Я забыла о своём намерении оставаться смиренной просительницей и проявить терпение перед лицом коммерческой расчётливости и хладнокровия!.. Я почувствовала, что заливаюсь краской и что «моё злое сердце захватывает меня врасплох».

— Разумеется, я так сказала, — задыхаясь, быстро ответила и показала на порог. — Вон там я стояла и тряслась от страха… Но я люблю моего отца и хочу принести ему эту жертву.

Он не сказал ни слова, когда я на мгновение умолкла, — у него действительно было каменное сердце, все мои слова его ничуть не тронули — и я не должна была разгневаться? Мои ноги просто зачесались — так мне захотелось затопать ими по полу! Я резко повернулась к нему спиной и с нарастающей злобой крикнула ему через плечо:

— Я не хочу этих денег! Смешно — то, что мне подарила моя дорогая бабушка, я должна вымаливать у посторонних людей! Но я не стану этого делать, ни за что не стану!.. Я больше никогда ни о чём не попрошу вас, пускай даже эти деньги хоть десять раз мои и я имею право ими распоряжаться…

— В данный момент вы не можете распоряжаться ни одним пфеннигом, — прервал он меня безо всякой резкости, но серьёзно и веско. — И вот что я хочу вам сказать: если вы и дальше будете вести себя столь неподобающим образом, как дикое дитя пустоши, то вы ничего от меня не добьётесь… Вы можете лазать по деревьям и бегать по речке — здесь вам никто не подрежет крылья, но из вашей души этот дикий элемент я выкорчую.

Итак, он действительно зажал меня в тиски своими железными пальцами и не выпустит меня на свободу, пока не пройдут эти два года! Бог мой, какую жалкую карикатуру он собирается из меня сделать!

— Если я это позволю, — сказала я, откинув назад голову. — Хайнц однажды поймал ворона и хотел подрезать ему крылья, но птица клюнула его в палец так, что пошла кровь!

— И вы хотите защищаться так же храбро, маленький жаворонок? — спросил он, поглядев с улыбкой на свои стройные пальцы. — Сердитый ворон не мог понять, что Хайнц хочет сделать его своим любимым домочадцем… Но вернёмся к вопросу о деньгах. Я так же мало могу свободно распоряжаться вашим наследством, как и вы сами; но я охотно дам взаймы господину фон Зассену требуемую сумму из моих собственных средств… Вы не скажете, продавец сейчас у вашего отца?

Я пристыженно полезла в карман и протянула ему медальон.

— Ах, римская монета времён Антония! Прекрасный экземпляр! — воскликнул он. Он подошёл к окну и стал долго рассматривать её со всех сторон — и вновь с таким видом, как будто он что-то в этом понимает.

— Пойдёмте, — сказал он и открыл дверь в соседнюю комнату. Её стены были задрапированы тяжёлым шёлком, и она была такой же тёмной, как и все помещения в этой бесконечно длинной анфиладе комнат. Здесь рядом с окном стоял шкаф, украшенный резьбой и филигранной серебряной окантовкой.

Господин Клаудиус открыл причудливый старинный замок и вытянул полку — там на бархатной подложке лежали ряды таких же медальонов, про которые мой отец сказал, что это чрезвычайная редкость. Господин Клаудиус вынул один из медальонов, положил его на ладонь рядом с тем, что принесла я, и стал тщательно их сравнивать, а затем протянул ладонь с монетами мне. Они были похожи как два близнеца, но та, что была извлечена из шкафа, выглядела значительно более захватанной.

— Эта красивее, — сказала я, показав на монету, которую так жаждал мой отец.

— Да, я вполне вам верю, — ответил он. — Но мне она не нравится.

В этот момент открылась дверь, ведущая в обеденный салон. Мы обернулись и увидели, что на пороге стоит Дагоберт. Господин Клаудиус нахмурился, но Дагоберт не дал себя смутить; он подошёл поближе, и его карие глаза удивлённо расширились при виде медальонов на бархате.

— Боже, какая роскошь! — удивлённо воскликнул он. — Дядя, ты коллекционер?

— Немного, как видишь.

— И свет об этом ничего не знает!

— Разве необходимо, чтобы свет знал о моих маленьких страстях? — как гордо и спокойно это прозвучало!

— Ну, не знаю… — протянул Дагоберт, — но в то время, когда практически весь двор лихорадочно интересуется античностью, твоя пассивность просто непонятна.

— Ты думаешь?.. Я хочу тебе сказать, что я редко нахожу удовольствие в том, что модным товаром лежит на рынке и эксплуатируется некомпетентными людьми с совершенно иными целями, чем те, которые преследует наука… И к тому же я очень осторожен с моими маленькими склонностями, я не допускаю их до конкуренции — ведь в этом случае они начнут расти под чужим влиянием, для них не будет ничего невозможного, они будут уводить всё дальше и дальше и могут потребовать гигантских жертв на свой алтарь.

