Ольга Резниченко - Вето на любовь

Окоченела я в ужасе, осознавая все сказанное.

Жуткие, разрывные мгновения тишины, выжидания, трепетания счастья… на лезвии ножа — и дернулась, перевернулась, уткнувшись лицом в подушку, давясь уже слезами. Ужас, страх непонятный разорвал мой рассудок, душу.

Невнятным, на грани лихорадочного бреда, шепот:

— Дурак ты, — стиснула от боли зубы.

Приблизился ко мне — щекочет, ласкает дыханием кожу. Душит своим теплом. А я еще сильнее силюсь провалиться сквозь землю, или хотя бы раствориться в окружении.

Мышцы сводит от желания: странного, давно забытого, уже дарящего… не менее странное удовольствие.

— Федя, — горестно, — я полюбила тебя еще тогда: без денег, без должности, без статуса. И сейчас люблю. Ни никакие твои магазины, деньги — ничего этого не надо. Не с кем тебе тягаться. Серебров? Серебров изначально проигравший.

— Тогда почему, Вань? Почему «нет»?

— Дело в Феде. Я уже сто раз говорила. Дело только в нем.

— Котик, посмотри на меня… Хорошая моя, ну пожалуйста!

Поддаюсь несмело его напору, его хватке рук, что уже цепями обвились вокруг моих плеч.

Лицом к лицу, не поднимая глаз. Да и… без того уже ничего не видно за глупыми, пустыми, бесполезными слезами.

Приблизился враз. Едва не целует. Шепотом взрывным:

— Ты думаешь, я буду плохим отцом, да? Хотя согласен, — практически сразу, не дав даже попытаться ответить. — С моим-то прошлым, косяком. Сложно мне больше верить. Хр*новый пример по жизни.

— Ты будешь идеальным отцом, — гневно перебиваю, пресекаю эти бредни. — Но пойми! — морщусь от злости… на саму себя, на него — что не понимает, на судьбу… что в такое болото всех нас загнала, перед таким выбором… поставила. — Ему нужен Лёня! Ему нужен… РОДНОЙ отец.

— Он маленький еще. Забудет его.

— Но потом вырастет — и не простит мне. Не простит, что я ушла. Что я выбрала… себя, а не его.

— Ты бы выбрала нас троих, а не себя одну. ТРОИХ! Вместо кого-то одного. И потом, разве… если мать несчастна, ребенок сможет быть счастлив? И ему будет плохо. Разве я не прав?

— Федька… — печально взвыла, вновь отворачиваюсь, невольно прижимаясь к Рогожину. — Ты меня не поймешь. Пока своих детей не будет — не поймешь.

— Ну так… роди. Роди мне ребенка. Выходи за меня замуж. И роди нам ребенка. И будет уже двое у нас. И буду любить обоих безумно. Потому что они от тебя. Потому что они наши.

Обмерла я, расстрелянная услышанным. Не знаю, что и сказать.

Вдруг движение, напор — и обернул меня к себе лицом. Покорно поддаюсь. Мгновение — и нагло, откровенно, смело коснулся моих губ своими. Еще больший шок распял меня, разрывая уже вконец на части. Его напор, давление. Сладкая, сводящая с ума власть — и позорный, малодушный стон вырвался из моей груди, вторя волной откровенного жара, что разошелся по всему телу. Запульсировали, забились чувства, расходясь, отбиваясь эхом в каждой клетке моей плоти и сознания.

Несмело смокнулись мои губы, вторя его устам.

Слезы новым приливом коснулись моих щек. Страх… атомной бомбой взорвался, кромсая всю изнутри. Страх упустить, потерять всё это. Миг, пик, когда до безумия счастлива я. Миг, когда я — наконец-то Его.

Движение рук — и стиснул меня через футболку. Но еще один такой накат шального прихода сумасбродного удовольствия, жажды, как тотчас забрался ко мне под одежину. Чувствовала. Чувствовала уже Его всего. Ту грань, за которой заветный, запретный плод.

Как тогда на озере. Когда я была искренне и всецело… счастлива.

Когда еще всегда этого…

— Не могу! — шарахнулась в сторону в ужасе, силой столкнув Рогожина с себя. Да так, что едва сама не грохнулась с дивана. А в голове набатом: муж, сын. Сын. Те, кого так слепо, эгоистично, жутко предаю.

Удержал, вновь сжал меня в объятиях Федор:

— Ваня! Ванечка! Ты чего?! — с паникой попытка заглянуть мне в глаза.

И снова силюсь вырваться — ослабевает его хватка, перестает быть приказом. Воля. Ненужная мне воля, которую сама и требую. Прячу очи:

— Прости! Прости, я не могу!.. — сгораю от стыда. Губы пылают жаром позора, слабости. — Не могу! Не смогу я потом жить с тем, что ему изменила. Ты… ты, как никто другой, должен меня понять! Не смогу!

