– Вера… Вера… Что ты говоришь? – потрясенно шептала Лина Георгиевна. – Мы в самом деле… Это моя подруга… Чистая правда! И поклонница Бориса! Давно уже!

Вера вдруг сникла, будто у нее разом кончились силы. Махнув рукой, она повернулась, чтобы уйти. И Милица Андреевна, глядя ей вслед, сообразила: Вера, милая, воспитанная и интеллигентная, может стать настоящей фурией, если ей покажется, будто отца хотят обидеть. Возможно, она не сумеет постоять за себя, но отца бросилась защищать, не раздумывая. В глазах у Лины Георгиевны стояли слезы. Подруги потерянно стояли посреди двора, до тех пор, пока за Верой не захлопнулась железная дверь подъезда.

Первой опомнилась Лина Георгиевна. Оглядевшись, она опустилась на деревянный бортик детской песочницы и, прижав ладони к щекам, запричитала:

– Ой, стыд-то какой! И на вранье попались, и на расспросах! Ой, зря я все это затеяла!

– Ничего страшного! – вдруг совершенно спокойным тоном прервала ее Милица Андреевна. – И перестань, пожалуйста, причитать.

Она села рядом, предусмотрительно подстелив извлеченный из сумки полиэтиленовый пакетик. Потом достала из сумки чистый носовой платок и протянула Лине Георгиевне. Подруга посмотрела на нее с недоверием: как так – ничего страшного? В их годы быть пойманными на вранье, быть уличенными в вопиющей бестактности – да она никогда в жизни не попадала в такое неприятное положение. И перед кем? Перед единственными близкими и родными людьми, ради спокойствия и благополучия которых она готова на все!

– Во-первых, мы никому не врали, – произнесла Милица Андреевна. – Мне действительно очень понравились картины твоего брата. И я хочу, чтобы он нарисовал мой портрет. Я его поклонница, а вопрос времени Вера не поднимала. Во-вторых, да, мы врали… сначала. Но Вера-то подслушивала! Тоже, знаешь, некрасиво!

Лина Георгиевна, которая недавно проделывала то же самое, мысленно добавила к списку своих прегрешений еще один пункт и опять зашмыгала носом.

– Боже мой! А если она обо всем расскажет Боре? Он не переживет! И я умру со стыда!

– Да что ты выдумываешь?! – рассердилась Милица Андреевна. – Между прочим, твой брат не производит впечатления нервного человека. Мне показалось, что он очень здравомыслящий. И с чувством юмора. А мы с тобой ничего плохого не совершили. Поверь мне, как профессионалу: отсутствие злого умысла имеет порой определяющее значение.

– Но мы не должны были вмешиваться в чужую жизнь, – вздохнув, напомнила Лина Георгиевна.

– В чужую? – подпрыгнула от возмущения Милица Андреевна. – Они тебе чужие? Это твоя семья. Они оба очень хорошие, порядочные люди. И любят друг друга. Ты же видела, как Вера бросилась защищать отца. И он все понимает – и про Верину жизнь, и про то, чем она жертвует ради него. Именно поэтому, кстати, Вера ничего не скажет отцу про нас с тобой. Она не захочет его беспокоить. Но ведь и мы ему ничего не сообщили, сохранили все в тайне, как она тебя просила. В общем, твоя совесть чиста. Так?

– Так… – неуверенно подтвердила Лина Георгиевна. – Вроде бы…

– И еще. Я поговорю с Верой. Я постараюсь убедить ее, что правда нужна ей самой. Доставай телефон, звони Вере. Пусть спустится во двор.

– Нет, – отказалась Лина Георгиевна. – Боюсь.

– Набери номер, я сама поговорю, – настаивала Милица Андреевна, и Лине оставалось только подчиниться. Она набрала номер и быстро сунула телефон подруге, словно боялась, что в ее руках он взорвется.

– Вера Борисовна? Здравствуйте еще раз, – церемонным тоном произнесла Милица Андреевна. – Это Милица Андреевна, мы с вами только что познакомились. Мы с вашей тетей сидим тут, в песочнице. И не уйдем, пока не поговорим с вами. Это очень важно, поверьте. И не займет много времени. Нет, спасибо, мы не будем подниматься, чтобы не беспокоить Бориса Георгиевича… нашим делом. Хорошо, мы ждем.

Несколько минут, что понадобились Вере, чтобы закрыть дверь и опять спуститься во двор, стали поистине судьбоносными в жизни Милицы Андреевны. Это она потом так подумала. Как в песне: «…и ты порой почти полжизни ждешь, когда оно придет, твое мгновение». Конечно, досадно, что сама Милица Андреевна в это большое историческое мгновение не стояла на сцене в свете прожекторов, а сидела на краю детской песочницы с покосившимся грибком. Собрав воедино свой профессиональный опыт работы с трудными подростками в инспекции по делам несовершеннолетних и интеллектуальный багаж, приобретенный во время работы в непосредственной близости от библиотечных фондов с их неисчерпаемым запасом мудрости, она вдруг, независимо от своей воли, ощутила себя кем-то вроде Глеба Жеглова и следователя Порфирия Петровича в одном лице. И поняла, как надо говорить с Верой. И это было не что иное, как вдохновение! Да-да, не стоит смеяться, хотя смеяться было некому: Лина Георгиевна, убитая горем, сгорбившись, сидела рядом и готовилась к еще худшим неприятностям, чем те, которыми ее уже наказали за проявленную инициативу.

Вдохновение посещает не только художников и поэтов. Оно знакомо и скромным домохозяйкам, творящим обед «из ничего» на ораву голодных домочадцев. И молодому папаше, которого очаровательная пятилетняя дочурка вдруг спросила, откуда берутся дети. И скромному клерку, который опаздывает на работу в пятый раз за неделю, по дороге опять изобретая правдоподобную историю. Да здравствует вдохновение!

Подойдя к песочнице, Вера открыла рот, чтобы что-то сказать, но Милица Андреевна ее опередила:

– Вера Борисовна, я очень вас прошу выслушать меня. Если мои слова не покажутся вам убедительными, то вы можете просто повернуться и уйти. Даю честное слово, что больше мы вас не побеспокоим. Так вот, я хочу вам сказать, что в вашем случае, Вера, пол бетонный, – произнесла Милица Андреевна.

И замолчала. Реакции пришлось ждать долго. Краем глаза она заметила, что ее убитая горем подруга привстала с краешка песочницы, чтобы не пропустить ни слова. На лице Вериной тетушки было написано безграничное удивление отважным поступком подруги и ее самоуверенной интонацией. А также полное непонимание сути происходящего. Вера, обезоруженная таким началом, закрыла рот. Помолчав немного, она собралась с силами и уточнила:

– А… То есть в каком смысле? Страусы?

– Старый анекдот. В зоопарке висит объявление: «Страусов просим не пугать. Пол бетонный». В вашем случае бояться правды бессмысленно. От нее не спрятаться – пол бетонный. Я имею в виду кражу вашей золотой рыбки на вашем дне рождения.

Если бы Милица Андреевна начала разговор иначе, без вывертов про страусов, Вера моментально нашла бы в ответ множество аргументов, обиделась бы, велела не совать нос не в свое дело. Но она была так ошарашена странным началом, что совершенно растерялась. И Милица Андреевна поспешила развить преимущество:

– Вы обвинили нас с Линой в обмане. Обман невелик – я действительно очень хочу, чтобы ваш отец нарисовал мой портрет. Но вы почему-то предпочли не заметить, что тот человек, который украл брошь, уже заставил вас лгать. Да-да! Вы сказали правду только тете. Отцу и двум невиновным в краже людям вы решили лгать, что ничего не случилось. Но это не решение проблемы. Ваш отец рано или поздно вспомнит о броши. Что вы станете ему говорить? Опять врать? В вашем нежелании узнать правду – большая доза высокомерия и самолюбования, а вовсе не смирения перед обстоятельствами. Уж простите меня, старуху, за откровенность. Вы их прощаете и готовы делать вид, будто ничего не случилось. Но двое из троих не виноваты, за что же вы собираетесь их прощать? Подумайте, у вас есть шанс проявить настоящее великодушие: вы узнаете, кто вор. И простите его. Если сочтете возможным. Мы не знаем, какую цель преследовал тот, кто украл брошь. И не знаем, достиг ли он своей цели. А если это еще не конец? Вы готовы к продолжению?

Милица Андреевна замолчала. Она где-то прочитала, что чем крупнее артист, тем лучше он умеет держать паузу. Лина Георгиевна смотрела на нее, открыв рот и не дыша. Первой пришла в себя Вера.

– Вы к-кто? – отчего-то заикаясь, задала она запоздалый вопрос.

Милица Андреевна кратко и четко изложила свою биографию, сделав особый акцент на многолетней службе в органах министерства внутренних дел. И на том, что ушла в отставку в чине майора, полгода не доработав до очередной звездочки. Правда, насчет подразделения уточнять не стала, если Вера вдруг подумает, например, про уголовный розыск, так это ее дело. Затем пообещала, что если Вера согласится принять ее помощь, то мировой порядок восстановится. В противном же случае… Но поскольку все было понятно, то согласие она получила. Заодно Вера согласилась встретиться со странной дамой и ответить на все вопросы. И познакомить ее с подругами, непременно… Честно говоря, сейчас Вера была так растеряна, что не могла сопротивляться напору странной женщины, тетиной подружки, которую видела впервые в жизни.