— Ну, от этого греха тебя защитят накопления твоих предков, дядя! — засмеялся Дагоберт. Он покачал головой. — Невероятно! Ты интересуешься древностью и в то же время оставляешь ценнейшую коллекцию годами плесневеть в подвале.

Господин Клаудиус пожал плечами.

— Возможно, ты рассудил бы иначе, если бы видел завещание моего деда. Согласно его желанию, все древности должны быть погребены на вечные времена.

— Вот как; ну, господин фон Зассен может гордиться — он своими просьбами пробил лёд бессмысленных традиций этого дома!

— Не столько он, сколько моё убеждение, что ни мой дед, ни я не имеем права отнимать у мира культурные сокровища и заставлять их исчезнуть навсегда, — последовал спокойный ответ.

Всё время этого разговора я была как на иголках — драгоценное время истекало. Но наконец Дагоберт отошёл к окну и стал смотреть вослед проезжавшему экипажу. Господин Клаудиус положил медальон в шкаф и вернул мне монету.

— Мне очень жаль, что я вынужден взять назад своё слово, — сказал он мне. — Но я не хочу оказывать помощь в приобретении такого рода монет: медальон в ваших руках — подделка.

Дагоберт обернулся.

— Кто хочет купить медальон? — спросил он.

— Господин фон Зассен.

— Как, дядя, он находит монету настоящей, а ты хочешь его поправить? …Прости, это просто вырвалось у меня, это было невежливо! — добавил он извиняющимся тоном.

Господин Клаудиус улыбнулся.

— Ты как раз обосновал мою точку зрения, почему дилетанты предпочитают тихо сидеть дома со своей мудростью. По отношению к авторитетам их мнение будет выглядеть попросту нескромно. — Он запер шкаф, а я, не тратя больше слов и высоко подняв голову, покинула комнату. Дагоберт одновременно со мной перешагнул порог салона.

— Какое бесстыдство! — прошипел он сквозь зубы, но так, чтобы я услышала, и зашагал в комнату сестры, а я молча побежала к себе.

Да, это было бесстыдство по отношению к моему знаменитому отцу!.. Я как загнанная лошадь промчалась через сад и в большом волнении взбежала по лестнице в «Усладе Каролины».

— Ну что? — напряжённо спросил отец, когда я вошла в библиотеку.

— Господин Клаудиус утверждает, что монета — подделка! — сообщила я, переводя дыхание.

Господин с ящиком захохотал. Он прямо-таки зашёлся от хохота и никак не мог успокоиться. А мой отец презрительно пожал плечами.

— Мудрость лавочника! — выдохнул он. — С такими людьми вообще лучше не связываться.

Он взял свою шляпу, надел её на свои спутанные волосы и протянул мне руку.

— Ну, пойдём, — сказал он смиренно.

20

Мы быстрыми шагами прошли через сад; отец, казалось, забыл, что за его руку цепляется робко семенящая маленькая девушка, которая на цыпочках летит рядом с ним подобно гонимой ветром снежинке. Он беспрестанно разговаривал с чужим господином, пересыпая свою речь непонятными выражениями и иностранными словами — точь-в-точь как пожилой профессор на пустоши.

Когда мы проходили по двору, до нас донёсся прекрасный голос Хелльдорфа; он пел один. Мой отец удивлённо замедлил шаги. До сих пор я никогда не задерживалась во дворе, чтобы как следует рассмотреть его — он был для меня слишком холодным и голым. Но сейчас, когда мы повернули к воротам в левом флигеле, мой взгляд скользнул по первому этажу стоящего во дворе здания. Четыре окна были полуоткрыты — за ними сидело множество юных девушек. Подоконники были низкие и позволяли видеть неутомимо движущиеся руки; за ближайшим ко мне окном одна из работниц придирчиво осматривала наполовину готовый миртовый венок, а затем вплела в него новую ветку. Видимо, это и была задняя комната, по поводу которой Шарлотта на второй день нашего пребывания нагнала на меня такого страху. Комната совсем не показалась мне мрачной и устрашающей: света и воздуха в ней было достаточно, а девушки выглядели ухоженными и опрятными. Все эти светлые и тёмные головки прислушивались к пению, губы не шевелились… И тут я увидела, как по всем сидящим в помещении пробежала волна ужаса; головы ещё глубже склонились над работой, и девушка с миртовым венком тихо задвинула локтем створку окна, а её покрасневшее личико повернулось в глубину помещения… Внутри резко хлопнула какая-то дверь, и раздался недовольный голос старого бухгалтера.

— Какой сквозняк! — вскричал он — его звучный голос прозвучал особенно громко, когда пение наверху на мгновение умолкло. — Ах вот как, мы распахнули окна и прислушиваемся к соблазнам сатаны, а руки праздно лежат на коленях! Глупые девицы, ведь было сказано: «Истинно говорю вам: не знаю вас»[10]… «Лучше слушать обличения от мудрого, нежели слушать песни глупых»[11].

