21

Следующий день, канун Милкиных похорон, начался неприятностью: по вине девочки из «писем» в материале нашего отдела проскочила ошибка, и к тому моменту, как я добралась до редакции, секретарша Лиза уже была раскалена добела звонками ушлых читателей, эту ошибку обнаруживших… Меня всегда поражало, сколько, оказывается, существует на свете людей не просто | вылавливающих огрехи прессы, но и не жалеющих времени на то, чтобы дозвониться до проколовшегося издания. И злорадно поделиться своим «открытием». В какой бы вежливой форме это ни сообщалось, даже сквозь протокольные фразы всегда проступает вездесущее: «Ага! Попались?!»

На сей раз мы стараниями неопытной корреспондентки, весь свой недолгий стаж работы посвятившей чтению писем читателей, действительно попались. Главная вина лежала на мне. Я просто обязана была вчера остаться и проконтролировать действия девчонки, которая в данный момент горько рыдала в моем пустом отделе за Колиным столом. В нашей «молодежке» подобные просчеты испокон веку наказывались одинаково: лишением квартальной премии, сохранившейся с советских времен и выдававшейся из фонда главного редактора.

— Перестань лить слезы, — вздохнула я, обнаружив, чем именно занята провинившаяся. — Виновата скорее я, чем ты. Я и отвечу… Тебя как зовут? Извини, забыла…

— Таня… — Девочка была молоденькой и очень жалкой в своем искреннем горе. Подняв зареванную мордашку от стола, она посмотрела на меня с робкой надеждой.

— Наша Таня горько плачет… — Я нашла в себе силы пошутить. — Тише, Танечка, не плачь! Тонуть буду я…

И я действительно чуть не утонула — в громовой ярости Грига, с которой он начал летучку… И без этой проклятой ошибки ничего хорошего от нашего неизбежного общения я не ожидала. А тут еще, словно специально ему на руку, девчонка, как выражаются у нас в конторе, подсуропила… О лучшем поводе для того, чтобы уравновесить мое вчерашнее публичное покушение на его авторитет, Григорий и мечтать не мог.

— Вы же, Марина Петровна, вчера, если память мне не изменяет, обещали заняться делами, оставаясь в конторе?! Так-то вы с ними управились? Огромное вам спасибо от имени редколлегии!.. — грохотал мой бывший муж, на полную катушку теша свое самолюбие. — Если вы не справляетесь со своими рабочими обязанностями, не честнее ли признать это вслух, чем раз за разом подставлять газету и своих коллег?!

Мысленно ахнув, я подняла свою повинную и соответственно опущенную головку и… наткнулась на отчетливо сочувствующий взгляд Корнета! Более того, Оболенский взглядом не ограничился. Я не успела открыть рот, с тем чтобы осуществить возникшее намерение: прямо здесь и сейчас, не сходя с места, в присутствии всей редколлегии сложить с себя обязанности заведующей городским отделом.

— Григорий Константинович! — Корнет заговорил холодно и официально, назвав Грига по имени-отчеству, хотя всем присутствующим было хорошо известно: общались они всегда накоротке. — Вам не кажется, что вы перегибаете палку?..

Воцарилась тишина, нимало не смутившая Оболенского, который спокойно продолжил свою адвокатскую речь:

— Кому-кому, но вам отлично известно, при каких чрезвычайных обстоятельствах, к тому же всего пару дней назад, Вершинина приступила к своим новым обязанностям. О каких выводах может идти сейчас речь? Если не ошибаюсь, до сих пор с ней все было в порядке…

Я исподтишка посмотрела на своего бывшего мужа и обнаружила, что он ошарашен ничуть не меньше меня.

Во всяком случае, на Оболенского Григорий пялился с таким выражением лица, словно вместо него узрел привидение… И впервые на моей памяти наш главный редактор не нашелся что ответить посмевшему возразить подчиненному. То есть он ему вообще ничего не ответил! Злобно оттолкнув от себя рабочую папку с бумагами и сбив ею таким образом пластмассовое устройство для карандашей и ручек, Григ вслед за этим вновь вцепился в свою папку и резко дернул ее, водворяя на прежнее место — себе под нос. После чего прошипел, но не в ответ Корнету, а в адрес окаменевшей летучки:

— Будем считать, что вышедший номер мы обсудили… Переходим к планированию!..


