращен к дворцовой площади, на земле уже разметили место для трех лестниц. Палаты золотая, столовая, брусяная, средняя брусяная, выходная, набережная малая, набережная большая палата, а еще угольные, постельные… всего не перечислишь.

Все это замечательно, беда только, что первоначальный фрязинский прикид, по-ихнему – смета, в два раза меньше, чем окончательные траты. Царь считает, что главное богатство государства – земли, но за угодья не приобретешь кирпич, золотое листье на отделку стен, не остругаешь бревна.

Разумеется, на эту тему князь Патрикеев не разговаривал с царем. У Ивана была другая задача, поэтому собеседников, понимающих эти трудности, князь Иван Юрьевич находил в своем окружении, беседуя с зятем – князем Семеном Ряполовским и прочими, а также с великой княгиней Еленой.

Волошанка осваивала новое положение, которое дал ей царь Иван при дворе. Ей казалось, что Дмитрий плохо подготовлен к высокому посту, который займет со временем, поэтому не отпускала от себя сына, замучила его советами. Отрок был вхож к государю в любое время дня, но разговаривал с дедом мало, больше слушал. Когда Иван спрашивал его о чем-либо, он пугался, краснел от смущения и послушно кивал головой, выражая полное согласие.

– О чем с тобой батюшка-царь разговаривал? – спрашивала Елена сына каждый вечер.

Дмитрий с удовольствием отвечал, не вникая в суть слов. Был он тих и прилежен, все тянулся к книге да молитвеннику. Меж тем Елена знала, что царь часто хмурился при словах о наследнике, видно, считал, что Дмитрий мало похож на отца. Он не угадывал во внуке воина, а ведь мы часто хотим, чтоб судьба добрала в нашем потомстве то, чего нас самих лишила.

Двор принял новое положение как данность. Хотя между служилыми людьми при дворе, как и прежде, мира не было. Князья и бояре без конца меж собой лаялись, чья отеческая честь выше, но объединялись, если дело касалось Патрикеевых, Ряполовских, Оболенских. Все они были выходца из Литвы – Гедеминовичи, и им не могли простить, что оттеснили они на дальний план истинно древние московские роды – Кошкиных, Плещеевых, Морозовых, Кобылиных и многих прочих.

После того как царь снял нелюбьё с Софьи, отношение к ней двора изменилось. Она уже пострадала. На Руси страдальцев любят. В то время как она находилась под стражей, многие голоса, нерешительно, правда, звучали в ее защиту, а как только стража была снята, то бояре как могли выказали ей готовность служить. Приказывай, царица-матушка.

Софья вела себя скромно. Уже новое, важное дело вынашивала она в тишине своей горницы. Из разговора с Иваном за ужином она запомнила главное – коварный донос из Моск вы в Литву, донос, упреждающий Александра о коварстве Ивана.

Двор Софьи жил вольно. Это позднее, при Иване Грозном, и сыне его Федоре, и при первых Романовых на троне, во дворце на женскую половину не смел входить мужчина – никакой. Даже сообщение о том, что кушанье подано передавалось через дворцовых боярынь. Даже крестовые священники могли входить в домовую церковь, только когда званы были.

Софья, как уже говорилась, в быту своем придерживалась западного распорядка, поэтому она могла общаться напрямую с боярами высокого звания. А интересовали ее не столько тучные, маститые отцы семейств, а молодая поросль – боярычи да княжичи. Мы не можем заподозрить эту женщину в той страсти, которую позднее переносила на молодых мужчин Екатерина II. Ни коем случае! Софья была женщиной набожной и целомудренной. Но ей нужны были зоркие молодые глаза, умеющие слышать нужное уши, а также беспрекословная верность.

А задача у нее была простая. Ей надо было, чтобы каждый шаг врагов ее – Патрикеева и Ряполовского, и сыновей их, и челяди был ей известен. Поэтому с помощью детей боярских она установила постоянный надзор за этими домами.

Василия, который тоже обрел свободу и вернулся к прежнему образу жизни, она не поставила в известность. Это была только ее тайна. Василий был тих. Изчезла прежняя удаль из его характера, уже не буянил он с ватагой, не скакал во всю прыть по городским улицам и окрестным полям. Много времени поводил он теперь во дворце за молитвой, постничеством и учебой, наверстывая то, чем пренебрег ранее.

Софья понимала, нюхом чуяла, что Патрикеев не всегда созвучен царю в настроении, потому как занят делами мирными и о войне рассуждать не хочет. То Патрикеев Служебник с дьяками составлял (не обошлись бы без него!), то ездил к отцам церкви, ведя ученые богословские споры, также тесно общается с фряжскими архитекторами. Тем не менее главным советчиком царя в делах литовских был именно Патрикеев, Иван доверял ему полностью.

