– Какие слухи?

– Говорят, королева к тебе очень милостива.

– Королева справедлива. Она помнит тех, кто оставался ее другом во времена бедствий.

Позже Роберт поехал с женой кататься верхом по поместью, выразив желание увидеть новорожденных ягнят, посмотреть, как косят овес и бобы. Он притворялся, будто его это интересует, и мысленно поздравлял себя с тем, что навеки ото всего этого избавился.

Роберт не мог скрыть от Эми, что приехал лишь проездом.

– Нет… нет, нет! – запротестовала она.

– Увы, любовь моя. Я послан королевой. Я должен вернуться и приготовиться к испытанию коронацией.

– Почему я не могу поехать с тобой, Роберт?

– Это невозможно.

– Но другие лорды берут своих жен ко двору.

– Только если они занимают должности при королевском дворе.

– Разве я не могу стать фрейлиной?

– Всему свое время, Эми. Подожди. Королева меньше месяца на троне, но уже одаривает меня милостями, как ты слышала. Я не могу сейчас просить у нее большего.

– Но разве это много – место при дворе для твоей жены?

Роберт иронично улыбнулся в ответ:

– Уверен, что слишком много, Эми.

– Но, Роберт, надо что-то делать. Я не могу сидеть здесь в одиночестве и ожидать тебя месяцами.

– Я буду приезжать повидаться с тобой, Эми, при малейшей возможности. Можешь быть в этом уверена. Но мои обязанности главного конюшего королевы отнимают у меня много времени. Не хотелось бы вызвать недовольство королевы моим долгим отсутствием.

– Я боюсь королевы, Роберт.

– И поступаешь очень мудро. Она придет в ярость, если узнает, что ты меня задерживаешь.

– И что, отправит тебя в Тауэр? О, Роберт, смогу ли я когда-нибудь оказаться при дворе?

Он успокоил ее ласками, нежными словами, планами их прекрасного будущего. И был безмерно рад, когда наконец вырвался, поскакал из Норфолка в Лондон к королеве.


За день до коронации Елизавета проехала по Сити, принимая поздравления своего любящего народа.

Она перебралась по реке из Вестминстерского дворца в Тауэр за несколько дней до той субботы, на которую был назначен церемониальный парад; и покинула Тауэр в субботу в своей колеснице – прекрасная и царственная фигура в алом бархате. Ей было около двадцати шести лет, но она выглядела моложе, чем тогда, когда совершала свое путешествие по Темзе в Тауэр в то скорбное Вербное воскресенье четырьмя годами раньше.

К ее восторгу, повсюду готовились такие же празднества и церемонии, какие в свое время были устроены для ее сестры Марии, но как по-разному вела себя при этом толпа! Лондон приветствовал Марию, но Мария держалась официально и холодно. Елизавета вела себя не так. Безусловно, вся в бархате и драгоценностях, она представляла собою ослепительное зрелище, однако при этом принадлежала своему народу так, как никогда не могла ему принадлежать Мария. В течение всего дня Елизавета усердно показывала людям, что думает о них так же, как они думают о ней, что ее единственное желание – доставить им удовольствие так же, как они желают почтить ее.

– Боже, храни вашу милость! – кричали лондонцы.

И она отвечала:

– Бог да хранит вас всех!

Даже бедняки принесли ей цветы. Ее окружение пыталось остановить их, но Елизавета не позволила этого сделать. Она должна была улыбнуться каждому, с каждым поговорить, какое бы низкое положение он ни занимал, и именно цветами беднейших подданных украсила свою колесницу.

Королева знала, что ее народ с ней. Несмотря на свою молодость, она была мудра. И внешние проявления любви ее народа вызывали у нее восторг.

Она улыбалась, проезжая через Спред-Игл на Грейсчерч-стрит, потому что поперек улицы была воздвигнута арка, на которой поместили панно, рассказывавшее о предках королевы. Ее дедушка и бабушка, Елизавета Йоркская и Генрих VII; ее отец, Генрих VIII, и портрет прекрасной, похожей на фею дамы, о которой никто не вспоминал уже много лет, – матери королевы, Анны Болейн. Ничто не могло порадовать Елизавету больше.

В Корнхилле и Чипе тоже были вывешены панно, и Елизавета сделала несколько уместных замечаний по поводу каждого из них. Она хотела бы, чтобы ее граждане знали, что она не просто зрительница; она – одна из них. Ее улыбки предназначались всем – олдерменам и членам гильдий Сити, управителям и ученым Больницы Христа, один из которых произнес речь, которую она выслушала с великим вниманием.

Самой значительной оказалась ее встреча с двумя стариками, сидящими возле Литтл-Кондуит в Чипсайде, один из которых держал в руках косу и песочные часы, изображая собой Время. Время было ее другом, Елизавета всегда это говорила. Другой старик олицетворял Истину. Он дал ей Библию на английском языке. Все окружавшие видели, как королева трепетно взяла эту священную книгу, поцеловала ее. Потом, прижав Библию к груди, она подняла глаза вверх, а когда народ разразился приветственными криками, призывая на нее благословения, воскликнула:

– Будьте уверены, что я буду для вас хорошей королевой!

И так она прибыла в Уайтхолл, а на следующий день – в аббатство для коронования. Мечта стала явью. Над ней совершили помазание, в ее руки вложили державу и скипетр, а вокруг нее эхом разнеслись голоса:

– Да, да, да! Боже, храни королеву Елизавету!


Была еще одна обязанность, от которой Елизавета, по заверениям своих советников, не должна была уклониться. Страна не будет полностью счастлива до тех пор, пока во дворце не появится королевская детская и у Елизаветы не родится сын.

– Выйти замуж! – таков был настоятельный совет. – И чем быстрее, тем лучше.

Несмотря на кокетливые высказывания о своей любви к девственности, Елизавета ни в коем случае не стала избегать претендентов на брак с ней. А поскольку в мире не было более выгодной партии, чем королева Англии, нашлось немало желающих вступить в соревнование, чтобы получить ее руку.

Тем временем будущая политика Елизаветы становилась все более ясной.

Она тайно сообщила протестантским странам, что хочет вернуть Англию в реформаторскую веру, и в то же время, поскольку не имела желания оскорбить Францию или Испанию, дала понять, что намерена предоставить своим подданным свободу мысли в вопросах религии.

Папа был в ярости. Он заявил, что не в состоянии понять, как женщина, рожденная вне брака, может иметь право на трон. Более того, по его мнению, законной наследницей английского престола была не Елизавета, а Мария, королева Шотландии. Папа не понимал, каким образом эта новая доктрина свободы совести может быть успешной, и опасался ее последствий.

Королева, чувствуя себя в безопасности в своей стране, могла щелкнуть пальцами под носом у папы и знала, что большинство ее подданных хотели бы, чтобы она это сделала. Елизавета отозвала своего посла из Рима, но ему пригрозили отлучением от церкви, и он остался. Королеве это было безразлично. Англия с ней, а какое ей дело до всего остального мира? Католические пэры целовали ее в щеку и клялись в своей преданности. Народ твердо стоял за нее, потому что краткое возвращение владычества Рима при Марии, которое принесло с собой нищету и преследования, представлялись ему злом.

Елизавета продолжала проявлять великодушие к своим старым врагам, и они, обнаружив, что им нечего ее опасаться, как она и предполагала, выражали готовность служить ей.

Королева смеялась над их страхами.

– Мы из породы львов, – говорила она. – Мы не можем снизойти до уничтожения мышей.

После царствования Марии страна находилась в плачевном состоянии, но с приходом на трон новой молодой королевы у народа возродились надежды. Теперь все ждали ее брака. Государственные деятели считали, что, хотя Елизавета уже и проявила некоторую мудрость, все же, будучи женщиной, она нуждается в твердой мужской руке, которая поможет ей управлять страной.

Елизавета при этом только улыбалась. Она была намерена показать им, что львица так же, как и лев, способна защитить себя и своих.

Утонченная хитрость молодой королевы вскоре начала изумлять ее окружение; и никто не понимал этого лучше, чем испанский посол, граф Фериа. Надежды Фериа опирались на католических пэров, которые, как он был уверен, перешли на сторону Елизаветы только из соображений безопасности. Он сообщал своему господину, что этих людей легко переманить на службу Испании, при условии что суммы, предлагаемые для их подкупа, будут достаточно привлекательны. Филипп счел это разумным и был готов потратить большие суммы испанских денег на своих католических друзей в Англии.

