Что касается Карины, она, во-первых, сама сказала, что дома у Кати не была ни разу. Во-вторых, посмей я сделать еще одну попытку навязать Каревой свою персону — наверняка отправит без каких бы то ни было колебаний по известному всей Руси адресу… Вывод? Он крайне прост: Корнету самому придется раздобывать реквизиты Катиной мамы. При его менталитете, имидже и соответственно связях это вполне возможно… Интересно, почему он не сделал это сразу?.. Неужели исключительно из вредности, чтобы и меня заставить побегать-потрудиться?..

Как выяснилось, во вредных намерениях я заподозрила Оболенского напрасно. Оказывается, именно в эти напряженные дни он обязан был завершить и сдать Григу очередной скандальный материал, весьма болезненно задевающий одного из наших популярных политиков… И вот теперь, впервые в жизни, Корнет горел синим пламенем… Впрочем, он все-таки завершил свою нетленку как раз за время моего бесполезного визита в университет. Возвратившись, я застала Виталия на завершающем этапе процесса — за саморедактурой готового текста. Однако, узрев меня на пороге своего кабинета, он и на сей раз благородно прервал свои занятия, дабы выслушать мой краткий доклад.

Судя по реакции, результат визита его не удивил. Во всяком случае, кивнув мне почти удовлетворенно, Корнет извлек из своего потрепанного «дипломата» записную книжку — тоже потрепанную.

— Как у тебя с аппетитом? — улыбнувшись, поинтересовался он. — Если ничего не имеешь против парочки бутербродов, прогуляйся в сторону буфета… Мне надо сделать несколько звонков, потом определимся.

С аппетитом у меня было уже более-менее сносно, и в следующий раз я объявилась у Оболенского примерно через полчаса. И обнаружила, что за это время ему удалось-таки компенсировать мой дурацкий прокол с Каревой и выяснить имя-отчество Катиной мамы: Крымова-старшая оказалась абсолютной тезкой нашей тети Вали.

Я сочла это добрым знаком и повеселела: во всяком случае, решилась подколоть Корнета за его явную трусость по отношению к Карине.

— Молодец, — похвалила я Виталия. — Однако это ж как надо бояться Каревой, чтобы предпочесть полчаса на телефоне одному-единственному звонку к ней!

— Неужели? — ухмыльнулся Оболенский. — Действительно… Хотя неясно, с чего ты взяла, что я не звонил Карине?

— Ага, значит, и тебе досталось? — позлорадствовала я. То есть поспешила позлорадствовать.

— Мне от нее ничего не досталось, — сказал Корнет внушительно, — и не досталось бы, даже если б сладкая парочка оказалась дома! Заруби это себе на носу!..

— А-а-а… Естественно, она мне говорила, что у нее чуть ли не круглые сутки то запись, то съемки.

— Неужели ты думаешь, я бы не нашел ее, если б дело было в этом? Я имел в виду совсем другое: Карина вместе с супругом отбыли на зарубежные гастроли на другой день после вашего темпераментного общения. На целый месяц и два дня.

— Ну и хрен с ними! — искренне сказала я. — Какой нам от них теперь прок? Лучше скажи, что мы будем делать дальше?

В ответ на мой вопрос Виталий молча выдвинул нижний ящик своего стола и извлек из него увесистый том телефонного справочника, пропылившийся и обтрепанный.

— Будь другом, Маринка, — вздохнул он. — Мне еще нужно «компот» к материалу писать… Отксерь сама все страницы с Крымовыми, ладно?.. Это справочник как раз того года, когда погибла Катя… Между прочим, издание не только редкое, но и для внутреннего, служебного пользования работников АТС… Сечешь, какой я умный и запасливый?..

В ответ я, взяв необъятный том, раскрыла его на нужной странице и сразу же ахнула: Крымовы занимали в редком издании почти шесть страниц мелкого набора…

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Корнет. — Другого пути у нас нет. Даже менты в подобных случаях действуют аналогично… К тому же мы с тобой все это безобразие поделим пополам.

— Ментов много, по сравнению с нами — просто туча!

— У тебя есть другие предложения? — ехидно поинтересовался Корнет.

Других предложений у меня не было, и, тяжело вздохнув, я молча потащилась к нашему лучшему ксероксу, справедливо предполагая, что те, что похуже, вряд ли возьмут текст с такого толстенного тома. Я даже не обиделась, когда Оболенский продемонстрировал мне вслед некоторое недоверие к моей сообразительности, напомнив, чтобы ксерила я списки Крымовых с увеличением.

