Эндрю подобрали протез, хотя и далеко не самый лучший из предложенных специалистами. Выбирать новый он наотрез отказался, поэтому Пруденс втайне заказала сама. Она понимала, что Эндрю не хочет быть в долгу перед своим бывшим хозяином, но ей было невыносимо видеть, как он мучается с примитивным устройством, особенно после того, как ей показали легкий, прекрасно сбалансированный протез. Его делали на заказ, и до готовности оставалось еще несколько недель, так что у нее есть время, чтобы признаться Эндрю в обмане.

Пруденс сглотнула и перешла в небольшую комнату, которая гордо именовалась гостиной. С Рождества минул уже месяц. Все последующие визиты в госпиталь, кроме самого первого, проходили довольно натянуто. Пруденс не знала, что думать. Возможно, причина крылась в том, что она винила себя за ранения мужа и пыталась скрыть это за неестественным оживлением. Положение осложнялось нежеланием Эндрю ни о чем разговаривать. Он оживал, только когда речь заходила о будущем ребенке.

Заметив подъезжающую к дому машину Виктории, Пруденс торопливо вытерла о фартук неожиданно вспотевшие ладони. Затем опомнилась, развязала ленты и сняла его. Она тщательно выбирала наряд к возвращению Эндрю и остановилась на одном из платьев, что носила в мейфэрском особняке. Платье из шерсти затейливого плетения, с двойным рядом гагатовых пуговиц спереди, вышло из моды, но все еще хорошо выглядело. Впрочем, сейчас, наблюдая, как шофер помогает Эндрю выбраться из машины, Пруденс пожалела о своем выборе. Лучше бы она надела что-нибудь попроще.

Она отошла от окна и встала перед дверью. Со сжатыми от волнения кулаками слушала натужный стук протеза по ступенькам.

«Я не позволю себе расклеиться», – твердила она себе.

Когда в квартиру постучали, Пруденс сделала глубокий вдох и распахнула дверь:

– Входите, входите, на улице ужасно холодно! Как прошла поездка?

– Хорошо, мэм. Куда поставить вещи?

Шофер стоял рядом с Эндрю, со стороны протеза, Элинор – сзади, с его саквояжем в руках.

– О, давайте мне. Хочешь присесть в свое кресло, дорогой? – Поверх плеча мужа Пруденс улыбнулась Элинор. – Самая нелепая мебель в нашем доме, но он обожает это кресло, к тому же в нем тепло.

– Первое время ему будет трудно вставать и садиться самостоятельно, – сказала Элинор. – Но я научу вас, как правильно его поднимать, пока он не начнет себя чувствовать уверенно.

– Я все слышу, – ворчливо произнес Эндрю.

– Я знаю, голубчик, и обращусь к тебе, когда захочу поговорить. – Элинор одарила его жизнерадостной улыбкой. – А пока мне надо многое объяснить твоей жене, так что не стоит каждый раз раздражаться. Хотя, если по-другому никак, можешь ворчать – мы с Пруденс просто не станем обращать внимание. Правда ведь?

Пруденс неуверенно улыбнулась:

– Хотите вишневого пирога?

Шофер отрицательно покачал головой:

– Мне пора домой. Я вернусь за вами утром, мисс Элинор.

– Спасибо, Пит. Буду очень признательна.

Элинор дождалась ухода шофера и заговорщицки обратилась к паре:

– Представляете, у меня есть собственный шофер! Все знакомые в моем старом квартале считают, что я купаюсь в роскоши. – Она засмеялась. – А что, они правы!

Пруденс повернулась к мужу:

– Отрезать тебе кусочек пирога?

– Я не голоден.

От разочарования у нее опустились руки. Она хотела показать Эндрю, что многому научилась в его отсутствие, и потратила на это дурацкое занятие целый день. А он даже не хочет притвориться, что голоден, и попробовать ее стряпню. Проглотив обиду, она сделала над собой усилие и выдавила самую веселую улыбку, на которую была способна.

– Ну, не упрямься, Эндрю, – отчитала его Элинор, в ее голубых глазах читался упрек. – Жена испекла пирог в честь твоего возвращения домой. Самое меньшее, чем ты можешь ее отблагодарить, – это попробовать его.

– Боже, как же ты любишь командовать, – огрызнулся Эндрю. – К тому же ты настаиваешь лишь потому, что никогда не пробовала стряпню моей жены. Ладно уж. Съем кусочек.

– Положите нам обоим по большому куску пирога, Пруденс, – приказала Элинор. – И поставьте кофе. Нам с вами придется засидеться допоздна, чтобы всласть наговориться о мистере Ворчуне.

