– Так… Отлично! У вас очень красивый профиль. Вам никто не говорил об этом? Редкой формы нос, в наших краях народ все больше курносый… Пожалуй, не акварель, нет! Пастель. Да, именно пастель. И шляпа. Непременно шляпа! Не спорьте!

– Я и не спорю, – растерянно кивнула Милица Андреевна, до сих пор не имевшая опыта ношения шляп и общения с представителями творческой интеллигенции. Если, конечно, не считать писателей, которые приходили в их библиотеку на встречи с юными читателями, но они всегда раздевались не в общем гардеробе, а в кабинете директора. – Пастель и шляпа. Я поняла.

– Отлично! – возликовал Борис Георгиевич. – Лина! Там, в коридоре, на самом верху… ох, нет, лучше я сам, ты непременно упадешь! Пойдемте-пойдемте, там и примерим!

Все трое вернулись в прихожую. Борис Георгиевич после недолгих, но бурных препирательств с сестрой взгромоздился на самодельную деревянную стремянку и принялся проводить изыскательские работы на антресолях. Для этого ему пришлось встать на цыпочки, и сестра, охнув, подскочила и решительно обхватила брата двумя руками за джинсы. Борис Георгиевич зашипел возмущенно, но сестра не отступилась. Пару минут спустя Борис Георгиевич с помощью Лины спустился, прижимая к груди три шляпы. Одна – фетровая, сиреневая, с лиловым шарфом, повязанным вокруг тульи, вторая – аккуратная соломенная с небольшими полями, третья – непонятного цвета, который Милица Андреевна на правах дилетанта определила как малиновый, с огромными, причудливо изогнутыми полями.

– Ну-с, какая вам больше нравится? – стараясь переводить дыхание незаметно, спросил Борис Георгиевич, протягивая шляпы гостье.

– Я не знаю… – растерялась та, опасливо покосившись на малиновую. – Честно говоря, я никогда не носила шляп.

– И напрасно! – горячо возразил он. – Женщина без шляпки – это как… как… – Отчаявшись подобрать необидное для гостьи сравнение, он рукой изобразил в воздухе замысловатую кривую. – Шляпка создает образ, заставляет женщину по-другому смотреть, по-иному думать! Это вам не берет и не кепка! Меряйте, меряйте!

Милица Андреевна, решив идти по пути наименьшего сопротивления, надела соломенную. Покосилась в сторону зеркала, уже начиная жалеть, что ввязалась в эту авантюру. Зеркала, шляпки, целование ручек… Стара она в эти игры играть! Хотя, впрочем… Если сдвинуть шляпку чуть набок, то и вправду вполне ничего.

– Я вот эту, если можно, – робко сказала она, поглядев на Бориса Георгиевича.

– Нет! – хором воскликнули брат и сестра. И недовольно посмотрели друг на друга.

Милица Андреевна испуганно сдернула шляпу, как девочка, застуканная за ревизией маминого гардероба. Вот напасть!

– Розовую! С полями! – категорично заявила Лина Георгиевна.

– Сиреневую! – решил Борис Георгиевич.

– Почему?! – возмутилась сестра, кажется, забыв и о Милице, и о цели ее визита. – Почему ты всегда говоришь мне назло?

– Потому что цвет – кричащий! Поля закроют лицо! Это не ее стиль! Потому что это не розовый, а малиновый! Рисовать буду я, а не ты!

Милица Андреевна, не желая продлевать назревавшую ссору, сунула подруге соломенную шляпку и быстро напялила сиреневую. В зеркало смотреть не стала – не до того.

– Вот! – торжествующе закричал Борис Георгиевич, показывая пальцем на ее отражение в зеркале. – Именно так! И чуть набок.

– Ну и замечательно, – неожиданно успокоилась Лина Георгиевна. – Вы работайте, а я пойду в кухню, чайку поставлю. Боря, вы в мастерской будете или в гостиной?

– С какой стати в гостиной? – обиделся брат. – В мастерской, разумеется. А чай потом. Ты нам не мешай, пожалуйста. Если с нами пойдешь, то сиди тихо и не давай мне советов, ради бога!

– Очень надо! – немедленно рассердилась сестра. Похоже, они привыкли по любому поводу устраивать блиц-ссоры без далеко идущих последствий. – Мешают ему, видите ли, мои советы! Я пойду картошку пожарю и салатик сделаю. Против нормального обеда ты возражать не станешь, я надеюсь? А то ты дочь совсем распустил, в праздник и то – все готовое, а у тебя – гастрит, между прочим.

– Вот помру я точно не от гастрита, – развеселился Борис Георгиевич, выходя на лестничную площадку. – У меня множество других болезней, а от гастрита – рюмка водки, и порядок!

– Сейчас, как же! Водки ему! – проворчала Лина Георгиевна и многозначительно посмотрела на Милицу – мол, давай, действуй.

Художник и его натурщица отправились на пятый этаж, а Лина Георгиевна, дождавшись, пока за ними закроется дверь, удовлетворенно улыбнулась и показала своему отражению в зеркале большой палец. Пока все идет по плану. Борис ничего не заподозрил, а уж Милица сумеет выспросить все, что ее интересует.