Я была настолько озабочена предстоящими телефонными хлопотами, что только посередине своего пути к ксероксу заметила наконец довольно странную реакцию дорогих коллег на мою персону. Во-первых, несколько праздношатающихся или кучковавшихся в коридорах сотрудниц резко замолкали при моем приближении. Во-вторых, обратив наконец, внимание на окружающих, я перехватила несколько дамских взглядов — довольно недобрых и… завистливых… Что было, на мой взгляд, в данной ситуации как минимум странно.

Надо сказать, что газетчики, а особенно газетчицы, вообще прирожденные сплетники. Так что всемирная злость на ушлых папарацци действительно не лишена некоторых оснований… После нашего с Григом развода я пережила в конторе сложные и порой почти невыносимые времена. Если бы не Людмила… Да, если бы не Людмила. Она, ставшая причиной развода, и она же — не позволившая мне тогда окончательно и бесповоротно сломаться самой и сломать свою судьбу… Чуть ли не силой вытаскивавшая меня ежедневно на работу, то лаской, то чуть ли не кулаками. Обрушившая на мою голову такую лавину срочных и не очень заданий, что большая часть рабочего дня проходила у меня вне стен конторы, на бесчисленных интервью и репортажах.

К тому моменту я уже не сомневалась, что Людкино вмешательство в мою судьбу в момент нашего необычного знакомства вовсе не было альтруистическим поступком. Миле был необходим в отделе пусть и неопытный, зато преданный ей целиком и полностью, душой и телом человек, обязанный ей всем. Людмила тогда только-только заполучила свою должность и подошла к этому первому существенному шагу в карьере как ко всему важному, происходившему в ее жизни, обдуманно, просчитав наперед все свои действия — в том числе связанные с кадрами… Не зря же состав «города» вскоре после моего водворения там сменился целиком и полностью буквально в считанные недели. Кто-то перевелся в другие отделы, кто-то просто ушел… И за всем этим стояла Милка, формировавшая коллектив по собственному усмотрению. Не мытьем — так катаньем.

Я находилась в центре ее замысла и не подвела свою благодетельницу ни разу… Людмила, как я уже не раз упоминала, очень редко ошибалась в людях. Поэтому ее даже самые жестокие, самые издевательские «шуточки», на которые Милка и впрямь была большая мастерица, оставались всегда безнаказанными. Да и делала она это, в чем я убеждена и по сей день, вовсе не со зла. Искренне полагая, что поступает так, как в случае с «близнецами», оказавшемся для несчастных роковым, «для их же пользы»: ведь человек усваивает только те истины, за которые расплатился собственной шкурой! Ну и конечно, подобные штучки Милку здорово развлекали, давали ей, судя по всему, чувство власти, которое у моей подружки было почти неудовлетворимым…

Сейчас, двигаясь в сторону ксерокса, я вдруг сообразила: в конторе появилась новая «громкая новость» — мое примирение с Григом! Бог весть каким образом она так быстро просочилась сквозь наши пористые стены, но ничем другим ни шушуканье за моей спиной, ни упомянутые завистливые взгляды местных дамочек объяснить было невозможно…

Наверное, именно тогда, идя сквозь коридорную суету, я наконец по-настоящему осознала случившееся утром. И буквально замерла на месте, не добравшись до цели, прижавшись к стене в одном из многочисленных углов… Да на самом ли деле мы с Григом помирились?!

Усилием воли я заставила себя сосредоточиться и представить, как я… Нет, не так… Вот рабочий день завершен. Вот мы, словно в старые добрые времена, садимся в нашу машину и едем в сторону Дмитровского шоссе в нашу квартиру, как будто и не было этих трех лет… В нашу квартиру?.. Да ничего подобного!.. Ведь со своей второй женой Григ жил именно там, и не только добрейшая Анна Ивановна, но каждая дощечка паркета, каждый уголок, когда-то облюбованный мной, включая спальню… да, спальню!.. Все это помнит другую женщину! Между прочим, абсолютно на меня не похожую и — зачем лгать себе самой? — куда более красивую и сексапильную, чем я… и даже — более молодую.

Вторая Григова жена, очень успешная актриса популярного театра, была внешне типичной «трепетной ланью» с влажными карими очами и пышными каштановыми волосами. Ходили слухи, что она необыкновенно талантлива и так же необыкновенно глупа… Меня последнее совсем не утешало. Не выдержав, я посетила однажды ее самый громкий спектакль и убедилась, что относительно таланта слухи ничуть не преувеличены.

