Все в главном доме были ко мне несказанно добры, но я ненавидела его тёмные, холодные помещения и бывала там только по необходимости, с фройляйн Флиднер либо с Шарлоттой. Прийти сюда самой, по своему собственному побуждению, — на это я никогда бы не решилась. Но я старалась как можно больше времени проводить рядом с отцом. После его нежного замечания я, разумеется, больше не мешала ему так явно, как тогда, когда я обняла его за шею; я также не осмеливалась по примеру моей матери бросать ему цветки на рукопись, но с некоторых пор на его письменном столе всегда стояла ваза со свежими лесными цветами, и я, неслышно прошмыгнув мимо него, робко и тихо гладила его по седеющим волосам. Я охотно бывала в библиотеке, ещё охотнее — в зале «с побитым материалом», как упрямо называла его Илзе. Все молчаливые лица в этом кабинете потихоньку приобретали надо мной власть и иногда заставляли забыть, что далеко на севере находится пустошь, о которой тоскует моя душа.

Но и здесь меня частенько вспугивали. Дагоберт, который проникся страстью к археологии и гордо называл себя ассистентом моего отца, проводил по полдня в библиотеке и кабинете античности. Заслышав, что он входит в библиотеку, я сбегала через противоположную дверь, мчалась сломя голову вниз по лестнице, и этот детский страх и робость не исчезали даже в огромном пространстве между мансардой и первым этажом — я бежала и бежала, пока, задыхаясь, не оказывалась в лесу.

Этот лес был изумителен в своей безыскусности и самобытности. Прежние господа Клаудиусы купили его и обнесли оградой, причём не для того, чтобы использовать в деле, а лишь с целью найти себе место для тихих прогулок, чтобы можно было побродить по своей собственной земле, не опасаясь помех и посторонних лиц — единственная роскошь, которую они себе позволяли… Вначале острая тоска по бесконечному небу над пустошью не давала мне возможности ощутить красоту леса. Мои глаза никогда не устремлялись кверху — зелёное небо, как это ужасно! — но нежно смотрели на белые цветы, которые робко выглядывали из мха и листвы — они казались мне такими же заброшенными и пугливыми, как и я сама.

По пустоши я бегала с полнейшей беззаботностью — но здесь не решалась забраться глубоко в лесную чащу. Я ограничивалась ближайшими окрестностями дома, и моим излюбленным местом стал береговой кустарник у реки — он был точь-в-точь такой же, как в Диркхофе. Но и оттуда меня выгнали уже на второй день моего пребывания в К. Когда Илзе понесла моё письмо на почту, я проводила её до мостика. Под изящно изогнутой железной аркой текли ясные прозрачные воды, журча так же тихо и мирно, как и мой любимый ручей за Диркхофом. Я скользнула в кустарник — это были ольха и ива, сквозь ветви которых мерцали белые стволы берез. На дне реки не лежали жемчужные ракушки, но оно было устлано гладкой галькой, а невысокий берег был покрыт дёрном и цветущими лютиками. На мелких волнах дрожало искрящееся голубое пятно — это было отражающееся в реке небо… Всё, всё как в маленькой заводи у дома! Я скинула башмаки, и через мгновение прозрачная вода уже обтекала мои ноги, которые, к моему огорчению, за несколько дней в чулках изрядно побелели. У меня словно камень с души свалился; он свалился в реку, и его унесли волны. От радости и удовольствия я засмеялась и затопала ногами по воде, да так, что брызги полетели во все стороны. И тут в кустарнике хрустнула какая-то ветка. — Часто из Диркхофа к заводи прибегал Шпитц, он искал меня и прыгал ко мне в воду. Он обычно ломился ко мне через кустарник, и сейчас я душой настолько была дома, что при треске в кустах сразу же подумала о моём неуклюжем любимце. Я громко позвала его по имени, — ах, как же я осрамилась с этой своей иллюзией! — но никакой Шпитц не прибежал; зато в том месте, откуда донёсся хруст, разошлись и сомкнулись ветки ивы, и за ними исчезла белая мужская рука.

Одним прыжком я выскочила на берег; я готова была разрыдаться от досады. Уже в первые часы моего двухлетнего пребывания здесь меня вновь поймали на старом; Дагоберт снова увидел юркую ящерку босой — ну, сейчас они начнут смеяться и насмешничать в главном доме… Но когда я менее часа назад шла к моему отцу, Дагоберт был в тёмной одежде; и потом — разве сейчас не мелькнул в кустах яркий проблеск? Этот проблеск я уже видела сегодня у конторского стола, он возник на кольце у господина Клаудиуса… Я с облегчением перевела дух — это был всего лишь господин Клаудиус! Он, наверное, услышал моё бездумное топанье по воде и, обеспокоенный, пришёл посмотреть, кто это ломает ветки в его кустарнике и взбаламучивает гальку в его реке. Он может быть спокоен, строгий господин — я больше не буду этого делать.