В это спокойное для государства, но чрезвычайно нервное для царя время, он жил потирая руки от нетерпения, сейчас с Литвой посчитаться или еще погодить, Иван получил из Литвы чрезвычайно взволновавшее его послание. Ему писал внук его давнего заклятого врага Шемяки – князь Василий Иванович Северский. Послание было написано в самых верноподданических тонах. Шемячич умолял царя смилостивиться, «простить холопам твоим (вишь как себя именовал!) прежние вины и дозволить мне у тебя быть и бить челом о службе».

Иван глазам своим не верил: Шемячич возжелал отложиться от Литвы и предлагал себя с землями – Новгород-Северским и Рыльском. Это была новость так новость!

Со смерти князя Дмитрия Шемяки, которого русское духовенство называло вторым Каином и Святополком Окаянным в братоубийстве, прошло ровно сорок пять лет. Сам Иван еще отроком – двенадцать лет ему было – успел повоевать с Шемякой под Галичем, когда «второй каин, претендуя на московский стол, дал большую битву и проиграл ее. Укрылся Шемяка в Новгороде. Он надеялся опять накопить силы и выступить против Василия Темного. Но не успел, умер. Говорят, что его по приказу великого князя отравили ядом, поданным в печеной куряте. Иван не осуждал отца. Он знал, что удельные войны кончаются только со смертью одного из претендентов на трон.

Семейство Шемяки бежало тогда в Литву. Путь их лежал через Псков. Псковичи приняли беглецов не сказать, чтобы радушно, но двадцать рублев дорожных дали. Вскоре в Литву также всем кланом сбежал второй участник детского Иванова кошмара – князь Иван Можайский. Оба семейства были радушно приняты королем Казимиром и пожалованы землями.

Кажется, какое дело русскому царю до Казимировой щедрости, но и этого не мог простить Иван ни Литве, ни сбежавшим князьям. Дарованные земли находились в заповедном крае – вблизи Киева, отческого дома всех Рюриковичей. Иван спал и видел, что Киев когда-нибудь вновь вернется под власть Москвы.

Иван все время держал в памяти Шемячича и Можайского, и, даже заключая с Литвой свадебный договор, особо указал на изменников, что, мол, если станут те князья творить козни против Москвы, то Александр обязан в том тестя упредить.

Однако о том, как должен вести себя Иван в случае козней негодников-князей против Литвы, в договоре не было сказано ни слова. Иван решил, что специального гонца к Шемячичу гнать не гоже, но как только представится случай, сообщить в Новгород-Северский, что условия приняты.

Но доброжелательная судьба на этом не успокоилась, в Москве было получено еще одно тайное послание. На этот раз из Литвы писал князь Семен Иванович Стародубский-Можайский (сын заклятого Ивана Можайского). Он тоже предлагал себя на службу к русскому царю, желая отложиться вместе с землями: Черниговым, Стародубьем, Гомелем и Любичем.

Сбылась мечта Ивана. Мало того что поверженные враги у ног его просят милости, так еще присоединяют к Руси столь богатые земли. Об Александре он не думал. Объединение Руси – во имя этой идеи все средства хороши. Чистую радость омрачала одна малость. В тайном послании имелась приписка, занимающая половину листа. Князь Семен в самых страстных выражениях обговаривал Шемячича, обвиняя его в злых кознях, и призывал царя, что если он, Шемячич, предложит свою службу Москве, не верить ни единому его слову.

Иван призвал на совет Патрикеева и Ряполовского. Князь Иван Юрьевич сказал:

– Это игра злая, только не пойму, к чему ее затеяли – к войне или к миру. Надо подождать.

– И разведать, – добавил Ряполовский, – в чем смысл этих двух посланий. И заединщики ли князья северские с Александром или действуют по своей воле.

– Разберись, князь Семен Иванович, – сказал царь, – да не откладывай дела в долгий ящик.

Вот тогда-то и поехал в Литву гонец с тайным приказом. Иван не стал посвящать жену в эти дела ввиду их крайней деликатности. Однако кое-что Софья сам сумела выведать.

Поставленные ей соглядатаи сообщили, что от дома Ряполовского отбыл тайный гонец в Вильно. Кто таков? Софье рассказали, что дьяк Микола Лихий есть доверенный человек Ряполовского и используется им для самых трудных поручений.

10

Тайный гонец, тот самый дьяк-замухрышка, коего послал Ряполовский в Вильно, благополучно вернулся домой и привез важные сведения. Путем аккуратных расспросов православного духовенства, верных людей, а также русского представителя в Литве, удалось выяснить, что два недруга Ивановых – Шемячич и Семен Стародубский-Можайский – находятся друг с другом в непримиримой вражде. Отчего эта вражда приключилась, неизвестно, ведь родители их были заединщиками и князем Александром равно обласканы. Но говорили надежные свидетели, что сами слышали угрозы князя Можайского: положить все силы, но разоблачить перед лицом Александра своего врага Шемячича, и что согласен он для этого пойти на любые уловки.