…Через час, когда обед был готов, она сняла фартук и отправилась наверх. Осторожно приоткрыла дверь мастерской. Борис сидел к ней спиной, Милица – боком, оба были увлечены беседой и не заметили ее. Поскольку дверь мастерской была единственной на площадке, Лина Георгиевна без зазрения совести принялась подслушивать: уж кто-кто, а она имеет полное право на информацию.

– Вы знаете, он произвел на нас с сестрой очень хорошее впечатление. А какие у него красивые руки! Вы поверите, я просто залюбовался! Если бы я, к примеру, стал писать его портрет, то сделал бы акцент именно на руки – в них и характер, и судьба, – говорил Борис Георгиевич, переводя взгляд с Милицы Андреевны на лист бумаги и легкими, летящими движениями делая наброски.

– Племянница моей знакомой вышла замуж в пятьдесят с лишним лет. За американца. И уехала в Вашингтон, – поддержала беседу Милица Андреевна, осторожно выглянув из-под сиреневой шляпы. Шарф, которым раньше была обвязана шляпа, теперь был наброшен ей на плечи, и композиция, надо признать, выглядела вполне симпатично. – Очень счастлива там.

– Какой кошмар! – возмутился Борис Георгиевич, едва не уронив карандаш. – Должно же быть чувство патриотизма, в конце концов. Взяли моду, чуть что – в Америку! Я не переживу. Нет, нет и нет!

– Да вы не волнуйтесь, может, у Веры с Вадимом просто общность интересов, воспоминания о юности. И ни о каких… отношениях и речи нет, – поспешила успокоить его Милица Андреевна.

– Я не об этом, – отложив карандаш, задумчиво произнес Борис Георгиевич. – Вы понимаете, если бы Вера вышла замуж за Вадима, то я был бы счастлив. Они очень подходят друг другу. Как мы с моей супругой, несмотря на разницу в возрасте, стали родными людьми с самой первой встречи. И потом, я же понимаю, что Вера посвятила мне свою жизнь. Я не хотел этого, но так уж получилось. Я ей не враг. Но если она захочет уехать – я не переживу. Да что же это за сквозняк такой?!

– Это я, – виновато улыбнулась Лина Георгиевна, протискиваясь в мастерскую. Открыть дверь пошире она отчего-то постеснялась. К работе Бориса Георгиевича в семье привыкли относиться трепетно. – Кушать готово. Пюре и котлеты, в салат только сметаны добавить или масла, кому как. Мила, ты как помидорный салат любишь? Боря со сметаной, а я – с маслом.

– Масло! Сметана! Кетчуп! Лина! – возмутился Борис Георгиевич. – Мы работаем!

– Так ведь уже больше часа, Боречка! У тебя поясница заболит, как в прошлый раз.

– У меня?! Поясница?! – взвился Борис Георгиевич. – Да ничего подобного!

– И Милочка устала с непривычки, – с нажимом проговорила Лина и подмигнула подруге.

– Я… наверное… Ну да, можно сделать перерыв, – пробормотала Милица Андреевна, недовольная тем, что их прервали.

– Еще десять минут. И сделаем перерыв, – решил оставить за собой последнее слово Борис Георгиевич. – Сядь вон там и не мешай, Лина, прошу тебя.

– Хорошо, – согласилась она, усаживаясь в стоявшее поодаль древнее кресло.

Пять минут просидела молча, любуясь издали, как работает брат, потом не выдержала:

– Боречка, ты только не сердись, ладно?

– Ну что еще? – обманутый ее льстивой интонацией, проворчал брат.

– Вы про Вадима говорили, я краем уха слышала. Ты же знаешь, как я за Веру волнуюсь. Она что-нибудь рассказывала тебе о Вадиме? Если он войдет в нашу семью, мы должны знать…

– Рассказывала, – не отрываясь от работы, произнес брат. – Конечно, рассказывала, а как же иначе? Он окончил нашу консерваторию, очень талантлив, жил в Москве, много работал за границей. В Италии, кажется. А потом у него заболела мать. Он все бросил и вернулся к ней. И этот поступок характеризует его с лучшей стороны!

В последней фразе прозвучал вызов, и Милица Андреевна предпочла проглотить вопрос, вертевшийся у нее на языке: а не проще ли было перевезти маму к себе? В Москву или Италию?

– Он отказался от успешной карьеры, чтобы постоянно находиться рядом с матерью. Сейчас занимается наукой, кажется, пишет кандидатскую. Я уверен, что так может поступить только человек порядочный! – горячился Борис Георгиевич. – Хотя, конечно, печально, что молодежь должна жертвовать многим ради нас, стариков. Тоже не следует заживаться на свете так долго. У Верочки теперь есть Вадим, и я…

– Папочка! Я пришла! Ты здесь? – Дверь в мастерскую распахнулась, крепко ударившись об косяк, так, что все трое подпрыгнули от неожиданности, и на пороге появилась Вера. Подбежала к отцу, поцеловала, через плечо взглянула на закрепленный на мольберте лист. – А я там внизу тебя ищу!

Милица Андреевна сразу узнала ту девушку в венке из маков и васильков с портрета, что висел внизу, в гостиной. Только девочка стала взрослой.

– Здравствуйте! – повернулась она к Милице Андреевна, улыбнулась мимоходом, одними губами, глаза смотрели недовольно и настороженно. Вере явно было не до васильков и маков.

– Здрасьте, тетя Лина! – Тетке досталось еще меньше тепла в голосе племянницы. Вера была чем-то рассержена.

– Верочка! Уже пришла? – обрадовался Борис Георгиевич. – Как время пролетело! Тогда все, заканчиваем. Пойдемте обедать!

Он отложил карандаш, бросил последний взгляд на рисунок и попытался встать из-за мольберта, – но, охнув от боли, осторожно опустился обратно, держась рукой за поясницу. Милица Андреевна поняла, что легкость движений, которой по-детски хвастался Борис Георгиевич, скорее идет от нежелания выглядеть стариком, чем от избытка здоровья.

– Папа, ты как маленький, честное слово! Опять сидел за мольбертом, хотя прекрасно знаешь, что с твоим остеохондрозом долго сидеть нельзя, что надо делать перерывы, – моментально оценила ситуацию Вера. – Тетя Лина, а вы куда смотрели?

– Лина напомнила мне лишь про гастрит, – улыбнулся Борис Георгиевич. Похоже, боль немного отпустила. – А про остеохондроз забыла, потому что у нее самой…

– Борис! – возмутилась сестра. – Я тебя уговаривала сделать перерыв!

– Да-да, я отказался, не сердись на нас, Вера, – примирительно похлопал дочь по руке Борис Георгиевич и хитро посмотрел на нее снизу вверх. – Мы больше не будем, честное слово!

– Да, не будете вы, – остывая, проворчала Вера. – Хоть на работу не ходи, а сиди и тебя карауль. Давай потру.

Она энергично растерла отцу спину, помогла встать и сделать несколько шагов. Убедившись, что ему лучше, повернулась в Милице Андреевне, присутствия которой до сих пор старательно не замечала, и холодно произнесла:

– Извините, пожалуйста, папе нужно спуститься вниз и полежать. – И Вера повела отца к выходу, бережно поддерживая под локоть.

– А мы обедать собирались, – неуверенно промолвила ей в спину Лина Георгиевна.

– Папа полежит – и пообедает. Я его подожду. А вы обедайте, если хотите, я пиццу принесла, ее можно погреть в микроволновке, – уже спустившись на пролет ниже, сказала Вера.

– Какая пицца, у меня пюре… – начала тетка, устремившись им вслед, но что-то в голосе Веры подсказало Милице Андреевне, что от угощения лучше вообще отказаться.

Что они и сделали, причем Лина под нажимом подруги, с явной неохотой. Честно говоря, Милица Андреевна представляла Веру иной. Более мягкой, вежливой. А она выставила гостей вон без малейшего колебания. Лина Георгиевна была озадачена не меньше подруги. Поэтому, пробормотав что-то о неотложных делах, они быстро собрались и покинули вдруг ставший негостеприимным дом.

– Ничего не понимаю. Какая муха ее укусила? – удивлялась Лина Георгиевна, выходя из подъезда. – Вера, конечно, очень нервничает в последнее время, это понятно. Но она вела себя возмутительно. Никогда такого не было. Может, у нее на работе что-то случилось? Она вообще должна была прийти не раньше четырех.

– Вероятно, – вежливо согласилась Милица Андреевна.

Они шли по двору, расстроенные и озадаченные, когда их окликнули:

– Тетя Лина, подождите!

Дамы разом обернулись – к ним бежала Вера. На ногах у нее, заметила Милица, были домашние тапочки.

– Тетя Лина! Как вам не стыдно?!

Тетка вытаращила глаза, молча глядя на племянницу – она за собой особых грехов не числила.

– Зачем? Зачем вы расспрашивали папу о Вадиме? Да еще при посторонних? – Вера почти кричала, не стесняясь присутствия Милицы Андреевны. – Все, что вы хотите знать, вы должны были спросить у меня! У меня, а не у папы! И я бы вам рассказала! А вы что устроили? Я поняла, догадалась, что вы придумали эту историю с портретом! Да? Скажите, придумали? Зачем?! – Теперь она в упор смотрела на Милицу Андреевну, и ее глаза горели неподдельным гневом. – У папы давно уже нет поклонниц! О нем вообще мало кто помнит! Я знаю прекрасно, я сама договариваюсь о его выставках во всяких библиотеках и клубах, и никто уже не знает и не помнит такого художника! Он же не Шилов! И не Никас Сафронов! Он вообще очень слабый портретист! Зачем вы это выдумали? Зачем пришли? Лезете в чужую жизнь! Обманываете старика, который верит всему на свете! Как вам не стыдно?