Стоя в коридоре с прижатым к груди телефонным фолиантом, я поняла, что тень трепетной лани, если я действительно сегодня, или через год, или даже через вечность переступлю порог квартиры, в которой она жила с Григом, будет преследовать меня там всегда. Будет следить за мной из каждого уголка, даже самого когда-то любимого…

Преодолев вновь обнаружившееся головокружение, я все-таки заставила себя продолжить путь к ксероксу. И какую же невыносимую пустоту ощутила я наконец под перекрестным огнем взглядов любопытствующих коллег! Какую пустоту на том месте, где все прежние годы, вопреки ненависти, соединенной с любовью и привязанностью, всегда рядом со мной находилась Милка… Милка, готовая каждую секунду тряхануть меня за плечи, обругать, обнять, сказать или устроить гадость, даже предать… Но снова быть рядом!..

С Григом я столкнулась перед самым концом дня, еще раз убедившись, что наше воссоединение для него — дело решенное… Так же как и в первый раз, темпераментный Кравцов действовал по принципу стремительной атаки.

— Я уже в курсе итогов твоей поездки, Корнет доложил, — сказал он добродушно, перехватив меня возле «дежурки», куда я заглянула проверить, все ли в порядке с согласившейся временно поработать на нас девочкой из «писем». И добавил: — Если ты готова, собирайся, сейчас поедем!

Легкий гул, всегда стоящий в дежурной бригаде, мгновенно смолк. Краем глаза я заметила, как головы всех присутствующих там дорогих коллег, включая головы дежурных корреспондентов, немедленно уткнулись — кто во что. Кто-то вдруг начал пристально изучать первые попавшиеся гранки, кто-то — вчерашние оттиски полос, оставшиеся от предыдущего номера, кто-то и вовсе картинку с фирмой нашей газеты…

Но мне уже было все равно, слышат нас или нет: лицо «трепетной лани» с капризно вздернутым носиком и насмешливым взглядом влажных очей всплыло передо мной, заслонив на мгновение окружающую реальность и самого Грига… И мой язык сам выговорил то, что выговорил:

— Извините, Григорий Константинович, — пробормотала я, — у меня еще полно дел в конторе… До завтра!..

И, повернувшись, я пошла в сторону своего кабинета.

Я старалась не думать о мертвой тишине «дежурки», в которой мои слова прозвучали почти как набат.

Я старалась не думать о мертвенной бледности, мгновенно разлившейся по лицу Григория, и о том, какими черными сделались его темно-серые глаза.

Я старалась не думать о том, что Григ не хуже меня понимает, что уже завтра утром о его унижении будет знать вся контора.

Наконец, я старалась не думать о том, что именно скажет мне при ближайшей возможности Корнет, какого увесистого пинка даст, «уволит» из нашего расследования… Вряд ли он поймет, почему я это сделала, если я и сама-то себе не могла толком объяснить, отчего вопреки тому немыслимому счастью, которое испытывала еще несколько часов назад в объятиях Грига, вопреки тому, что действительно любила его, возможно, даже сильнее, чем шесть лет назад, оттолкнула его от себя с такой силой.

Не знаю, сколько времени я просидела одна, запершись в своем кабинете. Я не плакала, не рыдала, не топила свою любовь в слезах или, например, алкоголе, который у запасливой Милки имелся в одном из ящиков стола. Просто сидела, вслушиваясь в постепенно стихающий гул наших коридоров. Дождавшись, когда он окончательно стихнет, я отправилась домой.

Именно дома меня ждал последний сюрприз — на этот раз, к сожалению, по вине тетушки… Посреди прихожей стояла спортивная сумка и чемодан. Мой чемодан. Я ни секунды не сомневалась, что они набиты моими же вещами: очевидно, сделать это Лилию Серафимовну убедил еще утром Григ…

В квартире царила тишина, на подзеркальнике белела записка: тетушка сообщала, что ее подруга заболела в очередной раз и она будет ночевать у нее… «Это хорошо», — пробормотала я вслух и, отодвинув сумку и чемодан под вешалку, отправилась в свою комнату — спать.

Как ни странно, я уснула, причем уснула мгновенно и без дополнительных алкогольно-таблеточных мер. И мне, впервые со дня гибели Милки, не снилось снов. Та ночь запомнилась мне чем-то вроде полного провала сознания во тьму.