– Баба Катя, а сколько вам лет? – Никак не могла сообразить Катерина. Если сын ушел на фронт вместе с отцом, то, выходит, ее хозяйке должно быть никак не меньше девяноста с лишним.

– Дак это его сын-то, Михал Петровича, и дочь его, – догадалась баба Катя. – Мы поженились, когда ему уж тридцать девять было, и Лексею девятнадцать, а Надька-то маленькая была. И мне тоже – девятнадцать. А сколько нынче будет – уже и со счета сбилась, давно помирать пора, – неожиданно заключила баба Катя.

Эта история – жене девятнадцать и сыну девятнадцать, так бывает только в нынешних сериалах – не давала Катерине покоя всю дорогу домой, и дома она опять взялась за свое.

– Баба Катя, а где тут ваш муж? – спросила она, разглядывая фотографии в углу под иконой.

Баба Катя, радуясь возможности поговорить, сняла рамку, обмахнула краем фартука, положила перед Катериной, показала желтый от старости снимок: на нем были изображены мужчина и женщина, она – простоватая, с круглым лицом и гладкими волосами на прямой пробор, а он – высокий, сухощавый, с густыми, вразлет, бровями, красивым ртом и пристальным взглядом в упор. Куяш – село не то татарское, не то башкирское, вспомнила Катерина и подумала, что порой смешение кровей дает неожиданный эффект.

– Красивый… – задумчиво сказала она, рассчитывая, что баба Катя подхватит разговор, и не ошиблась.

– Прости Господи, ровно черт какой, – покивала она, любуясь на фотографию.

– А это вы? – гнула свою линию Катерина.

– Нет, нас вместе с Михал Петровичем карточки-то нету. Не успели, это ж было надо в город ехать. А это жена его. Умерла она. Весной, аккурат перед войной. Ну а мы с Лексеем вроде женихались. Я – дояркой на ферме, он в МТС тогда работал, а раньше в школе в одной учились. Ну, Михал-то Петрович меня и знал.

– А потом?

– Дак че потом? – неохотно вспоминала баба Катя. – Он первого мая – вот еще флаг был на сельсовете – мне и говорит: люблю, говорит, тебя, Катерина, пуще жизни. Выходи, дескать, за меня замуж. Не смотри, что я старый, всю жизнь на руках, говорит, носить буду… Я таких слов-то и вовсе не знала, тогда ведь не то, что сейчас. Молчу да убегаю. А он, черт, упорный!

Баба Катя раскраснелась и помолодела от воспоминаний, которые поначалу не хотела впускать в комнату, и больше Катерине не надо было ее подталкивать и расспрашивать.

– Так вот месяц, почитай, или скоко пробегала. Да потом ведь – и вдовец, едва жену схоронил, и детей двое. Лексей волком смотрит, говорит – если что, убью, говорит, Катерина, и тебя, и… На меня бабы деревенские пальцем кажут. А отец сказал – мало ему взрослых баб, охальнику, смотри у меня, Катерина, если что… Михал-то Петрович начальником МТС работал, большой начальник по-тогдашнему. Партейный. Да и я комсомолка. А он все едино посватался. Отец с матерью, понятное дело, отказали ему. Сказали, дескать, председателю пожалуются и в партком. Вон че. Я хожу – реву, ночь реву и день реву…

– А чего ревете-то? – не поняла Катерина.

– Дак любила я его, – пояснила баба Катя. – Он как сказал, что меня любит, дак и я сразу… Молода была!

– А потом?

– А потом что… Война. Я и согласилась.

– Поженились? – обрадовалась Катерина.

– Да нет. Так, – поджала губы баба Катя. – Говорю же – война. Кака тут женитьба? Две недели пожили – день в день. На руках меня носил. А потом проводила. Вот как раз с площади, где мы были-то давеча, грузовики в Свердловск и уходили. Тоже опять ох и ревели бабы! Которых водой отливали… На всю деревню вой стоял… А я нет. Я счастливая была. Думала, вернется, поди. Не могет такого быть, чтоб не вернулся. Поженимся тогда, думала, и детки будут.

Дальше Катерина спрашивать не стала: никаких детских фотографий в рамке не было. Но вечером, за чаем с сухарями и смородиновым вареньем, уточнила осторожно, уже угадывая ответ:

– Баба Катя, а вы больше никого… не любили? После войны?

– Дак не было больше мужиков-то, – откликнулась хозяйка. – Которы вернулись – дак у тех жены. А такого не было, чтоб от жены, как нынче-то. И негоже мне. Я хоть и не жена ему, а – обещалась.

– Что обещалась? – не поняла Катерина.

– Его только одного любить. А живого, мертвого ли – про то не договаривались. Один он мне был по жизни человек. Родной. С ним и помру. Жаль, что могилки его нет, а то бы рядышком… – Баба Катя помолчала и, вдруг оживившись, спросила: – А знаешь, дочка, вот певица такая есть, Валентина Толкунова? Она не стара еще.

– Знаю, – улыбнулась Катерина.

– Дак жива она? – встрепенулась баба Катя.

– Жива-здорова.

– Вот мечта у меня есть… – вздохнула старуха. – Повидать бы эту самую Валентину-то, поклониться ей, чтоб она мне песню про меня спела. Я ее раньше-то по радио часто слышала, а теперя и радио не то. Я не запомнила слова-то, маленько тока…

И баба Катя запела тоненьким, надтреснутым голосом:

– Еще до встречи вышла нам разлука, но все же о тебе я вижу сны-ы, да разве б мы прожили друг без дру-уга, мой ми-илай, если б не была-а ва-айны…

Она пела, пропуская слова и повторяя куплеты, как будто рассказывала Катерине всю историю их с Михаилом любви заново, красивыми словами, как положено такие истории рассказывать. Когда песня кончилась, баба Катя вздохнула, но не печально, а обыденно, как о привычной беде вздыхают, и задумалась, глядя в тот угол, где фотографии. Катерина тоже посмотрела и вдруг спросила:

– Баба Катя, а у вас Библия есть?

– Как не быть? – закивала бывшая комсомолка. – Нам батюшка за бесплатно раздавал, подарили ему богатые каки-то для нас, для старух. Тока буквы больно мелки, и в очки не видно. А тебе на что?

– Для работы.

– Работай, работай, разболталась я тут, дырява голова, прости старуху, – засуетилась баба Катя, убирая чашки.

А Катерина включила ноутбук и принялась переписывать сценарий с самого начала. Она увидела: по городской набережной идут, взявшись за руки, мальчик и девочка, идут не спеша и отдельно от царящей вокруг суеты. А за кадром звучит текст из Экклезиаста: «Двоим лучше, нежели одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. Также, если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него, и нитка, втрое скрученная, не скоро порвется…»

Через несколько дней баба Катя, провожая Катерину на автобусной станции, плакала и называла «доченькой», а Катерина улыбалась и обещала обязательно летом приехать с дочкой, и брала с бабы Кати обещание, что она научит их рисовать такие же ковры, как у нее на стене, и махала рукой из-за стекла, глядя на маленькую согнутую фигурку. Слезы у нее навернулись потом, когда автобус выехал на трассу, а она откинулась в кресле, закрыла глаза, и в ушах у нее зазвучал тоненький старческий голосок, выговаривавший-выплакивавший: «Мой ми-илай, если б не была-а ва-айны…»

– Пассажиры, отправляющиеся рейсом 4807 Екатеринбург – Москва компании «Уральские авиалинии», просим пройти в зону досмотра и посадки, – механическим голосом объявляла диктор, даже не пытаясь перекричать ровный шум аэропорта. – Пассажиры, отправляющиеся рейсом 4807…

– Мамочка, давай мы пойдем уже! – пританцовывала от нетерпения Дашка. – Все пошли уже! Опоздаем!

– Ходи там в шапке и в куртке! Я по Интернету смотрела, там все лето плюс четырнадцать. Когда поедете на экскурсию в Торонто или на водопады, ни на шаг не отходи от группы! И чтобы у тебя всегда были деньги на телефоне! И носовой платок…

– Мама! – взвыла Дашка, уже выучившая весь длинный текст наизусть.

– Да не волнуйся, Катя, – вмешался Олег. – Там хороший детский лагерь, специально для детей сотрудников фирмы. Они со всей Канады там приедут, потому что папы месяцами на платформе и детей не видят, то есть все, как у нас. Ну, я же тебе объяснял. Там и воспитатели, и вожатые, и все, как надо. Даже двое ребят из Москвы будут, они из Москвы с нами полетят, я Дашку познакомлю. А на экскурсии вместе поедем, да, доча?

Дашка молча кивала, вцепившись в отцовскую руку, как будто боялась, что мать передумает и потащит ее домой. Катерина махнула рукой, нагнулась и принялась целовать теплые любимые щеки, пахнущие ромашкой волосы и все, что попадалось. Дочь немного потерпела, потом вырвалась и потащила отца к «зоне досмотра и посадки», куда уже давно велела пройти дикторша. Оттуда-то мама уже не вытащит, а значит – начнется путешествие, в реальность которого она сама еще не до конца верила. Катерина выпрямилась и встретилась взглядом с Олегом. Он улыбался мягко, но, как ей показалось, отчужденно. Поэтому она не решилась поцеловать его даже в щеку, зачем-то пожала плечами и неловко пробормотала:

– Ну пока…

– Ну пока! – будто передразнивая, откликнулся бывший муж. – Мы будем звонить и писать эсэмэски мелким почерком!

Он подхватил с пола свою и Дашкину сумки, и они исчезли за стеклянными дверями. Катерина смотрела им вслед, едва сдерживая вдруг подступившие слезы (что-то у нее в последнее время глаза все время на мокром месте).

Какое счастье, что они вернутся, – вдруг четко поняла Катерина. Что не война. Она просто слишком ярко представила тогда, слушая бабу Катю, как девятнадцатилетняя Катерина, так и не ставшая Бабашкиной, смотрела вслед грузовику, который увозил ее мужа – навсегда. А они расстаются ненадолго. Ее любимые родные люди просто едут отдыхать и работать, и она зря смотрит им в спину таким тоскливым взором. Все нормально, все хорошо. Все поправимо. Они вернутся, еще будет остаток лета (она же обещала приехать с Дашкой к бабе Кате, и приедет), и теплая осень с разноцветными листьями, принесенными с улицы и положенными между книжными страницами, и зима с прогулками по заснеженному лесу и обжигающим чаем из термоса. «Вернется Дашка, а потом Олег, и я с ним поговорю, – с облегчением решила Катерина. – Скажу, что не в Канаде дело, и вовсе я не поэтому, а просто… Он сделал то, чего я как раз от него и добивалась все эти годы, и теперь совершенно незачем… И вообще…»

Дальше она с ходу не сформулировала и решила – в общем, потом придумаю, что скажу. Ведь она всегда говорила ему то, что думала, и не особенно беспокоилась, как при этом выглядит. Собственно говоря, ничего и не изменилось. Главное, что он вернется. Что ей есть, кого ждать.

Вспотевший и взъерошенный, но ужасно гордый возложенной на него миссией, Василий носился по квартире, выполняя указания режиссера. Он уже переставил стол в кухне, а теперь, пыхтя от усердия, пристраивал на висевший в спальне коврик с оленями гитару и оставшийся еще с советских времен вымпел за победу в соцсоревновании. Василий думал, что снимать будут в гостиной, и накануне до полуночи драил полы, вытирал пыль и полировал стекла в серванте. Но режиссер – ничего, нормальный оказался мужик, без понтов, даром что из кино, Василию понравился – отчего-то пришел в восторг от коврика с оленями и особенно – от сложенных горкой и накрытых кружевным покрывальцем подушек (у мамы еще так было заведено, и Василию нравилось – аккуратно и красиво). Поскольку переместить коврик в гостиную не представлялось возможным, Василию было велено обустроить съемочную площадку в спальне, чем он и занимался. А гитара и вымпел, по словам режиссера, должны были сразу представить зрителям Василия как персонажа положительного, трудолюбивого и музыкально образованного. Василию такая трактовка пришлась по душе.

Пока он сбивался с ног, Катерина без дела слонялась по квартире, заранее привычно нервничая от того, что ей тоже предстоит сниматься, хотя бы и за кадром, рассматривала пейзаж за окном и безделушки в серванте. За ней, бросив Василия, как привязанный таскался пес, изрядно подросший со времени их первого знакомства. Пес ничего не понимал, и режиссер ему не нравился, не говоря уже о дядьке со здоровенной странной штукой на трех ногах и еще одном дядьке с длинной палкой, к которой был привязан – Катя сказала – микрофон. Они чувствовали себя как дома, громко разговаривали, курили на кухне и запутывали комнаты какими-то проводами. Вот не было печали, тоскливо думал пес, на которого носившийся по квартире хозяин не только не обращал внимания, но даже поддал ногой под зад, когда Умка недостаточно быстро убрался с дороги. Было не больно, но обидно. А Катя хотя бы изредка трепала его за ухом – невнимательно, без интереса, но все же…

– Та-ак, а это что такое? – вдруг спросила Катерина, и пес насторожился – что-то в ее голосе ему не понравилось.

Катерина стояла возле серванта и рассматривала фотографию в трогательной рамке с гипсовыми незабудками, которую не видела в свой прошлый приезд. На снимке был запечатлен сам Василий – в костюме и с галстуком(!), напряженный и прямой, как будто проглотил палку. Правую руку он неловко держал крендельком. А за эту руку осторожно держалась невысокая худенькая женщина с завитыми в мелкие кудряшки светлыми волосами. Поза и взгляд у нее тоже были напряженными. Галстук на шее у Василия и букет гвоздик в руке женщины окончательно укрепили Катерину в ее подозрениях – такие глупые напряженные физиономии бывают только… да-да, у женихов и невест, которые позируют фотографу в ЗАГСе.