Мы были уже пять дней в К., и настало воскресенье. В Диркхофе мы лишь издали слышали колокол, его голос доносился до нас словно прерывистый жалобный стон, — и как же я была потрясена этим утром, услышав глубокий, сильный колокольный звон!

Илзе отправилась в церковь, и когда она под гудение колокола торжественно обходила пруд, я стояла в холле и смотрела ей вслед… Из своей комнаты вышел старый бухгалтер, державший под мышкой сборник псалмов и натягивавший на ходу длинные лиловые перчатки — пожилой господин прямо-таки излучал чистоту и элегантность.

Проходя мимо меня, он вдруг остановился. Он не поздоровался; его высокая шляпа сидела на голове как пригвождённая; к тому же он смерил меня с головы до ног строгим взглядом. Я задрожала и испугалась, и в тот момент, когда он открыл рот, чтобы заговорить, я убежала в лес.

Ужас — а вдруг он идёт за мной? Я остановилась и, переведя дыхание, робко глянула через плечо. Над тропинкой за моей спиной сомкнулись заросли — сама того не подозревая, я забралась довольно высоко по склону холма. Здесь стояла полная тишина — набожный человек продолжил, конечно, свой путь к храму… Тропинка вывела меня на лужайку, на которой ещё лежала роса, а в траве густыми гроздьями алела земляника — здесь её, наверное, никто не собирал. Ягоды наполняли своим ароматом воздух, сверкавший золотыми искрами — мне показалось, что в нём ещё слышится колокольный звон. Вокруг лужайки стояли ели с длинными лапами; по их морщинистым стволам текли золотистые слёзы смолы, а у самых верхушек слышалось лёгкое жужжание.

Здесь царил таинственный, давно забытый дух — на лужайке было тихо-тихо… Наверное, по этой росистой траве когда-то ходила принцесса, и душистые еловые лапы гладили её по волосам… Вдруг в лесу раздался лёгкий треск: что-то белое, в буро-коричневых пятнах, бродило среди деревьев, а затем между стволами показался царственный олень с ветвистыми рогами; благородное животное выглядело таким смирным и кротким… А потом я увидела и других зверей, они без страха смотрели на меня своими добрыми глазами — наверное, когда-то они брали еду из рук прекрасной принцессы… Что за глупая мысль! Я же знала, что в тех комнатах жила вовсе не принцесса, а холостой господин, и что он умер — прострелил себе голову. Ужас!.. Помнили ли о тех временах торжественные ели с тёмными ресницами хвои? Я пошла дальше… Я не знала, сколько времени я бродила по лесу. Наверное, прошли часы с того момента, когда я сломя голову неслась вверх и вниз по склону холма. Я совершенно не представляла себе, где нахожусь, но во мне не было ни крупицы страха — он растаял в чистом лесном воздухе… Холм я уже оставила позади и была снова в низине, но где? Тропинки разветвлялись и пересекались, и я не знала, куда мне свернуть, — как вдруг в чащобе слева от себя я услышала мужской голос. Я сразу его узнала — то был голос приветливого старого садовника, который пытался мягко успокоить непрерывно кричащего ребёнка. Я пошла на звук и вскоре оказалась перед каменной оградой, за которой было светло — здесь кончался лес. Как бы мне хотелось взглянуть на маленького крикуна! Но я не могла вскарабкаться на забор — он был высокий и гладкий. Но я умела лазать по деревьям как белка, и к тому же это занятие, наряду с купанием, было моим самым любимым, — и вот уже через несколько мгновений я сидела на верхушке высокого вяза.

Я огляделась и увидела огромный кусок неба. По правую руку от меня раскинулся город со всеми его домами, башнями и роскошными променадами; за городом текла река — несомненно та самая, что пересекала владения Клаудиусов… Я была, сама того не подозревая, совсем недалеко от «Услады Каролины» — река протекала менее чем в двухстах шагах отсюда… Над рекой изгибался широкий каменный мост, а между её руслом и краем леса можно было увидеть целую россыпь элегантных загородных домов, окружённых живописными садами. Слева от меня, так близко, что я могла разглядеть любой предмет на верхнем этаже, стоял хорошенький швейцарский домик. Участок, на котором он располагался, был очень узок. Перед фасадом дома было разбито несколько цветочных клумб, а за домом над нешироким газоном раскинул свои ветви конский каштан — единственное дерево на участке, отделённом неширокой дорогой от каменной стены клаудиусовского леса.

