Наступило напряженное молчание.

— Табакерка не продается! — раздался в тишине голос обычно кроткой и молчаливой Луиджии.

— Да ты кто такая? — загремел Амброзио и вновь стукнул по столу. — И почему это она не продается?

— Потому что она принадлежит Саулине, — не повышая голоса, заявила Луиджия.

Саулина бросила на мать полный признательности взгляд. В глазах забитой, измученной жизнью женщины светилась твердая решимость.

— А ты, — сказала она дочери, — ни о чем не беспокойся. Пусть кто-нибудь посмеет отнять ее — я его убью.

Тихая Луиджия была сейчас похожа на львицу, защищающую своих котят. Становилось страшно при виде этой неистовой силы, о которой никто даже не подозревал. Все молча и почтительно проводили ее взглядами, пока она шла через кухню, держа на руках младшую дочку. Не сказав больше ни слова, Луиджия поднялась по ветхой деревянной лестнице, ведущей в «верхнюю комнату», где спала вся семья.

Саулина была благодарна матери, хотя и не сомневалась, что кто-нибудь непременно постарается отнять у нее сокровище. Неторопливым и решительным жестом она протянула руку к табакерке и накрыла ее ладонью, словно давая понять: «Это мое».

— Моя табакерка, — объявила Саулина, сделав ударение на первом слове, — будет храниться в церкви, дон Джузеппе.

Глаза у священника маслено заблестели.

— Господь просветил тебя, — одобрительно кивнул он.

— Она будет храниться на алтаре под статуей Мадонны, — уточнила Саулина, тем самым обрушив на возмечтавшего священника ушат холодной воды. — Она будет храниться в церкви, но останется моей. Я вручаю ее Мадонне, и пусть она ее хранит.

Дон Джузеппе и Амброзио подавленно умолкли. Вот хитрая бестия! Одним ловким маневром эта бродяжка вывела их из игры.

— Подзаборница! — сквозь зубы пробормотал отец.

Священник принял удар, но не сдался.

— Мадонна, — произнес он наставительно, — сумеет подсказать тебе верный путь.

По толпе пробежал шепоток одобрения.

— Девочка рассудила верно, — заметил старик в толпе.

— Будь по-твоему, — продолжал священник, — видать, сама Мадонна подсказала тебе эти слова. Но прежде всего нужно освятить сей нечестивый предмет, доставшийся тебе от еретика.

Он уже протянул руку за табакеркой, но Саулина улыбнулась и покачала головой.

— Нет, дон Джузеппе, эту коробочку я никому не отдам. Даже вам. Я сама пойду в церковь и на глазах у всех положу ее у ног Мадонны.

3

В старинной, выстроенной в романском стиле церкви селения Корте-Реджина было безлюдно. Час назад дон Джузеппе отслужил мессу. Прихожане не понимали по-латыни, но хорошо знали порядок богослужения и во-время осеняли себя крестом или преклоняли колени. Торжественные звуки органа, на котором играл тощий послушник из монастыря Мадонны Лорето, наполняли их простые души умилением.

В воздухе витал сладкий запах ладана, талого воска, полевых цветов, украшавших алтарь. Саулина осталась в церкви одна и сейчас стояла на коленях у маленького алтаря Богородицы, склонив голову к сложенным в молитвенном жесте рукам. Прошло всего несколько дней, как у нее появилась табакерка, и жизнь ее изменилась чудесным образом: отец перестал ее бить, старшие братья ее больше не обижали и даже не мешали ей поесть досыта за обедом. Все теперь стали звать ее Саулиной, а не бродяжкой, подзаборницей или цыганским отродьем, как раньше.

Накануне, когда она вместе с матерью пошла к водяной мельнице стирать и мыть посуду, Луиджия обняла ее и погладила по голове, чего раньше никогда не случалось, хотя мать и прежде была к ней добрее, чем к другим детям. А потом они поговорили.

— Ты не такая, как все, — сказала Луиджия, пристально вглядываясь в лицо дочери измученными гла-зами.

— Почему, мама?

— Потому что ты дочь счастливого мгновения, — призналась мать.

Мысль о том, что она дочь счастливого мгновения, наполнила гордостью сердце Саулины, словно ее назвали дочерью леса или ветра.

— Да, мама.

— Я всегда это знала, — глаза женщины наполнились слезами.

— Что вы знали?

— Что ты не похожа на других.

— Но ведь это хорошо?

— Не знаю. Но твоя жизнь не будет такой, как у нас. — Но отчего же вы плачете? — удивилась девочка.

— Потому что радость и боль — родные сестры. И все-таки хорошо чувствовать себя счастливой, — сквозь слезы улыбнулась Луиджия.

В самом дальнем уголке ее памяти горел неугасимый огонек, и она согревалась его светом — единственным, что осталось от девичьих мечтаний.

— Мы, крестьяне, по белому свету не ходим, ничего о нем не знаем, — продолжала она. — Для нас жизнь не хороша и не плоха.

— А когда в доме есть нечего и отец меня бьет? — спросила Саулина.

— Это просто жизнь. У нас ничего нет, значит, у нас и отнять ничего нельзя. А вот у тебя теперь все по-дру-гому.

Саулина внимательно выслушала эти странные слова матери, не понимая толком, что они означают.

— Мама, мне кажется, вы страдаете из-за меня. В чем я виновата?

— Ты ни в чем не виновата. Ты дочь минуты счастья. Ты не такая, как мы, помоги тебе господь.

— Да, мама, — кивнула сбитая с толку Саулина.

Но теперь, стоя на коленях перед Мадонной и подняв глаза к табакерке, лежащей на балюстраде алтаря, Саулина начала понимать: она и вправду не такая, как другие, потому что ни у кого в селении никогда не было сокровища. Никто, кроме нее, не видел у своих ног генерала, обязанного ей жизнью.

* * *

— Саулина! Саулина!

Услыхав за спиной шаги дона Джузеппе, она обернулась.

— Что случилось? — спросила Саулина, опасаясь, что хрупкому перемирию, установившемуся между ними, пришел конец.

— Со мной — ничего, — ответил он, давая понять, что пришел не по своей воле. — Из Милана приехала важная дама.

Черные, влажные, как у олененка, глаза Саулины широко раскрылись. Ей хотелось спросить: «А я-то тут при чем?», и вопрос этот был написан на ее выразительном цыганском личике.

— Синьора хочет видеть тебя, — объяснил дон Джузеппе.

Видать, дама и впрямь была важная, раз уж сам приходский священник побежал исполнять ее поручение. Вон даже вспотел, хотя в церкви царила приятная прохлада.

— Может, ей нужна моя табакерка? — встревожилась Саулина.

— И что это тебе в голову взбрело? — Священник взял ее за руку и слегка подтолкнул к выходу.

Саулина неохотно последовала за ним.

— Шевелись, — приказал дон Джузеппе, — нельзя заставлять ждать ее превосходительство.

Тем временем священник думал, что еще двенадцать с лишним лет назад, когда он опускал ее в купель для крещения, ему бы следовало догадаться, что это крохотное существо станет источником всяческих несчастий. Хотя родила ее кроткая Луиджия, эта девочка была дочерью греха. Напрасно он тогда взывал к добрым чувствам Амброзио Виолы, напрасно уговаривал его принять цыганское отродье в семью. Надо было отдать девчонку в приют.

— Вот как вознаграждается христианское милосердие, — проворчал дон Джузеппе.

Из богатой кареты, украшенной золоченой резьбой, вышла красивая молодая женщина с добрым, улыбающимся лицом, наряженная в темно-розовое платье с поясом под самой грудью и белый кружевной капор с широкими полями. На руках у нее были белые перчатки, а на маленьких ножках, мелькнувших, когда она спускалась с подножки кареты, — туфельки в цвет платья с золотыми пряжками.

Саулина так и пожирала глазами это чудесное видение. Давным-давно ей довелось послушать одну сказку, но рассказчик все свое внимание сосредоточил на описании злых героев, а про добрую фею почти ничего не сказал, однако Саулина ее сразу узнала: точно такой она ее себе и представляла.

— Синьора, — низко поклонился дон Джузеппе, — вот эта девочка.

Незнакомка в знак приветствия протянула ей обе руки, и Саулина шарахнулась в сторону, как пугливый жеребенок.

— Все верно: это и есть та маленькая дикарка, которую мне описали, — сказала дама, повернувшись к священнику.

У нее был мелодичный и звонкий голос, она свободно говорила на миланском диалекте.

— Осторожнее, — предупредил ее священник, — никогда не знаешь, что ей в голову взбредет.

— Мне все-таки кажется, что она девочка добрая, хотя и не очень покладистая, — решила незнакомка. — Ты знаешь, что о тебе говорит весь Милан? — обратилась она к Саулине. — Все уже наслышаны о маленькой крестьянке, которая спасла жизнь генералу Бонапарту. Все говорят о тебе.

Саулина смотрела на свои грязные босые ноги. Удивительная получилась пара — дама в розовом наряде и маленькая босоногая оборванка в заплатанных обносках.

— Можно мне вернуться в церковь? — спросила Саулина.

— Я сказала, что о тебе говорит весь Милан, — настойчиво повторила дама.

— А я вас спросила, можно ли мне вернуться в церковь, — тихо отозвалась Саулина.

— Не хочешь побыть со мной? — удивилась дама.

— Хочу, — тихо ответила девочка, — но в церкви мне лучше.

Ей нравилась эта красивая дама, она бы охотно поверила, если бы ей сказали, что незнакомка спустилась с небес. Саулина восхищалась ее каретой, величественным возницей на козлах, великолепными лошадьми, двумя лакеями в изумрудно-зеленых ливреях, обшитых золотым галуном. Но здесь, посреди залитой солнцем церковной паперти, на глазах у чужих людей, Саулина чувствовала себя слишком маленькой и совершенно беспомощной. Ощущение не из приятных.

Жители деревни следили за ними издалека, но никто не решался приблизиться.

— Ты совсем не хочешь меня послушать? — дама наклонилась к ней и погладила по голове.

Саулина состроила неописуемую гримасу и вновь уставилась на свои босые ноги.

— Она очень застенчива, — извинился за нее священник, радуясь возможности истолковать странное поведение бродяжки как знак смирения.

— Ты меня стесняешься? — спросила дама.

Саулина кивнула.

— Хочешь знать, как меня зовут?

— Если вам угодно, — сказала Саулина без особого интереса.

— Меня зовут Джузеппина Грассини.

— А я Виола Саулина из Корте-Реджины, — одним духом отбарабанила Саулина.

Гостья разразилась звонким смехом, окатившим Саулину подобно прохладной и чистой ключевой воде. Священник усмотрел в этом откровенном взрыве веселья признаки греховного сластолюбия.

— Я певица, — продолжала Джузеппина Грассини.

— Я тоже умею петь, — сказала Саулина. — Я пою у реки или в лесу, когда я одна.

— Пение — мое ремесло, — объяснила дама, уже не сомневаясь, что сумела завоевать внимание своей маленькой собеседницы. — Я пою в театре «Ла Скала» в Милане. Это великий театр. Самый прекрасный на свете.

Саулина перевела взгляд с Джузеппины Грассини на священника и обратно.

— Что такое театр? — спросила она.

Любопытство и робость боролись в ее душе, но желание знать, как всегда, одержало верх.

— Ты поедешь со мной, — прошептала певица на ухо маленькой крестьянке, — и я все тебе расскажу. Я тоже, — добавила она, внезапно погрустнев, — прежде чем стать певицей, была бедной девочкой вроде тебя. И тоже всего боялась, но мне очень хотелось побольше узнать о мире. Видишь, я перестала бояться.

— Такие девочки, как я, рождаются только в Корте-Реджине, — с величайшей убежденностью изрекла Саулина.

— Совсем не обязательно. Я, например, родилась в селении Сан-Челсо на берегу Навильо. Это недалеко от Милана.

— А как поют в театре?

— Хочешь, я спою тебе песенку?

Саулина навострила уши.

— Да, очень.

Джузеппина Грассини взяла ее за руку и подвела к гранитной скамье, врытой в землю у самой церкви. Они вместе уселись, и певица запела. Ее нежный, необыкновенно чистый голос лился свободно, безо всякого усилия.

Саулина была в восторге, священник же, убедившись, что оправдались его наихудшие подозрения, гневно обрушился на прихожан, осмелившихся слушать легкомысленную мелодию, и потребовал, чтобы они удалились от греха и не вводили себя в искушение.

— Прочь! Прочь! — шипел он, размахивая руками, словно огородное пугало на ветру. — Господи, ты видишь, что мне приходится терпеть по милости этих безбожных французов?

— Очень красивая песенка, — похвалила певицу Саулина. — И вы так красиво поете! Никогда ничего прекраснее не слышала!

— Это старинная песня. Ей больше ста лет.

— Я тоже знаю одну песню, — отважилась признаться Саулина.

— Спой, я тоже хочу ее выучить.

Саулина не заставила просить себя дважды и, облизнув губы розовым язычком, запела: