Звева Модиньяни - Ветер прошлого

Саулина разглядела и узнала страшную фигуру Обрубка, наблюдавшего за кровавой драмой издалека. Меж тем двое мужчин подошли к солдатам и сказали:

— У нас тут баржа. Мы отвезем его в больницу.

В ту же минуту две сильных руки решительно подхватили Саулину и заставили ее подняться на ноги.

— Оставьте меня! — закричала она и принялась отчаянно брыкаться, стараясь высвободиться, но ее потащили и силой затолкали в карету.

Она успела увидеть на берегу Навильо крестьянина, который предал Гульельмо. Его широко раскрытые глаза слепо смотрели в небо, на шее виднелись два больших синяка. Кто-то, воспользовавшись суматохой, успел задушить его.

Саулина, высунувшись в окно, бросила последний взгляд на безжизненное тело Гульельмо Галлароли, брошенное на мостовой. Потом она потеряла сознание.

Мать-настоятельница колледжа Святой Терезы в Монце посмотрела на маленькие часики. Монахиня эта когда-то отказалась от громкого имени Вивианы Альбериги д'Адда ради скромного имени сестры Клотильды, примирившего ее с собой и с богом.

Она любила власть, данную ей, как она считала, от бога, и, безусловно, предпочитала быть первой в женском колледже в Монце, чем довольствоваться последней ролью на вилле в Кассано д'Адда. Лесть — дочь страха и интриги — заменяла ей любовь и уважение. Имя сестры Клотильды могло открыть многие двери и многие наглухо закрыть.

Спрятав часы, она решила, что пятьдесят минут ожидания — более чем приемлемый срок, чтобы вывести из себя нежеланную гостью. Одернув на себе апостольник и вскинув голову, прямая как доска, она подошла к массивной темного дерева двери, отполированной до блеска. Холодный, безжалостный, мрачный взгляд был отличительной особенностью этого мрачного, не отличавшегося красотой существа. Несколько секунд она простояла неподвижно, как актер, старающийся сосредоточиться перед выходом на сцену, затем энергичным жестом распахнула дверь и решительным шагом вошла в приемную монастырского колледжа.

Всю обстановку этого негостеприимного помещения составляло огромное полотно кисти флорентийского художника Джулиано Трабаллези — коленопреклоненная святая Тереза с экстатическим выражением на прекрасном лице. Однако одной картины, пусть даже самой яркой и прекрасной, было маловато для создания уюта, как маловато было и одной-единственной жаровни с углями для обогрева.

За время ожидания Джузеппина Грассини стерла до дыр подметки своих туфель, безостановочно кружа по комнате в отчаянной попытке не замерзнуть до смерти. В конечном итоге это не спасло ее ноющие от усталости ноги от окоченения. Кроме того, певица, добровольная рабыня моды, как и все дамы хорошего общества, не надела теплой меховой шубы, а отдала предпочтение роскошной кашемировой шали с восточным узором и длинной бахромой, доходившей до щиколоток. Бархатная шляпа с широкими полями, завязанная пышным бантом под подбородком, обрамляла ее прекрасное лицо.

Увидев монахиню, Джузеппина резко повернулась к ней и пронзила ее гневным взглядом.

— Laudetur Jesus Christus[18], — невозмутимо произнесла монахиня.

— Semper laudetur[19], — ответила певица с легким поклоном.

В комнате было так холодно, что с губ у обеих женщин при каждом вздохе слетало белое облачко пара. Сестру Клотильду отделяла от Джузеппины Грассини тяжелая крупная решетка: непреодолимая преграда между территорией колледжа и посетителями извне.

«Так вот какова эта злобная настоятельница, битый час продержавшая меня тут в ожидании», — подумала Джузеппина. Ее голос теперь, безусловно, пострадает; при одной мысли об этом ее начинало трясти от ярости.

Тонкие губы матери-настоятельницы изогнулись в дежурной улыбке, затем ее лицо вновь стало неподвижным. Дворянка по рождению, деспотичная тиранка по натуре, поднаторевшая в осуществлении безграничной власти в пределах своего маленького царства, она хотела непременно дать почувствовать своей гостье, какая пропасть отделяет обычную комедиантку, пусть даже прославленную, от представительницы аристократического рода, избравшей путь монашества и достигшей, благодаря милости господней, высочайших вершин.