Пруденс и Эндрю изумленно уставились на Элинор, пока та не засмеялась.

– Что такое? Я несколько лет проработала в тюрьме. Разве Виктория не рассказывала, какая я властная? Погодите, сами увидите. Еще пожалеете, что попросили о помощи.

Эндрю сконфуженно улыбнулся:

– Прости. Я сам не свой.

– Не стоит извиняться, лучше налегай на еду.

Пруденс скрыла улыбку и занялась приготовлением кофе и раскладыванием по тарелкам трех солидных порций пирога. Она даже жалела, что Элинор не сможет остаться у них навсегда. Смотреть Эндрю в глаза намного легче, когда рядом есть кто-то еще.

После еды Элинор решила, что Эндрю надо отдохнуть, и Пруденс с ней согласилась. Хотя муж уже не казался таким изможденным, как при первой встрече, выглядел он усталым и явно держался из последних сил.

Элинор провела краткий урок, как помочь ему перейти из сидячего положения в стоячее.

– Принимайте вес на спину, а не на ноги, – велела она, показывая, как правильно взять Эндрю под руку.

Прикосновение оказалось единственным моментом физической близости за последний месяц, если не считать того, когда Пруденс держала руку мужа при первой встрече в госпитале. Ей хотелось от всего сердца обнять его, но в глубине души Пруденс в ужасе съеживалась от этой мысли.

Что с ней не так? Ее смущала не нога, просто она чувствовала себя ужасно виноватой. Вина поедала Пруденс изнутри, и если она прижмется к Эндрю, а тот обнимет ее в ответ, она может просто треснуть по швам.

А подобного нельзя допускать ни в коем случае.

Элинор помогла Эндрю переодеться и приготовиться ко сну, и пока Пруденс мыла посуду, он уже заснул.

– С ним все будет хорошо, – заверила ее Элинор, входя на кухню. – Вы даже представить не можете, сколько всего он в состоянии делать самостоятельно. Хотя вам надо следить, чтобы он не перетрудился. – Элинор со вздохом облегчения опустилась в кресло. – Весь день провела на ногах.

– Простите. Спасибо, что помогли нам сегодня. Я и так чувствую себя виноватой, что попросила о помощи, когда вам пришлось отработать весь день. Не знаю, что бы я без вас делала.

– Не беспокойтесь. Я всегда рада помочь. А благодарить меня еще рано, работы впереди много. Такие пациенты обычно бывают или совсем беспомощными, или пытаются сделать все сами и только вредят себе. У меня есть подозрение, что ваш муж как раз из числа вторых. Он не станет просить вас о помощи, а если предложите, будет сердиться.

Пруденс разлила по чашкам кофе и села напротив Элинор:

– И что же мне делать?

– Обычно я советую родным других пациентов проявить терпение, но в вашем случае не стоит быть слишком терпеливой. Не позволяйте ему вымещать гнев на вас.

– Я совсем не против, честно, – перебила Пруденс, но Элинор покачала головой:

– Это не принесет ничего хорошего ни вам, ни ребенку. – Элинор пригнулась к столу, голубые глаза смотрели сочувственно. – Я знаю историю, которая привела к его ранению, и понимаю, что вы чувствуете. Но, Пруденс, тут нет вашей вины. Многие мужчины по всему миру сейчас переживают схожие трагедии. Вы не виноваты в том, что идет война, и ваш муж сейчас лежит в постели без одной ноги только из-за нее. Из-за войны. А не потому, что вы пытались сохранить ему жизнь.

Пруденс опустила взгляд на свои руки. Мысли ее путались, и она едва могла выразить словами те эмоции, что бурлили в ее душе.

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – медленно, словно с трудом, произнесла она. – И это звучит разумно, но… – Договорить она не смогла.

– Но вы все равно чувствуете себя так, а не иначе? – с пониманием переспросила Элинор.

Пруденс беспомощно пожала плечами.

– Это сильнее меня, – сказала она. – Как перестать думать о том, что это случилось из-за моего вмешательства? Ведь если бы не я, Эндрю сейчас был бы здоров.

– Или мертв. Об этом вы не подумали?

Пруденс окатила бескрайняя волна грусти.

– Я постоянно об этом думаю. Но я уже никогда не узнаю, как все могло обернуться.