Произнося библейские изречения, он резко захлопывал одно окно за другим, плотно пригоняя створки, чтобы не осталось ни малейшего зазора для проникновения греховной музыки… Он увидел, что мы проходим по двору, но его взгляд лишь высокомерно скользнул по нашим лицам — он не поздоровался. Мой отец, иронически улыбаясь, покачал головой.

— Это тоже такой маленький благочестивый диктатор, — сказал он чужаку, — один из тех ограниченных, пустоголовых субъектов, которые всегда готовы устроить скандал, поскольку реакционность преследует мышление… С какой удивлённой насмешкой грядущие столетия будут смотреть на эти пятна на солнце, тщательно лелеемые в наши дни!

Как мне было жалко бедных юных созданий в задней комнате! Им тоже жестоко подрезали крылья; в их душах, конечно, не было и следа «дикого элемента» — они стали безвольными пленницами… Они, покорно опустив головы, позволяли лишать себя свежего воздуха, чтобы им не были слышны запретные звуки… И именно зловещий утренний певец подрезал им крылья и сторожил их… О, господин Клаудиус, на меня вам придётся затратить намного больше усилий! Я могу бегать как заяц, и если здесь я нигде не найду спасительного крова, под которым смогу спрятаться, то в один прекрасный день я снова вернусь домой — туда, откуда приехала… Это не обязательно будет Диркхоф, где меня, отчитывая, примет Илзе — я скроюсь в маленькую хижину с зелёными ставнями, буду есть с Хайнцем гречневую кашу и, смеясь, летать по пустоши на моих неподрезанных крыльях…

Мы вышли со двора на улицу, и вот я снова шагала по безобразному пыльному городу, который больше никогда не хотела видеть. Сейчас он, правда, показался мне не таким ужасным, как тогда, когда над ним пылало знойное полуденное солнце. Изменилось и кое-что ещё: мои глаза больше не встречали насмешливых взглядов. Мимо нас проходили дамы, которые так одобрительно и дружески-заинтересованно заглядывали мне под шляпу, как будто им доставляло удовольствие узнать, какое личико у этой семенящей фигурки в новом нарядном платье… Что меня особенно радовало и даже, пожалуй, воодушевляло, так это то почтение, с которым прохожие здоровались с моим отцом. Торопливый мужчина с небрежными манерами и взлохмаченными волосами выглядел совсем не импозантно, но ему глубоко и уважительно кланялись офицеры и элегантно одетые господа, а благородные дамы в проезжавших мимо экипажах, оживлённо маша ручками, приветствовали его как лучшего и дорогого друга… Это большое уважение оказывалось ему, известному человеку, у которого в голове было неслыханное множество знаний — все склонялись перед ним, кроме «лавочника» в тёмном доме — тот, конечно, знал всё намного лучше других…

Я сердито думала о сцене у шкафа с медальонами. Что меня больше всего злило, так это то впечатление, которое она на меня произвела… Этот человек действительно выглядел так, словно он сознавал собственное превосходство, словно каждое сказанное им слово имело столь же солидный фундамент, как и его старый торговый дом, и — ужасно! — даже блестящий офицер со всей своей элегантностью и красотой полностью ушёл в тень рядом с мужчиной в простом чёрном костюме… Какое странное превращение! Это был тот «старый, тихий господин», который показался мне на раскопках таким незначительным и на которого я совсем не обратила внимание…

Мы шли довольно долго, прежде чем добрались до герцогского замка. Один из слуг отправился объявить о нашем приходе. Продавец монет остался ожидать в приёмной, а мой отец повёл меня вслед за слугой через череду залов и комнат. Он ещё раз взлохматил свои волосы, а затем легонько подтолкнул меня к порогу двери, которую перед нами распахнул вышедший навстречу лакей. Итак, наступил великий момент, которому инстинктивно, но безуспешно противилось неопытное дитя пустоши… Я дебютировала самым жалким образом. Шарлотта показывала мне, как следует поклониться — но Боже мой, Шпитц лучше умел выполнять немудрёные команды, которым его обучил Хайнц! Мои «живые как ртуть ножки» налились свинцом и не могли стронуться с места. Опустив глаза, я могла видеть только кусок паркета у моих ног. Я услышала лёгкий шелест чьего-то шёлкового платья и, глотая набегающие слёзы досады, сказала себе, что я стою тут как глупое и неотёсанное существо, как какой-то каменный истукан… И тут моего слуха коснулись звуки мягкого, нежного женского голоса — принцесса приветствовала моего отца — и почти одновременно чей-то тонкий пальчик приподнял за подбородок мою опущенную голову. Я взглянула — и не увидела никакой усыпанной камнями короны, а увидела чудесные, густые каштановые локоны, обрамляющие нежное как роза лицо. Пара блестящих глаз, таких же голубых, как и мои любимые мотыльки, улыбалась мне. Я знала, что принцесса уже не очень молода, ведь она была тётей правящего герцога и подругой юности моей матери, поэтому я подумала, что эта высокая, стройная дама с бархатной кожей и юношески свежим профилем — совсем не принцесса Маргарет. Но отец поправил меня.