Сказать, что я была благодарна Корнету, — значит не сказать ничего. После того как скомканная летучка завершилась, я нагнала Оболенского в коридоре и молча пошла рядом. Глянув на меня искоса, Виталий покачал головой:

— Можешь не смотреть на меня обожающими глазами, — остудил он меня. — На самом деле мне больше всего хочется тебя придушить…

— Опять ненавидишь? — с горечью спросила я.

Корнет неожиданно остановился, посмотрел во все глаза на мою наверняка бледно-зеленую физиономию и вдруг рассмеялся:

— Спятила? — поинтересовался он, пропуская меня вперед в свой кабинет, которого мы как раз достигли. — Просто очень хочется задрать тебе юбку и высечь… Я никогда до конца вас, баб, не пойму: может, хоть ты мне скажешь, что тебе вчера въехало в башку после столь трогательного утреннего эпизода?..

Судя по всему, у меня успел выработаться совершенно несвойственный моей натуре рефлекс на Корнета… Не помню, чтобы прежде меня тянуло кому-нибудь исповедоваться, а тут… Уж не знаю, чего я такого в нем нашла! Или Виталий впрямь обладал каким-то таинственным качеством, помогавшим ему, видимо, и в работе, благодаря которому нашему спецкору предоставлялись любые сведения всеми подряд, включая ментов?!

Меня прорвало. И я вывалила перед ним всю кучу, включавшую и «трепетную лань», и взглядики наших коридорных баб, и даже свое убеждение в том, что и стены, и вещи, задействованные в наших судьбоносных перипетиях, «помнят» все, что происходит на уставленной ими сцене и хранят эту информацию, в отличие от людей, и обрушивают на их головы в самый неподходящий момент…

Наконец я высказала все. Помолчал немного и Корнет, прежде чем заговорить. Нет, он и не подумал уговаривать меня или, чего я боялась еще больше, высмеивать.

— На самом деле, Марина, — произнес он медленно и вдумчиво, — Гришка тебя просто-напросто в очередной раз напугал… Я ему, кстати, сказал об этом вчера… А вот о том, почему ты ушла от него в первый раз, не сказал. И тебе не рекомендую.

— Почему? — робко спросила я, готовая принять любое объяснение, исходящее от Оболенского.

— Потому что, извини за банальность, в женщине должна быть тайна — особенно если имеешь дело с таким персонажем, как Григ… Гришка и Милка обладали по меньшей мере одной общей чертой характера: если чего-то захотелось — подавай немедленно, прямо сейчас! А далее — далее работают тривиальные законы психологии: страсть — удовлетворение — охлаждение…

В этот момент я и дала себе слово заняться психологией… Но мужество задать вопрос, мучивший меня по-прежнему сильно, нашла, несмотря на то что рисковала в очередной раз превратиться в глазах Виталия в наивную дуру…

— Насчет любви, — пробормотала я, — похоже, речи вообще не идет?

Оболенский продолжал меня удивлять.

— Почему же? — усмехнулся он. — Идет, но с некоторым, порой роковым запаздыванием: после того как ситуация страсти и ее удовлетворения отыграна… Это как раз ваш с Гришкой случай.

— Ты хочешь сказать, что…

— Я хочу сказать, что вы оба хороши! И если собираешься просить совета, что тебе теперь делать, заранее предупреждаю: никакого совета я тебе не дам! Ты можешь мне не верить, но у меня его просто нет… Так что, милая, предоставь-ка ты всему идти своим чередом, кривая — она всегда вывезет. На этом и завершим трепетные темы, договорились?

И совсем другим голосом Оболенский поинтересовался, сколько звонков Крымовым я успела сделать за вчерашний вечер… Нет никаких сомнений, что ответ он знал и спрашивал исключительно для того, чтобы возвратить меня в русло нашего расследования, отвлечь от того, что считалось у меня теперь личной жизнью. Конечно, Корнету удалось меня усовестить, и спустя несколько минут я уже сидела в своем кабинете, лихорадочно тыча в кнопки телефона и пялясь в ту часть списка, которую он мне вручил.

К счастью, в этот день Потехин не объявился ни разу. И хотя к вечеру я могла констатировать тот факт, что среди полутора десятков Крымовых, до которых я сумела добраться, Катиной матери не было, все-таки крошечное чувство удовлетворения у меня осталось. Во-первых, я с чистой совестью могла сказать, что действительно участвую в нашем частном расследовании. Во-вторых, в паузах между звонками я все-таки ухитрилась сделать засыл материалов, оставшихся от несчастных «близнецов». И, наконец, после обеда мне удалось пообщаться, по-моему очень продуктивно, с Рудиком.

