Ольга Резниченко - Вето на будущее

— Давно, — выстрелом. — Несколько лет уже. Еще как только у нас там стала… отжигать, — и снова палящая пауза. — Но че я мог поделать? ЧЕ? Своим сказал — стороной стали обходить, не вестись… на «щедрые предложения». А дальше? Я ж не царь, и не Бог. Это бате надо предъяву давать, а не мне. Это он все время за нее заступался… не давал ей мозги вправлять. Всё на мне ремнем железную дорогу рисовал, а ее — только по головке гладил. Вот и получите, распишитесь. Хотя… — вдруг заржал, — всё равно она — хорошая, а я — урод. И видеть меня в своем доме не хочет. Ну и пожалуйста… Не больно-то и хотелось.

— Ну, не то что бы… — несмело, пристыжено.

— Вот не надо! — резво отдернул, гаркнул грубо — излишне громко, но тотчас осекся. Проворачиваюсь в его хватке. Лицом к лицу — немного отстраняюсь на расстояние фокуса (едва с подушки уже не падая). Продолжил: — Ты хоть… по ушам не езди. Всё я уже понял. Два раза повторять не надо. В отличие от тебя, Ритка никогда не брезговала правду мне в лицо плевать.

— Гадкую правду, — обижено надула я губы, пытаясь себя оправдать, ведь тоже ложь не приемлю, особенно относительно Федьки.

— Гадкую, — повторил и вдруг заулыбался. — На другую она ж не способна. Как там Мира любитель выразиться, а иначе — моветон для нее будет.

— Не комильфо, — тихо рассмеялась я.

— Да че с нее взять? — шумно вздохнул. — С детства как была тупой овцой, так и осталась — разве что всё только усугубилось. Баба — она и есть баба. Че от нее ожидать?

— А я — не баба? — захохотала возмущенная. Облокотилась, подперла голову рукой. Взор на брата.

Черт… словно и не было этих пяти лет. Не было ни размолвок, ни обид… ни ненависти.

Только что в лице изменился. А так — по-прежнему… мой любимый Федька, хоть и странные речи ведет.

Растянул уста в своей добродушной, широкой, смущенной улыбке:

— А ты — Некит. Был и будешь.

— Ты… каким-то женоненавистником прям стал, — задумчиво протянула я. Разлеглась вновь. Нос к носу. Бурим временами расфокусированным взглядом друг друга.

Улыбается загадочно, смущенно.

Но еще миг — и решается на то, что так долго… видимо, глодало его, но на что все никак не отваживался, на смелое, болезненное откровение:

— Че там Инка?.. Говорят, — палящая пауза… перед выстрелом в самого себя, — замуж вышла? Родила?

— Ох, Рожа… — горько вздохнула я. Зажмурилась, дабы не видеть его эти… полные разочарования и боли глаза. — Инка… — немного помолчала. — Забудь ты уже ее… Всё равно разные вы очень были. Да и не такая уж любовь… между вами была. Сам знаешь… и видишь. Главное, что… сразу правду, в лоб сказала: «Ждать не буду, и ты не жди». Не каждая так сможет… Тем более зная твой, временами, пылкий нрав.

Хмыкнул тихо. Вмиг распахнула веки я. Взор на брата: задумчивый, бесцельный взгляд метал тот около.

— Один ты… мой вечный ждун, — заржал неожиданно. Глаза в глаза со мной, осознанно.

Тотчас от стыда запылали мои щеки. Спрятала очи я.

— Который ни разу так и не написал… тебе, — рублю сама себе голову. А что? Некуда бежать. Всё равно… когда-то этот разговор… да состоится.

Смолчал.

Решаюсь продолжить — покаяться:

— Для меня… мне казалось, — невольно запнулась я, — лучше бы меня там закрыли. Не знаю… — замерла, подбирая слова. Вдох-выдох — и как на духу: — Сначала я тебя ненавидела. Винила во всем. Ни видеть, ни слышать не хотела — проще… перечеркнуть всё, чем… — малодушно застыла в жгучей паузе. — Не то, чтобы разбираться… копаться. Нет. Осознавать всё. Переживать всё. Боль принимать. Проще — засунуть всё… в дальний угол — и не думать. Жить… не зная. Хотя тоже… в итоге, так не смогла. Ты тогда написал — а я…. Я прочла, но порвала и выбросила. Вернее… Выбросила, потом откопала в мусоре — прочла. Ну и… В общем, а после — после… уже было поздно что-то… тебе писать. Менять. Не знаю. Я… стала себя ненавидеть. Почему-то мне стало казаться… что это — моя вина. Что я не углядела, не упросила… Не настояла. Что тогда… когда ты променял меня на всех этих…

— Никого я не менял, — резвое, грубое, перебивая.

Игнорирую (шумно сглотнув слюну):

— Променял, — глаза в глаза. — Я понимаю… вернее, догадываюсь о твоих доводах… Почему, но… Променял, Федь. Променял. Ту… нашу жизнь. Пусть и безбашенную, несерьезную… глупую, но променял… — колкая тишина. — Мы хотели повзрослеть, но каждый по-своему. И каждый не угадал…

— А ты-то че хоть? — удивленно.

Пристыжено опустила очи.

— Вроде… у тебя как раз таки получилось: вон… какой красавицей стала, проходу не дают; учеба, съемная хата.

— Только не надо… про «светлое будущее», — сама от себя не ожидала, как рявкнула. На глазах заблестели слезы. Взоры схлестнулись. Черт… и надо же что-то ответить. Но… — Федь… ты знаешь меня, как облупленную. Разве это я?

Скривился вдруг. Нежная добрая улыбка:

— Не знаю, но мне нравится, — внезапно потянулся ко мне рукой, ухватил прядь волос и перебрал, распушил, выпустил небрежно. — Ты была и всегда будешь моим Некитом, просто… немного женственным, — ухмыльнулся.

— Дурак, что ли. Причем тут это? Я в общем… Я не знаю, кто я. Чего хочу. Куда иду. Но всё это, что есть — не мое. Хоть и, вроде, приличное.

— Ну, а что еще надо? Как я? — скривился. — Думаешь, я там веселился? Столько времени вср*л. И всё только хуже стало. Если бы не пацаны — сейчас бы нищебродом где-то подался. Ни работы, ни дома. Ничего.

— У тебя есть я.

— Ага, — съязвил. Шумный вздох. Вдруг перевернулся на спину. Потер раздраженно лицо ладонями. — Ник. Не чуди, а. Наши дороги — разные, — и вдруг взор на меня. — Это я, идиот, сразу тебя в д*рьмо втащил. И до сих пор не отпускаю. Так что я… даже не обиделся. Всё понимаю. Не писала — и не писала. Двигалась дальше. А содержать. Ну, Ник. Ну… как я мог иначе? Закончил бы свой ПТУ — дальше куда? На завод? И то, если бы взяли.

— Ну, теперь уж точно не возьмут.

— Тем более… — перебил, — не надо было и сюда тебя брать. Не твое это. Пошла вперед — иди, не оборачивайся. Не пропаду. А смогу когда подсобить чем — всегда буду рад.

— А мне нельзя? Так теперь братья поступают? — поражаюсь его мышлению.

Враз облокотился, подпер голову рукой. Взор мне в очи:

— Ну, какой ты мне брат, Ник? Глянь какие сиськи выросли, — вмиг потянулся к пледу и попытался опустить его.

— Отвали, придурок! — заржала тотчас, рьяней прижимая к себе покрывало. Хоть и в толстовке — а все равно, идиот, засмущал.

Загоготал и тот в ответ — как раньше, когда меня пытался доставать моей «девчачестью», слабостью, разницей между нами, а я глупо, наивно, отчаянно доказывала обратное, отстаивала свое положение ровни.

Разлегся вновь на подушке:

— Ты — баба, и этим всем сказано. Должна думать о доме, о семье… а не… Мордобой и прочее — оставь нам, дуболомам и грубиянам.

Смеюсь.

— Ба… — удивленно, перевернулась я набок. — Чет совсем недавно ты иное пел.

— Когда? — искренне изумился. Глаза в глаза.

— Когда Ритку обсуждали.

— Не сравнивай. Это разные понятия. Ты — девушка, а она — шалава, шкура галимая, — рявкнул злобно, но тотчас сдержался. Отвернулся. Вновь разлегся на спине. Взгляд в потолок. Шумный вздох: — И не напоминай мне больше о ней. Ни видеть, ни слышать не хочу. Пусть вон… едет домой и там тусуется, позорит их, а не меня.

— О! — возмущенно. — Второго батю чую, — недовольно.

— Че? — резво метнул на меня взор.

Игнорирую. Последовала примеру. Разлеглась на подушке:

— Ниче… спи давай.

— А ты что, за нее заступаться решила? — удивленно, не сбавляет оборотов.

— Пока она меня не трогает — и я ее не трогаю. Лишь бы нас двоих стороной обходила.

— Ну так… и я о чем.

— Федь, — проворачиваюсь. Взгляд в лицо Рогожину. — Но она твоя сестра… родная.

— Ты моя — родная. А она — ошибка.

— Все мы — ошибки. Каждый по-своему. И что теперь?

— Надо честь знать, и башку на плечах иметь, а не…

— А мы имели? Такими же придурками были, только свои, иные концерты строя.

— Но поумнели.

— Ага. Как жизнь отхлестала — так и поумнели. Вот и ее. Придет время — наплачется — и остепенится.

— Да поздно будет. И так… полгорода уже в ней… побывало.

— А ты свечку держал?

— Че?

— Ниче. И вообще, это ее дело.

И снова отвернулась. Чую… как странное чувство во мне заиграло. Ведь… по сути, я чем-то схожа на нее. Меня так само разово натянули… и бросили, как мерзкую шваль. Так что… чем я лучше нее? Не так много, но… Может, и ее кто там… и просто… она сломалась? Кто же скажет…

— Я чет не знаю, или че? — внезапно. Резво. Привстал.

Отвечаю взглядом: глаза в глаза.

Невольно испугалась. Но еще миг — и тая в его добрых озерах, невольно заржала этой излишней его серьезности, грозности. Как же я отвыкла от злюки-Рожи. Даже забавно.

— Нет, — смеюсь. — Спи. Чиста и невинна, как дитя, — лгу… довольно искусно. — Не переживай… Вся моя парадигма[16] чести… со мной.

Не знаю, сколько времени прошло, как мы с Рожей стихли, но Федька уже с радостью принялся делиться размышлениями с Морфеем. А вот мне так не свезло: всё еще отчаянно бродила думами неприкаянной в полудреме, и даже алкоголь не спасал… От хорошей эмоциональной встряски за день, переживаний, волнения из-за двух ярких встреч, которое до сих пор осколками по венам шаркалось, так и не смогла уснуть.

Скрип двери. Тихие, неуверенные шаги — и дрогнула, запищала пружинами у наших голов кровать (та сама, что за грубой). Расселся, давясь какими-то, судя по всему, не менее тяжелыми, нежели мои, мыслями, «ночной гость». Шумно вздохнул, вдруг странное, излишне усердное движение — отчего невольно поддаюсь я интересу: устремляю на него взор, но не дает даже ничего толком увидеть, рассмотреть, как тотчас нечто огромное, белое, одутлое влетает в меня. Тихий смех.

— Какого?.. — злобно гаркнула я. Подушка, отлично вписавшаяся мне в лицо. Отбросить гадкую прочь, гневный взгляд обрушить на ненормального: Мирон. Сидит, ржет, давится язвой, потешаясь моим разоблачением.

— Ты больной, что ли? — рычу, но уже более сдержано, дабы никого не разбудить. Повезло, что хоть Рожа не проснулся.

— А че вы… теснитесь? Бедные, несчастные… словно сиротки…

Скривилась я от раздражения.

— А ты как? — киваю на голую кровать: одна перина, простынь да одеяло.

Еще шире его ухмылка:

— Какая забота… И не такое проходили.

Неожиданно скомкал одеяло — и умостился сверху. Руку под голову. Взор на меня, все еще застывшую в удивлении:

— И че? Я тебе спасибо должна сказать? — рычу, хотя и уже позорно проклевывается на устах улыбка.

— А ты умеешь? — ржет (едва слышно).

— Да иди ты, — рассмеялась и я в ответ. Уложила сбоку от (теперь уже) Федькиной «свою» подушку — и улеглась сверху. Миг — и позорно сдаюсь: задираю голову вверх. Взор на своего благодетеля: все еще улыбается, гадина.

— Че? — не выдерживаю.

— Ниче, — тихо хохочет. — Че такая злая?

И снова скрип двери. Живо отворачиваюсь. Замираю, строя вид спящей.

Тихие, робкие шаги — и опять в нашу сторону.

Застыл кто-то у кровати. Позорно уступаю интересу — распахиваю веки: Зайчонок (тот самый, что не есть, итить ее налево).

— Че? — внезапно удивленно-грубое Мирашева ей.

— Я к тебе, — тихое, мерзко-кокетливое хихиканье. Движение, шорох — и запищала обиженно кровать.

— Куда? Не видишь, на одного? — недовольное. Хотя, судя по всему, не очень-то… категоричное.

Ведь шепот становится еще тише, интимней… соблазнительней. А кровать — пищать куда усерднее от аляповатых движений ее захватчиков.

— Слушай. Не надо, а…

— Я тихо. Никто и не узнает.

— Я узнаю, — грубо, но сдержано. — Не хочу.

Тихий смех. Визгнула змейка.

— Я же чувствую, вижу, что хочешь. Расслабься, котик… Ты же знаешь, я сама всё сделаю. Главное — доверься…

— Да блядь! — бешеное. Резвые движения. Переполох, отчего та (судя по внезапному вскрику) чуть не упала. Жуткий крип, стук.

— Ты куда? — обиженное, врастяжку.

Не ответил. Неуклюжий, но стремительный, уверенный ход прочь.

Буквально секунды — сорвалась и эта курица за ним, да так поспешно, что кого-то (кто на полу, на матрасе, спал) даже умудрилась задеть — замычал, засопел, заматерился несчастный себе под нос, но тут же благополучно опять уснул…