— Брэк! — повторил Корнет, вновь воспользовавшись своим любимым способом пресечения конфликтов. — Лучше скажите мне, господин главный редактор, уважаемый шеф: совершили ли вы в мое отсутствие задуманную нами акцию?..

Григ мог бы и не бросать на меня своего мрачного взгляда! Как бы ни интересовали меня его акции, демонстрировать это ни публично, ни лично ему я не собиралась. И поэтому, не дожидаясь еще одного намека со стороны мужчин, встала сама.

— Пойду позвоню тете, если прорвусь сквозь звонки Крымовым, — небрежно бросила я уже на ходу, направляясь к дверям кабинета. — Скажу, чтобы оставила это бесполезное занятие…

Двери за собой я прикрыла при полном молчании обоих.

23

Ни через день, ни через два анкетных данных Катиной матери Корнет не раздобыл, о чем и сообщил нам с тетушкой по телефону. В конторе в эти дни Оболенский почти не появлялся. Не знаю, каким образом он пояснил ситуацию Григорию, но и сам Григ, к радости подавляющего числа его подчиненных, тоже вдруг исчез: во всяком случае, три дня подряд летучки вместо него проводил самый бесполезный, но зато и самый безвредный человек в редакции — единственный заместитель Кравцова. О нем я не упоминала ни разу потому, что он не имел никакого отношения не только к Милкиной трагедии, но, по-моему, вообще ни к чему существенному из происходящего в конторе. Если не считать чисто хозяйственных дел, с которыми справился бы любой завхоз… Грига, который по своей природе и убеждениям был настоящий абсолютист, подобная штатная единица, нимало не претендующая ни на авторитет, ни на власть, вполне устраивала.

Что касается нашего отдела, передышка для нас оказалась исключительно односторонней, потому что притихший было Потехин вновь активизировался и начал вызывать всех подозреваемых по второму кругу. И тут же выяснилось, что по поводу Анечки я интуитивно волновалась не зря! И точно так же не зря всю жизнь опасалась неумных людей…

Я не знаю, какое именно давление оказал на Аню Потехин и оказал ли вообще. Вполне возможно, давление все-таки было, поскольку женская часть нашего коллектива после истории с венком просто должна была вызывать у сыщиков повышенный интерес. Во-первых, с начала следствия она оказалась первой более-менее конкретной зацепкой, хотя многочисленные допросы мальчишки так и не позволили сделать выводов хотя бы о возрасте «дамы в шляпе». Сам ужасный венок — об этом откуда-то знала вся редакция — тоже ничего следствию не дал. Ни в одной ритуальной конторе ничего подобного никто не заказывал (за неделю затишья они были проверены все). Но, несмотря на то, что венок оказался самодельным, никаких отпечатков пальцев, вообще ничего указывающего на его автора, на нем так и не обнаружили.

Но вернусь к Анечке. Эта трусиха, хотя ее наверняка за язык никто особо не тянул, перепугавшись за собственную шкуру, настучала Потехину на Рудика, заявив, что Милка накануне своей гибели бросила влюбленного в нее фотокора. На следующий же день повестки в прокуратуру получили двое: Гофман и я. Обоим следовало явиться пред светлые очи господина Потехина с разницей в час…

До Корнета я дозвонилась только около полуночи. И мне сразу же не понравился голос Оболенского, явно пребывающего в раздраженном состоянии. Выслушав меня, он для начала довольно хамским тоном поинтересовался, чего я, собственно говоря, хочу от него? Присовокупив, что если я полагаю, будто Потехин докладывается ему обо всех своих следственных действиях, то глубоко заблуждаюсь.

Обидевшись, я сухо извинилась и совсем уже собралась класть трубку, когда Корнет наконец усовестился и смягчился.

— Погоди, — буркнул он и тяжело вздохнул. — Ну ладно, Анька твоя еще та дурища… Мало того, что Рудика зачем-то подставила, так еще сама же об этом раззвонила по всей конторе… Ну а ты-то чего суетишься?

— Как это — чего? Ясное дело, что на данный момент подозреваемые номер один — женщины… А их у нас, можно сказать, кроме Аньки одна я… Эту козу уже можно не считать, так что… Корнет, я согласна с Григом: пора сдавать карты Потехину!

— Нет! — Он закашлялся, видимо от возмущения моей трусостью. — Понимаешь? Нет!..

— Ну почему? Почему?!..

— Скоро узнаешь почему… Маринка, — голос Оболенского наконец окончательно смягчился, появились даже какие-то почти задушевные интонации, — я даю тебе честное слово, что самое большее через пару дней ты узнаешь почему… И не нужно держать Потехина за круглого идиота, он один из лучших следаков среди всех, кого я знаю. Обрати внимание: убийца — человечек крайне непростой, ему (или ей) оказалось мало угробить свою жертву, понадобился еще и антураж… Что-то вроде жирной точки или, если хочешь, заявления, что это месть… Перед нами явно образованный, если учесть цитату из Библии на ленте, интеллигентный человек, глубоко продумавший и осуществивший свой преступный замысел… И конечно, это человек, одержимый своей идеей не один день, не неделю и даже не месяц.

— Корнет, — прервала я Оболенского, — для чего ты это все мне говоришь? Можно подумать, я сама не понимаю… Но Потехин…

— Будь спок, и Потехин это понимает не хуже тебя, а гораздо лучше! Не далее как с час назад, например, он высказал предположение, которое тебя наверняка обрадует: «дамой в шляпе» мог быть и переодетый мужик, если учесть, что убийца — человек с фантазией. Без фантазии такой веночек хрен сочинишь…

— Серьезно?! — и впрямь обрадовалась я. — И что?..

— И то… — Корнет немного помялся. — Единственное, о чем можно говорить наверняка, — убийца не толстый, нормального телосложения и среднего роста: либо не слишком высокий мужик, либо женщина выше среднего… Так что единственный, кто не попадает под эти параметры, — твой любимый толстячок Калинин и Колька-«близнец», поскольку дылда…

— Господи, Рудик…

Оболенский промолчал.

— Но ты-то хоть понимаешь, что Гофман тут ни при чем?!

— Я «понимаешь», — согласился Корнет. — Но и ты постарайся напрячь свое серое вещество: Потехин ведет следствие как официальное лицо, он просто обязан проверить всех и каждого. В первую очередь на данном этапе хлипких и хрупких… С пацаном провели эксперимент, выстроили перед ним нескольких дамочек разного телосложения в шляпах с вуальками разного фасона. Он ткнул пальцем в самую худую, только шляпу ей пришлось поменять, у «нашей» дамочки она была, как выяснилось в процессе эксперимента, без полей. Фасончик называется «ток», был моден лет, наверное, тридцать, а то и сорок назад… Сейчас снова входит в моду, так же как и эти сеточки.

— Вот дьявол! — невольно выругалась я, вновь ощутив желание вспомнить нечто крайне важное, но никак не всплывающее в памяти.

— Что, так и маешься? — сочувственно поинтересовался проницательный Оболенский. — Как только свидимся, попробую тебе помочь…

— Какой-нибудь хитрый психологический тест? — высказала я предположение.

— Точно!

— А сейчас нельзя?

— Не хватало только тестировать тебя по телефону… Потерпи, детка, еще чуть-чуть, даю тебе слово, осталось совсем немного.

— Корнетушка, — жалобно спросила я, — а когда мы с тобой увидимся?.. Куда ты вообще пропал?!

— «Когда», «куда», — ухмыльнулся он. — Что, соскучилась?.. А как насчет Гришки?..

Напоминание о Григории меня рассердило:

— Что ты имеешь в виду?

— Ну мы с ним парочку дней вместе мотались тут по одному делу, которое тебе, надеюсь, в итоге понравится… По нему ты, я вижу, не соскучилась?

— Как можно соскучиться по человеку, который тебя ненавидит? — с горечью поинтересовалась я, испытывая жгучую потребность поинтересоваться насчет упомянутого им дела. Но сдержалась…

— Действительно… — фыркнул он.

— У меня в «Комсомолке» девочка знакомая работает, я с ней на днях разговаривала, — неожиданно для себя соврала я Корнету. — Вот кончится вся эта история — и все, в конторе меня больше ничто не держит… Так что можешь успокоить своего друга от моего имени: терпеть мое присутствие ему придется ровно столько, сколько идет следствие…

— Разве я не говорил вам обоим, что отказываюсь впредь участвовать в ваших играх? — насмешливо произнес Оболенский. — Вот и успокаивай своего муженька сама… Слушай, давай закругляться, я устал как сто чертей! А завтра с утра мне еще в университет пилить — между прочим, по твоим следам… Признавайся, здорово ты там наследила?

— А почему, собственно, тебе? — удивилась я. — Сам говорил, что у каждого из нас свое задание, которое необходимо довести до конца!

— Спокойной ночи! — сказал Корнет и положил трубку.

Я сделала то же самое и, повернувшись, наткнулась на горящий непомерным любопытством взгляд Лилии Серафимовны.

Тетушка, надо сказать, была разочарована открытием Корнета насчет Катиного псевдонима куда больше меня, очевидно приготовившись участвовать в следствии на полную катушку, словно речь шла не о гибели человека, да еще близкого ее собственной родной племяннице, а об увлекательной, азартной игре… Конечно, я всегда знала, что медики, так же как и милицейские, относятся к смерти куда спокойнее, чем нормальные люди. И все-таки меня это здорово покоробило… Поэтому я и сделала вид, что не замечаю ее любопытствующего, вопросительного взгляда. Я просто отправилась в свою комнату, бросив ей на ходу «Спокойной ночи!» — по примеру Оболенского.

По-моему, Лилия Серафимовна обижается на меня за это и по сей день.


Первым перед Николаем Ильичом Потехиным должен был предстать Рудик, второй — я. Однако, посовещавшись с тетей Валей, в прокуратуру мы поехали вместе. С того момента как Валентина Петровна вытащила его из моего кабинета, они с Рудиком почти не расставались: если кто и нуждался в опеке по-настоящему, так это был именно он, чутье тетю Валю, как всегда, не подвело.

Я не думаю, что в своей собственной семье Гофман мог рассчитывать на особое сочувствие и поддержку: его родители давным-давно отбыли на историческую родину, Рудик жил с сестрой, зятем и двумя племянниками-подростками. То есть семья хоть и была, но как бы не совсем его собственная. Так что ситуация сближения Петрашовой и Гофмана вполне могла определиться строчкой из известной песенки: «Вот и встретились два одиночества». Мне кажется, их дружбе в нашей конторе радовались даже самые отъявленные сплетники и завистники, потому что обоих — и Рудика, и тетю Валю — не любить было не за что… Она, кстати, тоже получила повестку, только с другой датой — днем позже, чем мы с Гофманом. Вопреки подозрениям насчет фокуса с переодеванием, Потехин, видимо, решил еще раз прокрутить в своей мясорубке решительно всех женщин, имеющих отношение к роковым посиделкам и Милке.

Если я думала, что и на этот раз все будет происходить в прокуратуре по расписанию, то жестоко ошиблась: Рудика продержали в кабинете у Потехина, причем сразу втроем (остальных я видела впервые), не час, а почти два, и несчастный фотокор в итоге не вышел, а буквально вывалился из-за унылой потехинской двери — честное слово, по-моему, оставив там не менее килограмма своего и так весьма ущербного веса! В любом случае он здорово осунулся, а под глазами объявились синяки настолько заметные, словно Николай Ильич его специально загримировал… В довершение ко всему, нам с Гофманом не дали обменяться ни словом, выглянувший ему вслед неизвестный мне мент тут же назвал мое имя и не спускал с нас глаз до тех пор, пока я не шагнула в сторону потехинской «норы»… Надо сказать, ощутив после первого же взгляда на Рудика острую к нему жалость.

Я настолько разозлилась, что о своей собственной персоне, которой тоже предстоял допрос, забыла напрочь. И прямо с порога вместо «здравствуйте» поинтересовалась, что они сделали с «моим фотокором», почему на нем в полном смысле слова лица нет? После чего разразилась феерической речью о фантастическом умении наших органов выбивать из колеи и без того выбитых из нее людей, цепляясь именно к тем, кто может оказаться виновным, пожалуй, только в страшном сне, да и то приснившемся их прокурору…

Надо отдать Потехину должное, выслушал он меня терпеливо и до конца — пока я не иссякла. Но проявлять и дальше смирение даже не подумал.

— На вашем месте, Марина Петровна, я бы помолчал! — жестко произнес следователь. — Вы могли бы избавить своего любимого фотокорреспондента от полуторачасового опроса, если бы сами были в первый раз с нами откровенны.

— Я?!

— Вы-вы… Почему вы в прошлый раз не сказали, что Людмила Евстафьевна и Рудольф Борисович Гофман разорвали взаимоотношения по инициативе погибшей всего за месяц до их свадьбы?..

Впервые в жизни я на собственном опыте поняла, что именно имел в виду великий баснописец в выражении «в зобу дыханье сперло»… В глазах Потехина, устремленных на меня, мелькнуло что-то вроде сомнения.

— Неужели не знали, что они подали заявление еще в апреле?..