– И что теперь? – спросил я у проплывающей тучки с толстой задницей. – Дальше-то что?

Ответа сверху я не разобрал. Как я должен вести себя с Марьяной? Этот вопрос продолжал терзать меня, вызывая в душе то злость, то боль, то неизъяснимую жалость и сочувствие. И тогда я подумал, что нужно довести эту историю до конца, никакого выяснения отношений и обвинений в подлости я себе даже не представлял, все это уже лишено всякого смысла. Я не хотел слышать также ее оправданий или заверений в том, что якобы она меня полюбила.

Когда я кратко изложил Ростиславу историю наших отношений, рассказав и о нашем совместном самоубийстве, запланированном на восьмое августа, он понял, что простой отказ дать ей яду здесь не поможет.

– Зная ее решимость, можно допустить, что она готова будет воспользоваться любыми ядохимикатами или отравой для крыс, а все это можно купить на любом рынке, – сказал я.

– Я так не думаю. Во-первых, она просила у меня яд, который действует безболезненно, а ядохимикаты вызывают ужасные корчи и муки, а во-вторых, где гарантия, что вы не откажетесь пить эту гадость. К тому же проблема не только в жуткой мучительности такой смерти. Я знаю, как она относится к своей внешности, и уверен, что столь ужасного зрелища, какое возникает при смерти от ядохимикатов, она никогда не допустит. С двенадцатого этажа она также не выбросится, под поезд не бросится и даже не вденет голову в петлю.

– В самом деле? Откуда вам все это известно?

– Она еще тогда, в мае, пригрозила, что если я не дам яд, она повесится, и я рассказал ей, что происходит с висельниками, у них расслабляются все мускулы и они опорожняются. Я понял, что вешаться она точно не будет. Хотя, между прочим, петля – едва ли не самый популярный вид самоубийства среди девушек. На втором месте – выбрасывание из окна или с крыши, на третьем – таблетки. Насчет крыши мы уже упоминали, она на такое не пойдет, глотать горстями таблетки, что не дает никакой гарантии, – тоже не для нее. Остается отравиться или вскрыть вены на руках. Но и с вскрытием вен все не так просто, кровь может свернуться, а поэтому следует находиться в теплой ванне. Там, где она живет, не только ванны нет, но даже и водопровода.

Вспомнились ее слова: «Я проштудировала много литературы». Поверил! Она все про самоубийство узнала от своего врача. Я заметил также, что в книжном шкафу Ростислава полно японцев.

– Да, я давал ей читать, когда она лежала в нашей больнице. Просто не было под рукой ничего другого, что я мог бы ей предложить… Из этих книжек она, очевидно, позаимствовала и идею «синдзю». Но вопреки всему она крайне хочет выглядеть не менее привлекательной, чем и при жизни… У нее слишком сильна мания самоубийства. Настолько сильна, что она вряд ли от нее избавится. И все же я очень хотел бы отвратить ее от этого намерения, как-то помешать. Я верующий человек и считаю, что на все должна быть воля Божья. Вы меня понимаете?.. Я дам ей снотворное, но вы обещайте мне, что не откажетесь от того сценария, который она составила. Пойдете с ней на тот остров, выпьете таблетки. Но перед тем вы примете другую таблетку, она нейтрализует снотворное. Как только она уснет, позвоните мне, и мы ее заберем. Иного способа пресечь ее попытку самоубийства и положить в больницу я не вижу. Хотя, если говорить правду, таких, как она, отправляют в психиатрическую больницу.

– Но ведь вы же этого не делаете?

– Видите ли, я слишком ей симпатизирую.

– Я не знаю, смогу ли все это сделать… и не выдать себя…

– Должны. Если я откажу ей и не дам «яду», она все равно что-нибудь раздобудет. Но если вы оставите ее сейчас… Я не могу спасти ее тело, однако хочу спасти душу. Если Марьяна что-то значит для вас, то поможете мне.

– И как выглядят эти таблетки?

Ростислав достал из шкафа прозрачный флакон с таблетками голубого цвета и поколотил ими.

Глава пятнадцатая

1

«Земляная оса аммофила охотится на гусеницу с одной только целью: затащить ее в свою норку и отложить в гусенице яичко. Но перед тем оса должна ее парализовать. Тело гусеницы состоит из двенадцати колец и головы. Центральная нервная система включает в себя брюшную цепочку с нервными узлами в каждом кольце; в голове содержится большой главный узел, который можно сравнить с мозгом. Вместо одного или трех нервных очагов гусеница имеет все двенадцать. И все они отдалены друг от друга. Каждый узел управляет движениями своего кольца, однако повреждение соседнего очень скоро отразятся и на его деятельности. Есликакое-то одно кольцо гусеницы потеряет чувствительность и способность двигаться, то другие кольца, оставшиеся не поврежденными, еще долго будут сохранять свою подвижность. Очевидно, что одним, двумя уколами гусеницу парализовать не удастся.