— Чему мы обязаны этим неожиданным визитом? — строго осведомилась сестра Клотильда.

— Я здесь ради Саулины, достопочтенная мать-настоятельница, — ответила Джузеппина со смирением, отнюдь не отвечавшим подлинному состоянию ее духа.

Если бы не австрийцы и не русские, преградившие Наполеону путь к возвращению в Милан, если бы серьезность события, касавшегося Саулины, не переросла в прямую угрозу, она уже давным-давно ушла бы отсюда, высказав напоследок в письменной форме все, что думала о надменной монахине. Однако при сложившихся обстоятельствах певица не могла себе этого позволить.

Джузеппина Грассини только что вернулась из Парижа, где выступала в Гранд-Опера. Это было рискованное путешествие. Хотя, конечно, австрийцы и проавстрийски настроенные местные власти ни в коей мере не были заинтересованы в преследовании любимицы толпы. У них не было ни малейшего желания вызывать народные волнения.

В Париже певица пела главным образом для Наполеона Бонапарта, который с 13 декабря 1799 года был провозглашен первым консулом. Пока в Милане свирепствовали австрийцы и русские, которым город был отдан на разграбление вплоть до апреля, Париж переживал угар балов и праздников.

Джузеппине приходилось быть предельно осторожной, пока в Милане хозяйничал наводивший ужас русский генерал Суворов. Его солдаты безжалостно грабили, насиловали и устраивали бешеные пьяные драки на улицах.

Наполеон встретился с Джузеппиной в апартаментах на улице Шантерен, которые первый консул предоставил в полное ее распоряжение. Это была встреча не только любовников, но и старых друзей, поверяющих друг другу свои задушевные тайны. Тоска по Милану ни на минуту не покидала Бонапарта.

— Прочтите, моя дорогая, — сказал он, — что написал мне в ноябре Франческо Мельци д'Эриль.

Джузеппина прочитала трогательное послание. «L'homme, plus encore que le général, nous manuait»[20] — писал миланский аристократ из Сарагосы, где он был вынужден скрываться.

— Он умоляет меня изгнать ненавистных врагов, — сказал Наполеон.

— Вы даже не представляете, сколько людей, включая меня, подписались бы под этим призывом, — ответила ему Джузеппина.

— Когда французы были в Милане, — начал вспоминать первый консул, — вокруг меня суетилось множество придворных блюдолизов, но истинных друзей я мог бы пересчитать по пальцам. Многие вздыхали по Австрии, многие были недовольны нами. А теперь…

— Когда же вы вернетесь, чтобы освободить нас от австрийцев? — умоляюще спросила она, не забыв кокетливо улыбнуться.

— Очень скоро, — обещал Бонапарт.

— Но когда?

— Вы слишком многого требуете. Некоторые тайны не поверяют даже в тиши алькова.

Джузеппина покраснела.

— Я вас умоляю, друг мой.

— Еще до начала лета вы снова будете петь для меня в «Ла Скала».

— Обещаете?

— Обещаю.

Так Джузеппина примирилась с необходимостью вернуться в Милан, где контракт с импресарио Барбайей обязывал ее дать определенное количество выступлений в оперном театре. Но в душе она не могла не роптать. Такая досада! Ей пришлось уехать именно в тот момент, когда Наполеон начал посещать ее с рвением и пылом настоящего любовника, а его отношения с женой заметно охладели и прежняя бурная страсть к ней сменилась крепкой привязанностью, дружескими беседами и мудрыми советами.

По возвращении в Милан певица обнаружила послание от дона Джузеппе Ронкорони, приходского священника из Корте-Реджины. Письмо оказалось коротким и драматичным: мать Саулины давно уже страдала слабым здоровьем и хотела бы еще раз повидать свою дочь перед тем, как навсегда покинуть этот бренный мир. Вот почему этим холодным январским утром она приехала в Монцу и прождала почти час в приемной колледжа Святой Терезы.

— Вы прибыли сюда ради Саулины Виолы, — повторила сестра Клотильда, увидев, что певица отвлеклась, задумавшись о чем-то своем. — Итак?

Джузеппина заготовила убедительную речь, но холод, долгое ожидание и тон монахини разозлили ее.

— Мне нужно забрать ее отсюда на несколько дней, — решительно объявила она.

На непроницаемом лице монахини не отразилось ни тени негодования, вызванного требованием этой беспутной женщины: ведь Саулина была ее лучшей ученицей. Но истинная причина ее возмущения была не в этом. Саулина выбрала верную дорогу, а эта женщина своим присутствием могла отвлечь ее от занятий, размышлений и молитв, сбить с истинного пути.

— Вы не можете забрать ее отсюда! — категорически отрезала она.

— Это почему же? — осведомилась певица.

— Девочка только что перешла на четвертый курс.

— И что же?

— Прерывать занятия было бы крайне нежелательно.

— Нежелательно, но не невозможно.

— Девочка от этого пострадает.

— Синьорина, — напомнила ей Джузеппина, — находится под моей официальной опекой, и я не собираюсь обсуждать с вами свои намерения. Прошу вас свести процедуру к самому необходимому. Я и так уже потеряла слишком много времени в ожидании этой беседы.

Сестра Клотильда, умевшая читать между строк, почувствовала, что уверенность ее собеседницы проистекает из осведомленности о неких переменах, грядущих в самом скором будущем. Возвращение австрийцев и появление русских оказалось неистовым и бурным, как летняя гроза, но можно было со значительной долей уверенности предположить, что оно окажется столь же кратким. И больше, чем кто-либо другой, в курсе событий была эта певичка, напрямую связанная с Наполеоном Бонапартом. Сестра Клотильда вовсе не хотела приобрести врага в лице Бонапарта, который мог вернуться в любой момент.

— Я не собираюсь подвергать сомнению ваши полномочия. Но не считаете ли вы, что внезапное прерывание занятий в столь деликатный момент может повредить вашей подопечной? — спросила Клотильда с наигранным простодушием.

Джузеппину столь неожиданный разумный поворот событий застиг врасплох.

— Я поговорю об этом с Саулиной, — решила она.

Эта вторая пощечина достигла цели: монахиня не предусмотрела никакого пути к отступлению на такой случай.

— Я прикажу немедленно позвать ее, — и сестра Клотильда дернула за шнур, приводивший в действие колокол во внутренних покоях колледжа.

Спустя несколько мгновений на пороге появилась молчаливая и безответная маленькая монашка.

— Синьорину Саулину Виолу сюда немедленно, — негромко отчеканила настоятельница.

Саулина не заставила себя ждать. Она уже превратилась в женщину. В молодую женщину ослепительной и неприступной красоты. Ее сумрачный цыганский взгляд в обрамлении светлых локонов иногда вспыхивал подобно молнии. Хорошее воспитание несколько смягчило ее повадки, хотя и не смирило любопытства и не развеяло множества терзавших ее сомнений.

— Позволь взглянуть на тебя, — улыбнулась Джузеппина, обняв ее. — Сказать, что ты ослепительна, значило бы ничего не сказать, — заметила она с воодушевлением, даже позабыв ненадолго о ледяной стуже монастырской приемной.

— Прошу вас, синьора, — потупилась Саулина, смущенная комплиментами, прозвучавшими по-светски легкомысленно в монастырских стенах, в присутствии матери-настоятельницы.

Певица сменила тон и перешла прямо к делу:

— Ты должна поехать со мной, — сказала она.

— Но я не могу уехать с вами, мадам Джузеппина, — живо возразила девушка.

Чувствуя, что совсем замерзает, певица усилием воли сдержала вспышку негодования, которая ни к чему бы не привела.

— Объясни мне, по крайней мере, причину своего отказа, — сухо попросила она.

Сестра Клотильда торжествовала.

— Я ушла посреди урока латыни, — бесстрастно произнесла Саулина. — Мне нужно перевести несколько писем Цицерона.

Джузеппина поняла, что ничто не сдвинет с места Саулину, кроме жестокой правды.

— Я приехала за тобой не по собственной прихоти, — объяснила она, — хотя мне вовсе не кажется странным желание провести с тобой несколько дней после долгой разлуки.

— Да, конечно, — сохраняя серьезность, согласилась девушка.

— Речь идет о твоей матери, — с грустью прошептала Джузеппина.

— Что с моей матерью?

— Она больна.

Саулина взглянула на нее, озадаченная, но не встревоженная и не огорченная. Новость просто заставила ее вспомнить давно позабытый отрезок жизни: семью, небольшое селение, поля, лес.

— Моя мать, — проговорила она задумчиво и рассеянно. — Чем она больна?