Ольга Резниченко - Вето на любовь

— Рада за вас, — грубо. Нахмурилась вдруг.

Но не отступаю:

— Прости, что лезу, — от смущения едва не шепотом. — Просто… счастлива была повидать.

— Взаимно, — откровенно жеманно, лживо. Разворот — и подалась та на выход. — Пошли, — кивнула подруге. Спешно подчинилась девушка.

— Погоди! — отчаянно я. Следом.

— Что еще? — раздраженно. Замерла, вновь взор вперила в меня.

— Как там они? Как там… — не смогла договорить.

— Нормально, — все так же грубо. — К выпускному готовится. А че ты ей сама не позвонишь? Спросила бы лично…

— Да я… — замялась, пристыжено опустила взгляд.

Жгучие мгновения выжидания, и неожиданно:

— Понятно. Бывает, — разворот и на выход.

— А Федя? — горестно ей вслед, смертником.

Обомлела Рогожина.

Взор на меня через плечо:

— Да что ему? — гневно. — Посадят. Так ему и надо, идиота кусок.

— В смысле? — окоченело в момент сердце мое. Застыла вокруг жизнь.

— А ты че, не знаешь? — в мгновение расписала ее уста странная, довольная, больная улыбка. Разворот, лицом к лицу: — Попался… на своих темных делишках. С осени — в СИЗО. Суды запоем. Десятка светит, хотя… по-моему, ему и это не поможет. Не дойдет до барана.

— За что? — агоническим шепотом.

— Разбой.

— А Инна?..

— А че она? — гоготом. — Она умная девочка. Сразу бросила его. Ибо нефиг там ловить.

Потемнело в моих глазах.

Ничего уже не видела, не слышала. Не поняла, даже как оказалась одна. Как звонки прозвенели.

Даже как в кабинете на автомате оказалась — тоже не поняла. Слезы нескончаемыми потоками.

И строчки не написала.

Даже толком с доски шапку списать не смогла.

С этой жуткой новостью… казалось, я… умерла.

* * *

Молча встала и ушла.

Донесли. До папы все донесли.

Единственное мое оправдание, которое всем твердила запоем: мне стало плохо. Очень плохо. Невыносимо.

А потому… встала и ушла.

— Молча?! — бешеным ревом. — Никому ничего не сказав?! Ты в своем уме?! А если бы… ты где-нибудь в обморок грохнулась? Под машину попала? Что это за безответственность? Я тебя просто не узнаю! Ванесса! — немного помолчав, прожевывая ругательства, эмоции. Отец. — А ну взгляни на меня!

Подчиняюсь.

Но за пеленой слез уже вновь ничего не вижу.

— Чего ревешь?! — гневно, хотя более сдержано. — Тебе до сих пор плохо? Что стряслось? Поехали к врачу, — попытка схватить меня за плечо — увиливаю.

Лихорадочно качаю отрицательно головой:

— Дело не в этом… — виновато опустила очи.

— Тогда что?!

— Папа… — отчаянно. Стерла живо влагу с лица. Пристально в глаза. Робким шепотом: — Спаси его…

— Кого? — оторопел, немного подавшись назад.

— Спаси… молю!

— Да кого?! — взбешенно, вытаращив очи.

— Федьку… Рогожина, — с всхлипом глоток свежего воздуха. — Ему срок грозит. Очень большой. Очень…

Побледнел до неузнаваемости.

Но мгновение — и затряс головой, будто прогоняя страшное видение.

Нахмурился:

— Это один из этих?! Да?! Из прошлого твоего?! Из тех мра… нелюдей, что с тобой то сотворили?!

— Он там ни при чем! — поспешно. — Пожалуйста! Папа!

— А как же наш договор? — с презрением, давясь яростью. Хотя явно хочет сказать нечто иное, куда более болезненное, грубое. Ранящее. — Вот так ты его выполняешь?! Вот так тебе доверять?!

— Пожалуйста! — отчаянно. Захлебываясь слезами: — Молю! Я на все готова! Всё выполню, что бы когда не попросил! Только спаси! — Миг — и кинулась перед ним на колени, прижав руки к груди: — Умоляю, папочка! Я никогда ни о чем таком тебя не просила! Спаси его!

Ошалел. Забыл, как дышать. Но еще секунды разрывного состояния — и вдруг дернулся. Живо ухватил меня за плечи и силой поднял вверх — поддаюсь. За грудки — и бешено затряс, вопя в лицо:

— Не смей! Никогда больше не смей так унижаться! Ни перед кем и ни ради кого! Слышишь?! — невыносимое, исступленное. Казалось, словно бес в него вселился. — СЛЫШИШЬ?! НИКОГДА!

— Пожалуйста! — смертником. Без Федьки — мне нечего больше терять. И нет, ради чего жить.

Окаменел. Очи в очи, захлебываясь ужасом. С осознанием всего того, что творится вокруг. Со мной.

Еще секунды, минуты зрительного боя — и выигрываю. Я выигрываю. Мотнул головой, выпустил из своей хватки.

Прошелся по комнате, сдирая с лица ладонями напряжение. Миг — и стрелою взор на меня, замершую на собственном суде Фемиды в лице отца.

— Хорошо, — громом. — Посмотрю, что смогу… Но ничего не обещаю.

* * *

— Поздно. Слишком поздно ты сообщила. Там уже все фактически решено. Наверняка сядут. Вопрос только… на сколько.

На выпускной не пошла. И ничьи просьбы не помогли. Даже Аннет на уговоры расщедрилась («это бывает лишь раз в жизни», «не простишь потом себе», «будешь жалеть всю жизнь» и прочие «бла-бла-бла»).

Не смогла. Ничего не смогла… Пусть уже и всё оплачено, и платье давно куплено. Не смогла.

Эти недели, месяцы — сама не своя. Не жила — отбывала.

Было безумно страшно прийти домой и узнать, узнать от отца, что… всё. Конец. Приговор вынесен. И хоть ни о чем больше папа не распылялся, не рассказывал, я знала… знала, что не бросил затею. Что ради меня сделает всё возможное. Но при этом и я все дальше и дальше оказываюсь от Рогожина. Все тверже, крепче и основательнее растет мой долг исполнить старое обещание: и действительно… больше никогда с ними не пересекаться впредь и не напоминать о прошлом.

— Завтра.

От его голоса даже побежали мурашки по телу.

— Что завтра? — испуганно, отрицая очевидное, хриплым голосом.

— Завтра окончательный приговор. На заседание не пущу, но…

— Когда?

— В одиннадцать.

* * *

Под присмотром Сереброва Владимира Алексеевича я и просидела в кабинете оного всё это время. Кофе, чай, печенье — а мне бы удавку, да мыло в придачу.

— Вынесли, — внезапно влетела молоденькая девушка, секретарь. Растерянный взор то на дядю Вову, то на меня.

Побледнела я. Не было ничего доброго, обнадеживающего… ни в ее лице, ни в словах, ни во взгляде.

Резво сорвалась с места — и вперед. Под двери зала суда. Да только миг, еще один шаг — и отворились врата. Вывели осужденных. Под конвоем.

Окаменела я, будто под взглядом Горгоны.

Не сразу заметил. Сообразил, но тотчас вывернулся, в ужасе метнул на меня взгляд:

— Ваня? — ошарашено. Бучардой по мертвому мрамору.

Не дышу. Будто тот Шредингер, молюсь на незнание.

И снова молчаливое веление, напор — поддается моя горе-беда. Уводят прочь.

Но миг — и будто молнией, кромсая, победно разбивая меня на осколки.

Силой сопротивление, разворот и криком, моим личным исходом, выдохом Фемиды:

— НЕ ЖДИ! Слышишь?! ВАНЯ, НЕ ЖДИ!

Семь лет. Единственное, что удалось для всех нас выбороть — это семь лет, с возможным УДО.

* * *

Но жизнь не остановилась. Жизнь продолжалась. Если я замерла тем жутким, убийственным днем, то мир вокруг — отнюдь нет. Планы, дела, проблемы, решения. Все вокруг, будто тот адский рой, закрутилось, порождая, производя то одни, то другие действия. События. Приговоры… И всё в одночасье, в короткие сроки.

Мало, что мать последнее время зачастила наведываться (еще до всего того… «обрыва») да странные речи распускать (якобы мне достойную партию нашла, и уже… едва ли не обо всем договорилась; чушь какая-то, ей богу). Как тут… череда расстройств, неудач, сложностей на работе у отца, неугодных перемен в аппарате начальников и прочее, о котором нам с Аннет он ничего не рассказывал (так только, слухи, догадки, мысли, что мимолетом из телефонных разговоров мы выуживали, да из поведения, вида истолковывали) — сломался. Сломался мой папа. Мировой человек, глыба, скала, стена, за которой мы все так дружно и радостно прятались, сломался. Вождь пал.

Инфаркт. Больница.

— Обещай, что ты выполнишь… то, о чем я тебя попрошу, — внезапно уставил на меня свои усталые глаза папа, пробираясь взглядом в самую душу.

Побежали мурашки по телу. Страх хлыстнул плетью по позвоночнику.

— О чем? — сердце сжалось в ужасе, предчувствуя страшное. — О том, что никому не говорить, что на самом деле с тобой? — взволнованно затарахтела, глупо хватаясь за бредни, как за спасательный круг. — Так я уже дала слово! — немо взмолилась не рушить надежду.

— Нет, Вань, — поморщился. Движение руки — и похлопал по койке, рядом с собой, приглашая присесть. — Иди сюда.

Йокнуло сердце.

Поежилась. Несмелые шаги ближе — подчиняюсь.

— Тогда о чем? — напряжение накаляет уже добела.

— О Лёне, — тяжело выдохнул.

— Какой… Алёне? — глупо. Глупо отрицать очевидное.

— О Лёне. Леониде Сереброве. Сыне дяди Володи.

— Что с ним? — грубо. А разум уже завопил, сопоставил все части пазла в единую картину: слова матери, его решение — мой суд. Мой приговор.

…

— Он меня старше на восемь лет!

— И что? — удивленно. Не уступает отец. — Я тоже Аннет куда старше — и ничего, нам это никогда не мешало. И потом… зато университет у него уже за плечами. Работа стабильная. Должность отличная, зарплата высокая!

— Ну да… дядя Вова постарался! — ядовито, не сбавляю оборотов и я.

— И что? — грозно. — А то за тобой никто не ходит, попу не подтирает! Соломку вперед не стелет!

Оторопела я от услышанного. Онемела, глотнув звуки.

— Чего замолчала? Разве не так? Так вот нечего упрямиться. Строишь тут из себя, — невольно грубо, но тотчас осекся. — Он хороший малый. И тебя в обиду не даст.

— Откуда знаешь? — выпадом словесным. Глаза в глаза. — Может, при папеньке он и есть хороший!

— Да что ты прицепилась к Вовке?! Я же тебе не свекра выбираю! А мужа! И с умом ко всему подхожу, обдуманно! Лёня — отличный вариант! И не ради себя прошу или матери! Ради тебя! Твоего светлого будущего! Твоего и твоих детей! Моих внуков.

— Просишь? — горестно, окончательно осознавая свое бедственное положение. — Или приказываешь?

— Хочешь считать, — вердиктом, — что приказываю — считай.

Жуткая тишина, прибитая набатом пульса… Повесила я голову на плечах. Казалось, волосы уже шевелятся на голове от несуразности, от жути происходящего.

— Почему именно сейчас? — отваживаюсь. — А как же… учеба, карьера? — отчаянная попытка выплыть из этого зловонного болота.

— Ты же видишь… в каком я состоянии? — взором ткнул на койку. — Никто не знает, что будет завтра. Я не смогу вас с матерью вечно содержать, сама понимаешь. Да и не так уж много я смогу оставить вам после себя. С аппетитами твоей матери — быстро все ляпнет. А дальше? На сухарях — долго протяните? Вань, ради твоего же блага! И твоих детей. Поступи по-умному, а. Уступи матери. И мне.

— Я его не люблю, — горестно. — И никогда не полюблю… — Глубокий вдох для смелости — и самое сокровенное, как на духу: — Я другого люблю.

— Да я всё я понял уже про твоего Федьку! — махнул рукой и раздраженно скривился, уведя взгляд в сторону. Поежилась я от шока. Продолжил: — Чего там не понятного было после того твоего… концерта?.. Или вон, сколько мы тебя с Анькой… после суда успокоительными отпаивали. Страшно было даже домой идти, узнать… что ты что-то с собой натворила.

Пристыжено опустила я голову. Жар смущения, стыда разодрал щеки.

— Только толку-то, зай? Что он тебе даст? Даже когда выйдет? Какое у вас будущее? Нулевое? Или на минусовой отметке? Не противься. Ради себя же! Да и слово ты мне давала. Если попрошу что-либо… исполнишь.

— Так нечестно! — распятая, уставила на него полные слез глаза.

— Честно — нечестно, зато правильно. Ты мне обещала. Вот будь добра, сдержи слово.

* * *

Казалось, счастливее нет человека на свете. Улыбка до ушей, слезы радости градом. От чувств даже дыхание перехватывает.

Не я это была, нет. И не Лёня — тому, по-моему, вообще всё фиолетово было. Еще с утра накатил со свидетелем по паре стопок и на автомате выполняли все то, что ему велел тамада.