В самом начале моих опытов мне казалось, что жало осы нацеливалось всего один раз: на пятое либо на шестое кольцо жертвы. Таким образом, чтобы обездвижить гусеницу, аммофила выполняла один укол в центральную точку, откуда вызванное ядом оцепенение может распространиться и на остальные кольца.

Аммофила челюстями хватает гусеницу за загривок. Конвульсивно извиваясь, гусеница пытается отбиться. Однако осу это не отпугивает. Она держится сбоку, чтобы уберечься от толчков, и вонзает в гусеницу жало, попадая в место соединения первого грудного кольца с головой. Проникнув внутрь, жало остается некоторое время в ране. Наверное, это решающий удар, призванный покорить гусеницу.

Далее оса хватает гусеницу за шкирку на спине, чуть поодаль от головы, и вонзает жало в другое кольцо. После этого она постепенно передвигается по гусенице, прихватывая ее челюстями все дальше и дальше от головы. И каждый раз она погружает жало в следующее кольцо. Аммофила проделывает это с таким спокойствием и аккуратностью, словно бы снимает мерку со своей добычи. Всего девять уколов. Операция протекает гладко: после первого укола гусеница почти не сопротивляется.

Работа хирурга завершена. После этого гусеница затягивает парализованную, однако живую жертву в свою норкуи откладывает в ней яйцо, из которого вылупится личинка, а гусеница станет служить ей логовом и пищей».

$Жан-Анри Фабр,

«Жизнь насекомых»

2

Восьмое августа ничем не отличалось от других дней лета. Утром я вышел на балкон и внимательно смотрел в небо, однако не увидел там ничего похожего на «окно», которое, по словам Марьяны, должно отвориться для нас. Она приехала ко мне в полдень, и я сразу заметил, что она сильно нервничает, хотя и пытается скрыть свое настроение. Она не могла дольше чем на две-три секунды удержать улыбку, однако исправно засвечивала ее, как только мой взгляд падал в ее сторону, движения ее были хаотичны, она не знала, что делать со своими руками, то скрещивая их на груди, то закладывая за спину. Первое, что она спросила, – готов ли я, я кивнул, затем она поинтересовалась, не обманули я ее, готов ли идти до конца, я ответил, что все уже для себя решил и отступать не намерен, и все же она смотрела на меня с подозрением, наверное, я мало походил на человека, который собрался умереть. Трагический актер из меня всегда был никакой.

– Я хочу выпить, – сказала она.

– По случаю такого праздничного события, как наша смерть, я разжился мартини, шампанским и грузинским вином.

– По-твоему, это праздник? – удивилась Марьяна.

– Видишь ли, если день рождения праздник, то день смерти и подавно.

– У тебя и впрямь праздничное настроение, – бросила она с сарказмом. – Такое впечатление, что смерть для тебя игра.

– Прогулка. Цитирую твои слова. Стоило мне осознать это в полной мере, я успокоился и совершенно перестал нервничать.

Она все еще смотрела на меня с некоторым недоверием, наконец полюбопытствовала, написал ли я поэму о самоубийстве.

– Нет. Я предпочел быть банальным. И написал обыкновенное примитивное предсмертное письмо.

– Могу ли я на него взглянуть?

– Вообще-то оно предназначено для чтения после моей смерти. Но, учитывая тот грустный факт, что ты не сможешь с ним ознакомиться, я разрешу тебе его прочесть.

Я протянул ей открытку, приготовленную сегодня утром. «Дорогие друзья! – писалось там. – Хочу сообщить вам, что я решил со всеми вами распрощаться и уйти в мир иной, не ожидая, когда настанет тот день, что мне предназначен. Я сам себе решил выбрать этот день. Это большое преимущество человека, что он может сам себе назначить день смерти. Таким образом, он становится вровень с Богом.

Я ухожу не потому, что мне плохо, не потому, что меня постигли неудачи, не потому, что одолела депрессия. Я ухожу потому, что еще шаг – и я на вершине счастья. Я там, где редко кому суждено побывать. Я достиг всего, к чему стремился, я имел все, что хотел, я взял от жизни столько, что кое-кому хватило бы на несколько жизней.

Я иду от вас не один. Общество мне составила прекрасная дама, дама моих снов, та, о которой я мечтал всю свою жизнь, мы уходим вместе. Если кто-то из вас пожелает когда-нибудь навестить нас, знайте – наш дом за третьей звездой».

У Марьяны дрожали пальчики, когда она вчитывалась в этот шедевр эпистолярного жанра. Я подал ей авторучку:

– Добавь несколько слов от себя. Что, мол, и ты делаешь это добровольно. А то ведь, не ровен час, подумают, что я тебя заставил.

– Никто так не подумает, – проворчала она и ручку не взяла. – Ничего я не хочу писать. И так понятно, что мы сделали это добровольно…

– Тебе, может, и понятно, но ведь найдутся люди, которые захотят во всем обвинить меня, дескать, это я тебя подговорил, а то и заставил или даже отравил тайно, чтобы ты никому не досталась. Такие случаи бывали. Так что, будь добра, напиши несколько слов.

– Тот, кто так подумает, – дебил. Писать для дебилов я ничего не буду.

Ну что же, выходит, я был прав. Я не ошибся, подумав, что она решила мной прикрыться.

Я налил ей мартини, и после второго бокала ее настроение улучшилось, по крайней мере, она немного расслабилась и удобно расположилась на диване, с минутку посидела в мечтательной позе и попросила, чтобы я налил воды в ванну. Купалась она долго, что-то беззаботно напевая, а я потягивал сухое вино, смешанное с мартини и всем нутром ощущал, как во мне закипает обида, я еле сдерживал себя, чтобы не высказать все, что передумал за эти несколько дней, узнав настоящую причину ее суицидального комплекса. Однако я должен был считаться с просьбой Ростислава, и, конечно же, мне было жаль ее, я не мог себе вообразить, что это прекрасное тело через считаные недели будет истлевать в земле. Я злился на нее за то, что была неискренна со мной, ведь я мог остаться с нею рядом до конца, как в классических мелодрамах, я бы скрасил ее последние дни, и это также достойно поэмы, и это наверняка вошло бы в анналы истории. В то же время возникала и другая мысль: а уверен ли ты, что в таком случае она бы выбрала тебя? Нет, она меня выбрала не для того, чтобы я со слезами на глазах выпроводил ее в небытие, а для того, чтобы забрать меня с собой, как утопленница, затягивающая на дно речное полюбившегося ей пловца.

Марьяна вышла из ванной закутанная в полотенце, и, приблизившись ко мне, раскинула руки, полотенце упало и свернулось у ее ног, а она предстала передо мной во всей своей юной красе, и в постели она была сама невинность и даже однажды тихонечко вскрикнула, давая понять, что целочка пробита. Я терялся в догадках, зачем она разыгрывает этот спектакль, однако не был уверен, действительно ли это театр, а что если она и в самом деле любила меня неосознанно, но разве такое возможно?

3

Начинало смеркаться, когда мы подошли к мостику, и, едва ступили на него, я снова услышал голос Чубая, который цитировал «Самоубийство на острове Небесных Сетей» Тикамацу Мондзаэмона:

Вот и Сливовый Мост.

Здесь Сугавара-но Митидзане,

Вдохновенный изгнанник,

Накануне отплытия в ссылку

Песню грустную пел:

«Не забывай меня, о сад цветущий!»

А слива та, что он любил в печали,

За ним вослед перенеслась,

Один прыжок – и корни в Дадзайфу.

Зеленый Мост.

Оставленная изгнанным поэтом,

Сосна зеленая кручинилась над кручей.

В разлуке сохла.

Затем она, как слива, сорвалась

И улетела к милому поэту.

И третий мост – Вишневый.

Здесь вишня, обессилев,

Как ни старалась вырвать цепкий корень,

Все ж не смогла к учителю умчаться.

Она увяла, превратившись в тень.

Мостик покачивался и скрипел под ногами, после вчерашнего дождя вода в озерке поднялась и залила берега, Чубай в лодочке снова сидел спиной к нам и рыбачил, голос его становился все тише и невыразительнее, а вскоре и совсем растворился в шелесте деревьев, трав и ветра, в молчании тумана.

Мы заняли наше место под плакучей ивой. Я расстелил рядно, разложил бутылки и стаканы, ловя себя на том, что делаю все это с поразительным спокойствием. Марьяну спокойной назвать было нельзя, она протрезвела и снова стала нервничать и, едва я открыл шампанское, сразу протянула свой стакан. Нам обоим требовалось выпить. После первой бутылки она порылась в сумочке и достала флакон. Когда я присмотрелся к нему, сердце у меня остановилось. Это был не тот флакон, что мне показывал Ростислав. На флаконе, который оказался в руках Марьяны, красовался элегантный черный череп с перекрещенными костями. В моей голове с бешеной скоростью замелькали все возможные варианты выхода из этой кошмарной ситуации, но ни один из них не был настолько идеальным, чтобы я мог им воспользоваться. Тогда я решил любой ценой тянуть время, пока что-нибудь придумаю.