— Красивая, богатая, окруженная толпой поклонников, — произнес я, размышляя вслух. — Я все время спрашиваю себя, существует ли на самом деле связь между картиной, пробитой пулями, этой табакеркой, маркизой Саулиной и моей семьей.

— Все это предстоит проверить, — рассудил дон Колли. — Мною движет интерес историка, вами — стремление обрести самого себя. Мне хотелось бы помочь вам разгадать эту тайну.

— Семейство Альбериги действительно занимало столь важное положение? — спросил я.

— Когда-то маркизы Альбериги д'Адда были крупными землевладельцами, — сказал священник. — Безусловно, самыми крупными в Кассано.

— Была большая семья, а теперь никого не осталось, — заметил я.

— Это не совсем так, — возразил священник. — Представитель семейства Альбериги существует, однако у него нет прав на виллу. Существует юридическая оговорка, согласно которой собственность является неотчуждаемой до октября этого года. Осталось еще два месяца.

— А Саулина?

— Нынешние специалисты по исследованию души, пользующиеся весьма сомнительным инструментарием психоанализа, сказали бы, что Саулина сразу же взяла на себя роль лидера и в течение чуть ли не целого века держала в руках бразды правления в этом семействе.

— Она все еще не выпускает из рук бразды правления, если сведения о юридической оговорке верны.

— Возможно, в вас говорит голос крови, — серьезно сказал священник.

— Что вы посоветуете мне предпринять? — спросил я с несвойственным мне обычно смирением.

— Могу сказать, что сделаю я, — любезно отозвался он. — До тех пор, пока управляющий не вернется из отпуска и не наймет нового сторожа или не распорядится как-нибудь иначе, ответственным за собственность являюсь я. Я открою виллу, а вы пойдете со мной. — Морщины на его лице разгладились, добрые глаза загорелись волнением. — Начнем с того, что проверим, действительно ли существуют следы от пуль в том месте, где была картина. Затем пройдем в комнату Наполеона, следуя рассказу старой Амелии.

— Это правда, что французский император бывал на вилле?

Старый священник кивнул головой.

— Это единственное, что нам достоверно известно, — сказал он. — Наполеон останавливался на вилле в Кассано 26 ноября 1807 года. Он прибыл к десяти часам утра в карете, запряженной восемью лошадьми. Шел дождь.

— Все это точно установлено?

— Это неоспоримые данные. Есть записи в приходских книгах. Нам повезло: в те далекие годы здесь работал очень любопытный приходский священник; он вел подробнейшие записи. Теперь мы знаем, что вслед за каретой императора ехали еще четыре экипажа. Один из них принадлежал Иоахиму Мюрату. Маркиз Феб Альбериги, муж Саулины, вышел под дождь встречать императора и его свиту. Обед, предложенный венценосному гостю, состоял из овощного супа на курином бульоне, мясного блюда с различными соусами, двух сортов дичи и французского пудинга.

— Думаете, мы найдем на вилле что-нибудь интересное? — спросил я с надеждой.

— В комнате, где спал Наполеон, стоит сундук. Маркиза хранила там свои бумаги, — сказал дон Колли.

— Вы их видели?

— Мне рассказывала о них старая Амелия. И у меня нет причин ей не верить, пока не доказано обратное.

Я с ним согласился.

* * *

Мой отец действительно побывал на вилле Альбериги. На одной стене громадного холла, полностью лишенной какого-либо убранства, я насчитал восемнадцать отверстий. Они точно вписывались в пространство два на полтора метра, то есть в размеры картины, приобретенной мной у антиквара на улице Сант-Андреа, и образовывали человеческий силуэт. Здесь его пытали, здесь в него стреляли, но как он вообще оказался в Кассано? И каким образом попал из Кассано в Модену?

Священник провел меня в комнату императора на втором этаже восточного крыла виллы. Бледно-зеленые стены комнаты были расписаны белыми цветами, стояла кровать под балдахином из зеленого шелка с серебряными нитями. Напротив кровати над маленьким камином висело длинное, до самого потолка, зеркало в резной раме с орнаментом из лавровых листьев. Точно такой же орнамент в виде лавровой гирлянды обрамлял входную дверь и дверь, ведущую в ванную. Потолок был украшен лепниной с цветочным орнаментом.

— Тайна скорее всего скрыта здесь, — сказал дон Колли, когда я помог ему распахнуть окно. — Вы уверены, что хотите ее узнать?

На миг я ощутил замешательство, но это сразу прошло.

— Да, — сказал я решительно, — я должен ее узнать.

— Тогда откройте вот это.

И он указал мне на стоявший под окном ларь-скамью с плоской крышкой, изумительное в своей благородной простоте творение резчиков семнадцатого века. Я подошел и уже протянул было руку, чтобы откинуть крышку.

— Нет, — остановил меня дон Колли, — вы должны сделать это в одиночестве.

— Спасибо вам, дон Колли.

— Помоги вам господь.

Он осенил меня крестом и вышел.

Оставшись один, я поднял тяжелую крышку, и ветер прошлого, легкий и нежный, как ласка, вновь повеял на меня. Мне сразу бросилась в глаза пухлая пачка бумаг в черном кожаном переплете, перевязанная белыми шелковыми лентами. На черной коже золотыми буквами была вытиснена надпись: САУЛИНА. Май 1796.

Саулина: май 1796


1

На церковной колокольне пробило полдень. Звон поплыл по воздуху, подхваченный теплым западным ветерком, несущим благодать полям и лесам. Саулина вскинула голову к ветвям высоких акаций, переплетавшимся так густо, что лишь редкие солнечные лучи пробивались сквозь зеленый полог, отбрасывая золотые пятна на кусты терновника и кизила, на нежные лесные фиалки и лютики, усеявшие землю.

Время летело быстро. Девочка и не заметила, как рыжие цапли вернулись в свои гнезда, устроенные в ветвях высоких тополей.

Саулину охватил страх. Прошло уже много времени с тех пор, как она бросила мести гумно и сбежала в лес. Часы промелькнули незаметно: ее любопытные глаза подмечали все, но только не ход времени. Саулина любила лес. Спрятавшись здесь, она могла наблюдать за всем, сама оставаясь невидимой. В лесу она обретала свободу и могла спокойно предаваться мечтам.

Отец заставлял ее много работать по дому и жестоко наказывал, когда она отлынивала, но лес манил ее неудержимо, и даже неизбежная порка не страшила. Нашествие этих дьяволов-французов вконец испортило и без того вздорный характер ее отца Амброзио Виолы. Не он один, все мужчины в селении стали раздражительными и вспыльчивыми, особенно приходский священник дон Джузеппе, метавший с церковной кафедры громы и молнии на головы этой шайки безбожников, перешедших через Альпы. Они грабили и насиловали, оскверняли церкви, поднимали повсюду «шесты свободы», воровали даже там, где красть было нечего, оставляя за собой выжженную пустыню.

Священники повсюду призывали народ оказывать сопротивление неприятелю. Всевышний, увы, не услышал молитв эрцгерцога Фердинанда и всех богословов, законников и философов, полировавших до блеска свои молельные скамеечки в Миланском соборе. Одиннадцатого мая французы переправились на миланский берег у моста Лоди.

Накануне к вечерней службе в Корте-Реджину приехал из Милана лудильщик с новостями. Это был приятного вида молодой человек с открытым лицом, черными волосами и живыми карими глазами. Его белозубая улыбка казалась особенно ослепительной под парой пышных черных усов. К тому же он был мастер рассказывать истории, знал, когда приврать, о чем умолчать, на что намекнуть, чтобы было еще занятнее. Вся деревня слушала его, раскрыв рот, а он разливался соловьем, держа свою скромную публику в постоянном напряжении.

Саулине понравился лудильщик, слушая его рассказы, она чувствовала себя счастливой. Не так, как в лесу, но похоже. Ее мать, как и другие женщины селения, принесла чинить прохудившиеся медные горшки и кастрюли. Сидя со скрещенными ногами и прислонившись спиной к стене, лудильщик ловко накладывал «заплатки» и приклепывал их медными гвоздиками, чтобы посуда не протекала. Работал он быстро и говорил не умолкая.

Он сам слышал пушечные раскаты и бой барабана, сзывавшего к месту сбора разношерстное и оборванное городское ополчение. Он видел поспешное бегство эрцгерцога, совершенно равнодушно встреченное народом, видел, как аристократические семейства в лихорадочной суете укрывались на своих виллах в Брианце и по берегам озер.

— Да кто ж они такие, эти французы? — ворчливо спросил седой как лунь старик.

— Солдаты, — философски пожал плечами лудильщик. — Они будут, пожалуй, повеселее да победнее австрияков, но все равно солдаты. Все сплошь весельчаки, но изголодались, бедолаги, а уж обмундирование у них — просто швах. Вон даже моим штанам с заплатами на заду и то завидовали!

— И что они делают, эти солдаты? — поинтересовался один из мужчин, опиравшийся на воткнутые в землю вилы.

— Скоро сами увидите. Они по всему городу развесили свой манифест по-французски и по-итальянски. А подпись — самого Бонапарте. Это главнокомандующий итальянской освободительной армии. И Саличети, комиссар Директории, тоже подписал.

— Ну, а все-таки что там пишут? — допытывались крестьяне.

— Много всякого. Вот раз французская армия освободила Милан и Ломбардию от тирана, значит справедливо, если жители Ломбардии внесут особую контрибуцию на нужды армии освободителей.

Женщинам тоже хотелось принять участие в разговоре, но присутствие мужчин их сковывало. Луиджия, мать Саулины, все-таки собралась с духом.

— А кто же этот тиран? — спросила она.

— Австрийский император, надо полагать, — с видом знатока объяснил лудильщик, постукивая молоточком.

— А что такое особая контрибуция? — вмешалась Саулина.

Все с удивлением повернулись к ней и сердито зашипели, защелкали языками. Как смеет эта малявка лезть в разговор старших? Пусть спасибо скажет, что ей дали послушать! Знать, и впрямь пришли последние времена, раз уж дети становятся такими бесстыжими…

— Придержи язык! — грозно шепнула ей мать.

Но зерно сомнения уже было брошено и попало на благодатную почву. Всем захотелось узнать, что означает мудреное слово.

— Смышленая девочка! — заметил молодой лудильщик.

Это было лестное замечание из уст человека бывалого, ходившего по всему краю из деревни в деревню, образованного, побывавшего в больших городах.

— Что еще за контрибуция? — спросил все тот же ворчливый старик.

— Это французы такое слово придумали. Все равно что налоги, — объяснил лудильщик. — Вот, к примеру, взбредет Бонапарте в голову приехать к вам сюда и потребовать у вас десяток кур, так вам придется дать ему десяток кур.

Каждый из присутствующих счел нужным торопливо перекреститься.

После вечерней службы, когда все мужчины вернулись с полей, а вся посуда была уже починена, когда сгустились сумерки, молодой лудильщик, которому поднесли полную миску похлебки из риса, репы и моркови и стакан вина, продолжил свой рассказ. Даже священник дон Джузеппе не удержался от соблазна. Уж очень ему хотелось послушать, как безбожники-французы сеют хаос и смуту, грабят мирных христиан, смущая их трудолюбивые души своими злокозненными революционными идеями.

Дон Джузеппе был человеком средних лет, совершенно лысым, с маленькими, ничего не упускавшими голубыми глазками и громовым голосом проповедника. Большой красный нос выдавал его тесную дружбу с кувшином доброго вина.

— Так этот главнокомандующий, этот Бонапарт или Бонапарте, — начал он, тыча молодому человеку пальцем в грудь, — вы, вот вы сами своими глазами его видели?

Лудильщик немного растерялся.

— Чтоб своими глазами, так нет, не видел, — принялся оправдываться он. — Мне о нем рассказывали.

— А кто это рассказывал?

— Судомойка графов Литта.

— Когда? — не отставал священник.

— Прямо вчера, когда я ходил к ним лудить посуду.

— Ну, а она, эта самая посудомойка, видела его своими глазами?

— Нет, его видели граф и графиня, ее хозяева. Говорят, он совсем не высокий, скорее даже низенький, худой, смуглый, черноволосый, с красивым носом аристократа и серыми глазами, которые мечут молнии. Она говорит, что он хорош собой.

— Люцифер тоже был хорош собой, — напомнил дон Джузеппе и проворно перекрестился.

— Люцифер?

— Падший ангел. Он сиял, как звезда. Сатана искони любит искушать грешных красивым обличьем.

В эту ночь Саулина спала мало и плохо. Впервые, с тех пор как она родилась, в деревне случилось что-то необычное. Даже на праздник Мадонны, когда в Корте-Реджину сходились люди из соседних селений, не было такого волнения. А может, ей только кажется? Может, только ее сердце сжимается и трепещет? Вон ее братья и сестры спокойно спят. Она одна ворочается с боку на бок на тюфяке из кукурузной соломы и спрашивает себя, когда же придут французы и потребуют кур у священника или у ее отца.