* * *

Из окна тесной комнаты Виктория с привычным тяжелым предчувствием наблюдала за приближением черного французского грузовика. Вытянутая «морда», здоровенная решетка радиатора и огромное прямоугольное лобовое стекло, разделенное пополам стойкой. Машина походила на огромного хищного ворона. Девушка прошептала под нос:

И сказал я, вздрогнув снова:

«Верно, молвить это слово

Научил его хозяин

В дни тяжелые, когда

Он преследуем был Роком,

И в несчастье одиноком,

Вместо песни лебединой,

В эти долгие года

Для него был стон единый

В эти грустные года —

Никогда, – уж больше никогда!»[10]

Сходство с вороном усиливало то, что сейчас грузовик перевозил мертвых солдат, подобранных в какой-то деревушке, которая случайно попала под огонь противника. Стоило Виктории заметить машину с ее скорбным жутковатым грузом, как она вспоминала о Ките и содрогалась от страха.

Каждое утро и перед сном она молилась о его безопасности.

Виктория знала, что Кит жив, потому что в последнем письме Колин упоминал о встрече с ним. Она много раз перечитывала эти несколько строчек: «Недавно случайно встретился с Китом. Мы выпили в офицерской палатке, и он спрашивал о тебе и Ровене. Выглядит неплохо, хотя и похудел, и все так же лишен почтения ко всему на свете».

Получив письмо, Виктория едва не прыгала от радости, пока не посмотрела на почтовый штемпель и не поняла, что весточка добиралась до нее целых четыре недели. Поэтому ей удалось узнать лишь, что не так давно Кит еще был жив и здоров, однако никто не мог поручиться, что сейчас он, да и сам Колин, все еще в безопасности. Неуверенность в завтрашнем дне, постоянная тревога и сомнения медленно, но верно истончали ее нервы, и Виктория уже сама не могла сказать, сколько еще выдержит.

Ей хотелось узнать у Колина, не упоминал ли Кит о ее письме, но, подумав, она решила не спрашивать об этом. Если бы Кит хотел протянуть руку примирения, он бы так и поступил. Виктория стянула с кровати лоскутное одеяло и набросила на плечи. Уголь теперь стал редкостью, и согреться удавалось лишь у печки в общей комнате на первом этаже либо на работе.

Сегодня у нее выдался выходной, но после обеда она все же собиралась вернуться в госпиталь. А что еще делать в объятой войной стране, если не помогать любым способом, каждую секунду? Виктория брала у домовладелицы книги, писала письма, но душа ее постоянно стремилась назад, в госпиталь, где она могла поболтать с ранеными, написать записки домой тем, кто не мог писать сам, или почитать стихи, чтобы отвлечь их от увечий и боли. Глэдис сегодня дежурила, так что Виктория была одна в тесной комнате, замерзшая и измученная мрачными мыслями.

Взглянув в окно, она вдруг заметила спешащую по тротуару Глэдис. Виктория нахмурилась, скинула с плеч одеяло и побежала вниз.

– Что случилось? – воскликнула она, сбегая с лестницы.

Все работники госпиталя жили в постоянном страхе, что немцы подойдут слишком близко и придется эвакуироваться. Конечно, никто всерьез не ожидал наступления так далеко от линии фронта, особенно если учесть, что обе стороны отложили крупные военные действия до весны, но разве в такое неспокойное время можно быть в чем-нибудь уверенным?

– Ничего, – удивленно распахнула глаза Глэдис. – Сегодня почту принесли рано, а мне как раз нужен перерыв. Я думала, ты захочешь прочитать свои письма.

– О, большое спасибо!

Виктория взяла у нее тонкую стопку писем, пристально взглянула на соседку и нахмурилась:

– С тобой все в порядке?

Она переживала за Глэдис – та часто плакала перед сном, а красивые губы то и дело крепко сжимались, словно девушка изо всех сил старалась не закричать.

– Настолько, насколько это возможно, пока я не окажусь дома, в собственной постели. Боже, мне кажется, что я просплю неделю кряду.

– Хочешь выпить чая или кофе перед тем, как пойдешь обратно?

Глэдис отрицательно покачала головой, и Виктория с облегчением вздохнула. Ей не терпелось прочитать письма прямо сейчас.

– Нет, сестры начнут волноваться, если я задержусь. Ты ведь придешь попозже?

Виктория кивнула, и Глэдис поспешила обратно в госпиталь. Прижимая к груди конверты, Виктория уже предвкушала те радостные минуты, когда начнет читать.

– Элоиз, у нас есть чай или кофе? – спросила она.

Домовладелица и ее молодая племянница уже хлопотали на кухне, готовили обед. Военные обычно ели в столовой, но часть жильцов этого огромного дома не имела отношения к армии, а состояла из обеспеченных беженцев, уехавших подальше от фронта. Элоиз указала на дровяную плиту: