- Позвольте представиться...

- Вы давно здесь отдыхаете? – перебила я его.

Он посмотрел на большие часы, болтающиеся на худом запястье:

- Ну, как сказать. Рассвет здесь встречали. Я – фотограф. Увековечиваю красоту. Если вы...

- Я предпочитаю живую натуру, а не искусственные глянцевые картинки, прошедшие не через одну ретушь.

Детское лицо фотографа обиженно вытянулось. Он сухо попрощался и попрыгал к своим. Глядя на его тощий зад, обтянутый темно-синей материей плавок, я окликнула:

- Эй, фотограф!

Он шустро развернулся и вопросительно поднял брови.

- Здесь был кто-нибудь, кроме вас?

Брюнет отрицательно помотал головой с такой силой, что его качнуло в сторону.

Я села на песок у самой кромки воды и стала смотреть на волны. Мысленно я просила у ленивого полуденного равнодушного ко всему на свете моря привести к этому берегу корабль с одним единственным пассажиром. Корабль, который заберет меня – одинокого уставшего Робинзона, отмечающего зарубками на коре дерева каждый день своего одиночества. Столбик неровных минусов. Грустная шкала, размечающая отрезок бесконечности на равные двадцатичетырехчасовые деления.

- И все-таки позвольте с вами не согласиться! – вертлявый фотограф сделал несколько кругов вокруг меня и плюхнулся рядом на песок. Я, не отрывая взгляда от гипнотизирующей водной глади, равнодушно поинтересовалась:

- Позвольте узнать – в чем именно?

- Вот! – его торжественный тон явно заслуживал какого-то внимания.

Я повернула голову – в руках фотографа была большая пачка цветных снимков. Я улыбнулась – мальчишка видимо решил, во что бы то ни стало, привить мне любовь к искусству фотографии. Он разволновался:

- Нет, вы посмотрите! Вы только посмотрите! Это, конечно, не шедевры, но все же есть очень удачные экземпляры. Вот, например. И вот. И этот. А здесь очень удачный ракурс.

Он принялся пихать мне в руки глянцевые карточки, сопровождая каждую комментариями и активной жестикуляцией. Пейзажи, лица, люди, города. Цветной калейдоскоп из маленьких кусочков чьих-то жизней. Высокий импозантный мужчина в маленьком уличном кафе... Задумчивые неприветливые горы... Чему-то удивляющийся малыш с огромным солнечным апельсином... И – у меня перехватило дыхание, а сердце заколотилось так, что его удары колокольным набатом разнеслись по всему побережью – Лейла. В коротеньком белом платье на том самом проклятом валуне. И ветер – ее любимый бесшабашный флибустьер с золотой серьгой – небрежно перебирал ее длинные пряди, играл тонкой белоснежной материей, целовал обнаженные плечи и колени.

Фотограф непрестанно что-то бубнил мне в ухо. Я резко встала. Лежащие на коленях карточки разноцветным листопадом посыпались вниз. Маленькие кусочки чьих-то жизней. Брюнет чертыхнулся и бросился собирать разлетающиеся фотографии.

- Кто это? – спросила я чужим голосом.

Брюнет неприязненно покосился на меня и, стряхивая песок с фотографии, недовольно буркнул:

- Почем мне знать. Какая-то девица с пляжа. Я, знаете ли, фотограф, а не Казанова.

Девица с пляжа! От возмущения у меня запылали щеки – назвать «какой-то девицей с пляжа» женщину, в которой пересеклись все вселенные!

- А можно... можно я оставлю ее себе?

Фотограф потер переносицу и неуверенно пожал плечами:

- Ну... Почему нет... Не шедевр, конечно. Может лучше эту? Посмотрите – очень выразительная. И цвета все схвачены.

Смешной маленький фотограф! Все твои профессиональные навыки и знания – просто ноль в сравнении с тем, что знаю я. Ты не умеешь видеть. Не в схваченных цветах и выразительности дело. Ошибка твоя в том, что ты называешь богиню какой-то девицей, Эсмеральду – уличной бродяжкой, Ассоль – простодушной малолетней дурой.

- Ой, давайте я вам подпишу!!! – я слова сказать не успела, как он выхватил у меня фото и убийственно-синим фломастером размашисто вывел: «С теплом, на память» и подписью своей витиеватой все это дело закрепил. У меня от ненависти в глазах потемнело.

- Да что ж ты... - осеклась, споткнувшись о его детскую улыбку, и, скрипнув зубами, выдавила скупое спасибо.

Фотограф еще пару минут потоптался рядом, заглядывая мне через плечо. Потом резюмировал:

- А что – в принципе, нормально получилось.

И исчез.

А я двумя руками держала маленький глянцевый квадратик с идиотской надписью.

...

Зябкая южная ночь. Мой автобус через двадцать минут. А я не могу уехать. Сижу под стройным равнодушным кипарисом, считаю крымские звезды и жду. Мой маленький талисман, амулет, кем-то оброненное зыбкое обещание – цветной снимок, сделанный щуплым вертлявым фотографом – держит с силой якорной цепи. Мой порт – короткостриженный газон под кипарисом. Ждущие автобус суетливые пассажиры, словно стая пингвинов, не переговариваясь, глядят в одну сторону. Им не терпится покинуть этот негостеприимный холодной ночью берег. Они устали от палящего полуденного солнца, густонаселенности пляжей и ночных кабаков, терпкости крымского вина и соли, остающейся на загорелой коже. Дед в панамке, дородная тетка с ведром персиков, сидящий верхом на чемодане мальчуган, дама с плетеной соломенной сумкой – все они, зябко поеживаясь, мечтают только об одном – сесть в икарус теплый и комфортный, развернуть приготовленные в дорогу бутерброды и радостно отправиться в обратный путь, предвкушая встречу с родными и близкими. Сумки и рюкзаки их набиты всякой дребеденью: лакированные сувенирные ракушки, засушенные морские звезды, «куриные боги», обязательное фото с обезьяной и осликом на фоне гор, пляжная галька и прочая подобная ерунда. Приедут к родным пенатам и будут взахлеб рассказывать красочные барономюнхгаузеновские истории за бокалом крымского вина про медуз и осьминогов, нудистские пляжи и неприступные горы, подводную охоту и морских дьяволов.

В моем рюкзаке – смена белья, шорты, пара маек, купальник, «Процесс» Кафки – шикарная книга в некрасивой оранжево-зеленой мягкой обложке (сомневаюсь, что сам Кафка был бы от нее в восторге), плеер, пара дисков к нему с какими-то популярными песенками, засушенная морская звезда (?!), два черствый пирожка и бутылка колы. Из денег – пара банкнот, да горстка мелочи.

Вспомнила, что с утра ничего не ела. Тут же голодной судорогой свело желудок. Невзрачные засохшие пирожки были уничтожены за полминуты.

Я выудила из рюкзака морскую звезду, некогда величаво передвигавшуюся по дну морскому. Сухой комочек со скрюченными щупальцами. Звезды небесные укоризненно замигали со своей высоты. Им-то что! Навряд ли найдется безумец, решившийся поймать и засушить какой-нибудь Сириус. Поставить его после на полку за стекло перед идеально ровным строем одинаковых по высоте и толщине книг. Есть эстеты, которые книги выбирают по цвету обложки – благородные цвета ценных пород дерева, золотом по краю тисненные. И стоят по линеечке выстроенные, влажной тряпочкой протираются по субботам, все благородно-золотые и каждая на Библию похожа. Мой бедный Кафка! С неуместной оранжево-зеленой обложкой открыт тебе доступ только в дома бедствующей интеллигенции, да студентов филфака. Я положила морскую звезду – маленькую пыльную мумию – на серый и какой-то жухлый в неверном свете фонаря газон, и она величаво уплыла куда-то в ночь, быть может к своим небесным родственникам.

- Вы едете? – дед в панамке протопал через газон и наклонился надо мной, загораживая безупречное ночное небо. Под его ногой, обутой в черный лакированный ботинок, что-то неприятно хрустнуло. Я посмотрела в сторону остановки – столь долго ожидаемый всеми батискаф, обещающий неспешное комфортабельное плавание в темных водах южной ночи, прибыл и, слегка покачиваясь, стоял у пристани. Из гостеприимно открытых дверей лился приятный домашний свет, звучала музыка. Водитель – толстый дядька в соломенной шляпе и ковбойке с надписью «Welcome!» - деловито осматривал переднее колесо икаруса, периодически постукивая по нему ногой. Все уже загрузились и дружно жевали бутерброды, откинувшись на мягких сиденьях.

- Вы едете? – повторил дед надтреснутым голосом. Его прозрачные ладони, слегка поскрипывая, качались на ветру, как два древних пергамента. Они были испещрены тайными письменами. Дед бережно сложил их перед собой – ладонь к ладони письменами вовнутрь, чтобы никто не смог их прочитать.

- Да, - для убедительности я кивнула головой и положила руку на рюкзак. Дед тоже кивнул, повернулся и быстро затрусил к автобусу. Я достала из бокового кармана рюкзака фотографию. Прости, Лейла, я не нашла тебя. И стало так невыносимо тоскливо, горло перехватило ледяной удавкой. Черт! Я не смогу. Я физически не смогу жить так, как раньше – без тебя все стало бессмысленным. Неинтересная работа, нелюбимый мужчина, неуютная квартира, ненастоящие друзья, некрасивые люди вокруг. И тошно так стало – хоть в петлю лезь.

Раздался громкий автобусный гудок. Пассажиры, недовольные задержкой отправления, выглядывали в окна, стараясь понять, чем эта самая задержка вызвана. Я встала, закинула на плечо рюкзак и нехотя поплелась в сторону венгерского батискафа.

...

- Боль и горечь в твоих глазах. Ты любишь Ее?

- Я без Нее не умею жить.

- Ты без Нее прожила довольно долго.

- Да, пару тысяч пустых неспокойных лет.

- Ты любила других.

- Я просто заполняла пустоту внутри себя.

- Ты говорила другим: «Люблю».

- Я лгала. Обманывала всех и жила в обмане. Строила шаткие карточные домики и возводила замки из папирусной бумаги.

- Ты возвращаешься домой.

- Мой дом там, где Ее руки и глаза. Мой дом наполнен голосом Ее.

- Куда же ты едешь?

Я открыла глаза. Мерно покачивающийся батискаф неспешно вез меня к миру привычных вещей и прочитанных лиц. Туда, где уже ждал меня тисненный золотом переплет, дающий пропуск в ряды таких же – вычурных и тисненных. Слушать шум моря в фальшивых лакированных ракушках, бояться сквозняков и пересудов, играть чувствами и не чувствовать игры – нес меня мой белый многоместный конь. Тихонько похрапывал сидящий рядом дед в панаме. Он скрестил руки на груди, спрятав там свои пергаментные ладони. Тетка с персиками лениво обмахивалась сложенной вдвое газетой. Чернильная ночь укрыла проносящийся мимо спящий мир...

- Куда же ты едешь?

Я встала, пробралась по узкому проходу, перешагивая через тюки, ведра и чемоданы запасливых отдыхающих, к водителю.

- Пожалуйста, - от волнения у меня сел голос и дрожали пальцы, - пожалуйста, остановите. Мне нужно выйти.

Водитель насмешливо посмотрел на меня:

- Что, дружок, никак укачало? Бледная-то какая!

Внезапно мне стало нечем дышать, я чувствовала себя словно в гигантском запертом сундуке – томило острое желание встать в полный рост, выпрямиться, раскинуть руки и вдохнуть полной грудью прохладный ночной воздух. В висках застучали маленькие молоточки.

- Я здесь выйду.

У водилы удивленно вытянулось лицо, он буравил меня маленькими водянистыми глазками, наверняка размышляя о моей вменяемости. Я поправила сползающий с плеча рюкзак и улыбнулась:

- Не тот автобус.

Не тот автобус, не та дорога, пассажиры и водитель не те. И пункт прибытия, черт возьми, не тот! Не встретит меня там, на пыльной автобусной станции, русалка, любящая ветер. Заворчали недовольно пассажиры. Водитель глянул в салон, пожал плечами и нажал на кнопку. В конце концов, не его это была забота – разговаривать с ненормальными. Увещевать и доказывать. Да и от города отъехали всего ничего – километра два-три не больше. И ночь нынче звездная с луной полной – светит так, что любое солнце переплюнет! Дверь, шипя, будто потревоженная кобра, неспешно открылась. Я шагнула в темный прохладный проем, словно космонавт в открытый космос. Только не было у меня прочного тонкого шнура, надежной невидимой страховки, позволяющей в случае опасности скрыться в спасительном чреве уютного батискафа.

- Счастливо, дружок! В следующий раз будь внимательнее с автобусом! – напутственно крикнул мне в спину водитель. Махнул рукой и повел свой батискаф дальше к вящему удовольствию экс-отдыхающих.

Неудачно спрыгнув со ступеньки автобуса на песчаный откос, я подвернула ногу. Усевшись на краю откоса, осмотрела щиколотку – вроде не смертельно, нога не распухла, только ныла в месте вывиха назойливо и противно, как больной зуб.

А ночь вокруг была наполнена звуками. Это не жуткое безмолвие ночи северной, когда собственное дыхание да биение сердца – единственные звуки на сотни километров вокруг. Строгая стеклянная тишина, готовая в любую минуту взорваться миллионами цветных звуков-осколков. Только не взрывается. И звенит в ушах от неправдоподобной этой тишины. И все громче становится дыхание. И крикнуть хочется, аж скулы сводит – только боязно. Навсегда убаюкала эта самая северная тишина однокашника моего. Что делал он там – на безлюдном заснеженном перевале – пьяный, в легкой курточке и спортивных кедах? Ледяное безмолвие свято хранит свои тайны. Южная ночь – живая и мягкая. Обволакивает, баюкает, льнет, дышит. Морскими водорослями пахнет, мокрым песком и какими-то цветами.