Тем более, что и тетя, и ее подруга совершенно правы: жить с этой ситуацией становится с каждым днем все труднее. Почти невозможно.

– Да, и вот еще что, – добавила Милица Андреевна в спину уже уходящей Веры. – Я думаю, для вас это главное: скорее всего, в краже виновен не Вадим. Или я ничего не понимаю в жизни.

В зеленой комнате без углов, имевшей успокаивающую форму кабачка, в тяжелых зеленых креслах дремали люди с зелеными лицами. И невозможно было понять: то ли такой странный отсвет дает окружающий интерьер, то ли обстановка подобрана озорником дизайнером в тон физиономиям посетителей. Окна скрывали тяжелые, болотного оттенка портьеры, и было не разобрать, какое время дня или ночи там, за стеклом. Комнату заполняла красивая музыка, которой место – в сияющем филармоническом зале, а не в этом зеленом болотце. Но ничего не поделаешь, и музыка жила, трепетала в тесном замкнутом пространстве, взлетая к потолку, парила там и осторожно присаживалась на спинки кресел, заглядывая в лица людей.

Музыкант, сидевший за фортепиано, осторожно снял руки с клавиш, помедлил. Как бы нехотя повернулся к зеленым людям – они не подавали признаков жизни. Впрочем, один из них, тощий потрепанный мужик в годах, всхрапнул и поднял голову.

– Чего, уже все? Я, блин, как дурак: пока шум какой или телик – сплю, хоть стреляй, а выключат – все, от тишины сразу просыпаюсь.

От его голоса завозились и другие, стали потягиваться и ворчать.

– Почему у вас тут все зеленое, я давно хотела спросить? – зевая и растирая щеки руками, протянула сильно накрашенная брюнетка. – Просто ужас какой-то, из-за этого у меня ужасный цвет лица.

Единственная дама в компании джентльменов, наверное, ждала от них галантного опровержения своих опасений, но – увы.

– Гы-ы! У нас у всех, блин, ужасный, – захохотал парень в спортивном костюме. – И не от этого… как ты там сказал?

– Грига, Эдварда Грига, – поспешно ответил пианист.

– Ну, короче, не от этого, дорогуша, а сама знаешь от чего! – закончил парень, иронически рассматривая брюнетку.

Дама обиженно отвернулась.

– Зеленый цвет используется при лечении нервных болезней, – сообщил пианист. – Он помогает больному… то есть человеку контролировать свои поступки. Вот поэтому и зеленое…

– Слушай, – прервал его парень, – а в эти погремушки, как их? Будем стучать?

– Маракасы, – терпеливо поправил пианист. – Будем. Композитор Равель. «Болеро». Отрывок.

Зеленые люди, оживившись, разобрали лежавшие на столике с оливкового цвета столешницей маракасы и приготовились аккомпанировать.

«Болеро» в отличие от «Лирических пьес» Грига воспринималось гораздо живее.

– Послушайте… Как вас? Вадим… можно без отчества? – Окончательно проснувшаяся брюнетка блестела глазками и была полна энтузиазма. – А отчего вы все классику играете? Нет, я помню, нам объясняли, но ведь сколько можно – который день уже. Ведь не все же любят классику. А вот вы, например, романс можете сыграть? Нет?

– Могу, – смутился пианист. – Конечно, отчего же…

– Ну так давайте! – И брюнетка, не дожидаясь его согласия, затянула неожиданно низким голосом, пересев на спинку соседнего кресла и кокетливо поглядывая на сидевшего в нем двухметрового мрачного дядьку, который, казалось, и говорить-то не умеет: – Гляа-адя на луч пурпурна-ава зака-ата, ста-аяли вы на берегу-у Невы-ы…

– Вы руку жали мне-е, промчался без возвра-ата тот сладкий миг, его забы-ыли вы! – неожиданно подхватил детина, и в его крохотных темных глазках промелькнул оттенок смысла.

– Зачем же так любить меня кляли-ись вы?! – наддала брюнетка и отчаянно замахала пианисту, мол, давай, чего сидишь, как пень. – Ба-аясь суда, ба-аясь людской ма-алвы…

Остальные тоже посмотрели укоризненно – у людей душа поет, а ты подыграть не можешь? И пианист, тяжело вздохнув, положил руки на клавиатуру.

Допели, отдышались. Брюнетка смотрела на верзилу влюбленными глазами.

– А я ведь вас сразу узнала, – кокетливо произнесла она. – Еще в первый день. Вы Ларионов, да? В жизни вы ничуть не хуже, чем на афишах. Даже лучше.