Фотокор сам забрел ко мне в кабинет напомнить, что похороны состоятся завтра в десять утра и дать адрес морга на Бауманской. Выглядел Рудик просто ужасно, словно только что перенес тяжелейшую болезнь… Всмотревшись в его красные то ли от слез, то ли от бессонницы глаза, я отодвинула телефон и непререкаемым тоном приказала Гофману сесть напротив меня на стул для посетителей. Он равнодушно подчинился, а я, припомнив, каким именно образом действовала по отношению ко мне самой в подобных ситуациях Милка, решила воспользоваться ее методом.

— Рудольф, — сказала я строго, — мне что, напоминать тебе измочаленную истину о том, что газета не может выходить с пустым местом, в частности вместо иллюстраций?!

Фотокор посмотрел на меня с некоторым проблеском разума в отсутствующем взгляде.

— Ты о чем? — вяло спросил он.

— Нам срочно нужна серия городских снимков хорошего качества, поручать это твоим соплякам я не могу! — убедительно «сердилась» я. — Запорют пленку, тем и кончится… Мне нужны городские пейзажи с детьми, молодыми мамашами и хорошенькими девочками, ясно?

— Когда? — растерянно поинтересовался Рудик.

— Как всегда, еще вчера, — заверила я его как можно убедительнее. — Горим уже не синим, а фиолетовым пламенем!

— Ох… — Рудик зажмурился, снял и протер очки, потом водрузил их обратно и огляделся по сторонам с таким удивлением, словно отродясь не бывал в родной конторе. — Ну не знаю…

— Меня не волнует, что ты знаешь, а чего не знаешь! — рявкнула я. — Подымайся и — вперед, пока свет еще не ушел… Гуд бай!

— Я попытаюсь, — протянул он неуверенно, — хотя лучше бы ты с утра сказала… Завтра, ты же знаешь…

— Знаю. И тем не менее!..

После того как за фотокором закрылась дверь, я перевела дыхание и согнала со своей физиономии озабоченное выражение. Снимки, которыми я нагрузила Рудика, пригодиться могли всегда, но никакой срочности в них, конечно, не было. Я очень надеялась, что метод моей покойной подруги сработает по отношению к несчастному Гофману и необходимость заняться делом хоть как-то удержит его на ногах, поможет справиться с горем… Если не считать тети Вали, Рудик был едва ли не единственным человеком среди нас, страдания которого казались по-настоящему глубокими, искренними… Насколько я знала; поняли это даже менты, опросившие Гофмана исключительно формально и пока что больше его не трогавшие.


Хоронили мы Милку в закрытом гробу. Судя по всему, даже ментовским медикам не удалось вернуть лицу моей мертвой подруги его изначальную красоту… Возможно, именно поэтому и по сей день в моем сознании момент Милкиной ужасной смерти запечатлен куда ярче, чем ее похороны.

Отчетливее всего запомнилось кладбище, напоминавшее отчего-то огромную общагу — голую, неуютную, насквозь пронизанную казенщиной… Домодедовский погост, ставший местом последнего прибежища моей подруги, был открыт всем ветрам, которые, похоже, дуют над ним всегда, а не только в тот день, когда плотная толпа коллег Милы стояла сгрудившись вокруг свежевырытой могилы… С тех пор я и ненавижу ветреную погоду, навечно увязавшуюся в моем сознании со смертью и — с одиночеством…

Рядом со мной постоянно находилась тетя Валя, кажется решившая после смерти Людки опекать меня, ее ближайшую подругу. Обе мы были не в состоянии плакать. Но тетя Валя, плечо которой оказалось прижатым в толпе к моему, производила впечатление окаменевшей в своей неподвижности. Я же, напротив, ничего не могла поделать с пронизывающей все тело дрожью.

Прямо напротив нас, по другую сторону ямы, рядом с которой стоял заколоченный Милкин гроб, находились Григ с Оболенским, Анечка и хмурые, не поднимавшие глаз «близнецы».

Конечно же Григорий, как и положено по протоколу, говорил какие-то слова, что-то сказал и Корнет. Но что — я просто-напросто не слышала… Мой взгляд выхватил из толпы еще двух человек: Кирилла Калинина с высоконьким мальчонкой, старавшимся не смотреть в сторону могилы и, судя по выражению его лица, решительно не понимавшим, для чего отец притащил его на столь мрачное мероприятие… При виде мальчика я невольно вздрогнула: у Милкиного сына были в точности такие же, как у нее, вьющиеся рыжеватые локоны и такие же глаза — живые, блестящие, смышленые… Я отвернулась.