Под балконом дома, отбрасывающим приятную тень, расхаживал старый садовник Шефер в розовом кителе из набивного ситца. Он, как заправская нянька, держал на руках маленького крикуна и тихо пел ему колыбельную. На газоне за домом играла девочка лет четырёх. Она была в белом платьице, её льняные локоны спадали почти до пояса. Игра совершенно поглотила малышку. Она обеими ручками рвала траву и складывала её в колясочку. Какое-то время девочка не обращала внимания на крики ребёнка, но потом она поднялась, обошла дом, сорвала цветок левкоя и протянула его своему невоспитанному братцу.

— Ты не должна рвать цветы, Гретхен, — папа не разрешает! — донёсся с балкона мужской голос.

Южная часть балкона была густо увита диким виноградом, сквозь который ничего не было видно. Из зарослей винограда выглянул юный Хелльдорф, работающий в конторе господина Клаудиуса, — я его до сих пор не заметила. В руках у него была книга, и хотя он и высказал свой упрёк строгим тоном, но при виде привставшей на цыпочки крошки по его губам скользнула нежная улыбка.

На мосту показался некий господин, ведущий под руку даму. На мгновение они остановились, прислушиваясь, а затем дама выдернула руку из-под локтя своего спутника и побежала к нетерпеливому ребёнку. Она тоже была в церкви — спешно положив свой сборник псалмов на ближайший садовый столик, она протянула руки к малышу, который при звуках её голоса мгновенно умолк, задрыгал ножками и, лепеча, потянулся к ней. С материнской нежностью она осыпала маленького толстячка торопливыми поцелуями. Затем левой рукой она обвила свою дочурку и притянула её к себе. Она была очень хрупкой, эта маленькая женщина, и можно было подумать, что её тонкая рука переломится под весом малыша. Женщина сняла с головы соломенную шляпу, к голубым лентам которой мальчик протянул свои неловкие ручки, и я увидела тонкое лилейное личико под копной таких же, как у Гретхен, белокурых волос.

Между тем в сад вошёл и супруг, оставленный на мосту. Он был очень похож на юного Хелльдорфа, эти красивые мужчины были наверняка родственниками. Он поднял свою дочь на руки и подбросил её вверх; белое платьице Гретхен и её льняные волосы взмывали в воздухе подобно летнему облаку. Малышка закричала в восторге: «Дядя Макс, ты меня видишь?»

Я была словно околдована: впервые в жизни я видела чистейшее семейное счастье. Чувство глубокого покоя, охватившее меня при виде этой прекрасной картины, и какое-то страстное стремление, которому я не могла дать названия, смешались в моей душе с тоской и печалью; мне так и не довелось узнать, как этому счастливому малышу, что один лишь звук, слетевший с нежных материнских губ, способен унять любую боль и страдание. Но мне отрадно было смотреть на то, как молодая женщина ласкает своих детей, — счастливица! Как сладко, должно быть, видеть детскую ручонку, тянущуюся к тебе за лаской и утешением!

Гретхен снова отправилась к своей колясочке с сеном и, болтая, продолжила игру, а остальные пошли в дом. Я тихо слезла с дерева и прошлась вдоль ограды; и вот я уже стояла перед дверкой в заборе. В замке дверки торчал ключ; конечно, он совсем проржавел — видимо, им никогда не пользовались. Но моё огромное желание поговорить с малышкой придало мне сил и умения. После долгих стараний ключ поддался, я повернула его в замке, и дверь со скрипом отворилась.

16

По дорожке я приблизилась к штакетнику. Гретхен во все глаза смотрела на меня. Затем она поднялась и подбежала ко мне.

— Ты открыла? — спросила она, указывая на распахнутую дверцу за моей спиной. — Тебе это разрешили, малышка?

Я, смеясь, кивнула.

— Но слушай, твой сад не очень красивый, — сказала она, пренебрежительно задрав носик и махнув рукой в сторону зелёной чащи леса, видневшейся за забором. — Там нет ни одного цветка!.. Посмотри на наш сад — у господина Шефера много-много… ах, сто тысяч цветов!

— Да, но тебе нельзя их рвать!