Граф считал самым вероятным «пенсионером» лорда Уильяма Говарда, католика, которого королева сделала своим камергером; и он быстро выяснил, что Говард склонен к взяточничеству. Но прежде чем была сделана первая выплата, оказалось, что Говард вовсе не собирался брать деньги. Через несколько дней Говард пришел к Фериа и сказал:

– Я не мог принять ваше щедрое предложение, пока не узнал, как к этому отнесется королева.

Фериа был потрясен; он, естественно, с величайшей осторожностью обсуждал с Говардом вопросы оплаты, но ему никогда не пришло бы в голову, что этот человек не вполне ясно понимал, с какой целью ему будут платить деньги. Потом последовало еще более потрясающее откровение:

– Теперь я заручился согласием королевы и могу принять ваши деньги. Буду счастлив, когда вы передадите мне первую выплату.

Филипп и Фериа были потрясены, столкнувшись еще раз с остротой ума королевы.

Но Елизавета не собиралась оставлять это дело так. Она откровенно заявила Фериа, что она была восхищена рассказом о его щедрости. И игриво добавила:

– Надеюсь, его самое католическое величество не будет чувствовать себя задетым, если и я найму некоторых из его слуг, находящихся при моем дворе.

Фериа написал своему господину, что не станет делать никаких дальнейших шагов в отношении подкупа, хотя надеялся склонить Сесила, Бэкона, Роберта Дадли и Парри работать на Испанию. Однако Сесил обладал большим состоянием и не интересовался деньгами. Бэкон был его близким другом и зятем Сесила, поскольку они оба были женаты на дочерях сэра Энтони Кука – двух весьма ученых женщинах, скучных синих чулках, так что в этом направлении тоже не было никаких надежд. Томаса Парри, который долгое время был парикмахером Елизаветы, а теперь стал рыцарем, можно было бы уговорить. Его настоящее имя было Воган, но, так как отца его звали Гарри и происходил он из Уэльса, его называли, как это там принято, Томас ап Гарри, что позже превратилось в Парри. Этот человек был сплетником, но он настолько был привязан к королеве, что Фериа не осмелился подступиться к нему с предложением денег. Что касается молодого красавца лорда Роберта Дадли, то было похоже, что королева увлечена им, и действительно, ее поведение давало поводы для таких слухов… Словом, испанский посол никого не нашел, кто бы мог работать на Испанию.

Но тут королева внезапно положила конец подобным мыслям, заявив, что все выплаты «испанских пенсий» должны быть прекращены.

Теперь она была готова рассмотреть предложения соискателей ее руки. И надо сказать, это занятие доставило ей немало удовольствия.

Первым и самым важным из них был ее зять, Филипп, король Испании собственной персоной.

Елизавета откровенно развлекалась, делаясь то веселой, то серьезной, когда мучила торжественного Фериа. Она то отказывалась видеть посла, то заставляла сидеть рядом с собой, безжалостно его высмеивая. Вряд ли такой брак будет удачным, заявляла королева, вновь и вновь вспоминая, сколько выстрадал ее отец, когда женился на вдове своего брата.

Фериа заверял ее, что папа даст свое благословение. Она возражала: папа уже доказал, что он ей вовсе не друг. Папу, холодно утверждал Фериа, сможет убедить его господин, а если свадьба состоится, у Елизаветы больше не будет оснований опасаться враждебности папы. Это верно, признавала королева, но поскольку она и так не боится папы, то мало что приобретет в этом отношении.

Были и другие претенденты. Например, Эрик Шведский и эрцгерцог Карл, сын императора Фердинанда. Елизавете доставляло огромное удовольствие рассматривать и обсуждать каждого из них по очереди, кидая их то в жар, то в холод, то выдвигая возражения, то притворяясь настроенной положительно. Состоялось множество встреч и празднеств в честь послов от претендентов на ее руку; но ни один не добился успеха в переговорах.

Елизавета говорила послам, что не может забыть, насколько непопулярен в народе был брак ее сестры. Англичане, уверяла она, хотели бы видеть свою королеву замужем за англичанином.

Такие заявления вселяли безумные надежды в сердца некоторых знатных вельмож. Среди них был герцог Арундел, предлагавший Елизавете руку еще до того, как она стала королевой. Елизавета притворилась, будто рассматривает его предложение. Не только потому, что приходила в восторг от любого мужчины, который объявлял о своем желании жениться на ней, но в основном потому, что на этом этапе царствования жаждала заручиться поддержкой всех влиятельных людей.