Вдох, выдох. Пугающая тишина. И снова всплеск моего отчаяния:

— Отпусти, пожалуйста, — окончательно пытаюсь вырваться из его плена.

— Не надо! Не уходи… — тихой, смиреной мольбою. Виновато опустив голову.

— Пожалуйста! — давясь ядом реальности. И снова рывок — да не поддается.

— Хорошо! Хорошо, ничего не будет! Только останься! — отчаянным невольным вскриком вышло. — Друзья, Вань! Просто как друзья! Я всё понял!

Обмерла в растерянности. Все еще не верю услышанному. Или не хочу верить. Что так быстро сдался, поддался — доводам моего больного, строгого рассудка, совести. Часть меня же, большая часть (душа, сердце, тело — всё иное) отчаянно не хочет этой… Его капитуляции.

— Я всё понял, — грохочет гром приговором. — Понял, родная. Просто друзья. Только не уходи. Хорошо? Друзья. Нам же не привыкать. Верно? — кривая, полная боли, улыбка исказила его уста.

Еще один вдох, глотая соленые потоки, — и сдалась. Жадно притиснулась к нему — обнял, сжал в своих теплых, нежных объятиях. До сладкой, приносящей умопомрачительное удовольствие, боли. То, чего за столько лет брака — никогда и близко не ощущала. Ни намека, ни даже зыбкого марева.

Ненавижу. Как же… я ненавижу себя. За всё. За то, что дожила до такого. Довела.

За то… что уже предала. Всех. И себя в первую же очередь.

Ненавижу. Ненавижу, что делаю Ему больно. Тому, кого без меры, всей душою люблю.

Но уступить, уступить — ради сына не могу.

— Ну не плачь, Ванюш. Котенок… — еще сильнее прижимает к своей груди. — Это я дурак. Полез зря. Надавил. Глухой д*бил…

— Я люблю тебя, — отчаянно, шепотом я.

— Я тебя тоже, хорошая моя, — поцелуй в висок. — Очень люблю. И всегда любил.

— Но я не могу…

— Я понял. Прости меня.

— Это ты прости… что я дура такая.

— Ну не плачь, Малыш. И не говори глупостей. Всё будет хорошо. Справимся. Успокаивайся, и давай спатки. А то уже и утро скоро, — горький смех. — Зря я все эти разговоры затеял. Ты права была — зря.

* * *

Будильник в телефоне. Мой личный Палач и Судья.

Взор на еще спящего своего Федьку. Милое, доброе, родное лицо. Век бы на него смотрела, любовалась.

Приблизилась вплотную.

Как бы хотелось поцеловать его. Напоследок. Украдкой. Будучи трезвой рассудком и сердцем. Не затуманенной чувствами. Всецело осознать, запомнить этот вкус. Ощущение. Каково… это быть с тем, дарить, обмениваться лаской, по ком ты сходишь с ума, и кому ты небезразлична. Вкус чистой, дозволенной, не уворованной любви.

Вдруг хмыкнул. Растянулись уста в улыбке. Но веки так и не открыл:

— Я не сплю. Встаю.

Мгновение — и встретились, сплелись взгляды. А оторваться и еще более теперь невыносимо:

— К-кофе, чай? — хриплым, надломанным голосом.

— Да что и себе… — добрая, нежная, ласковая ухмылка. — С добрым утром.

— С добрым.

Поспешно, смущенная, сорвалась я с дивана.

На кухню. Поставить чайник, а затем к малышу — будить.

* * *

Быстрый завтрак — и в сад. Провел нас Рогожин.

Быстро переодеть ребенка — и отправить в группу. На улицу.

— Может, нормально позавтракаем? А то… что тот кофе? — растеряно прошептала я, пряча глаза от неловкости.

— Я пойду, Вань. У тебя, наверно, муж скоро вернется.

Виновато опустила голову:

— Наверно…

— Ну… ты звони, если что надо будет. Не думай, — скривился на миг, — то… что было ночью, то… Не бери в голову. Просто расставили все точки над «и». Я всё понял. Рад буду и просто другом тебе быть. Хорошо?

Вперил в меня пронзительный взгляд.

Еще сильнее сгораю от позора, неловкости, жути.

Кривая улыбка, пряча истинные эмоции. Кивнула молча.

— Обещаешь? — требованием. Рогожин. — Скажи.

— Обещаю, — покорно глаза в глаза, превозмогая боль.

Вдруг движение ко мне ближе — заправил выбивший локон волос за ухо, но тотчас, нечто сообразив, резко осекся. Отстранился.

— Будь счастлива. И не плачь больше. Тогда и я буду счастлив.

— Я люблю тебя, — горько; скрытой мольбой сердца… спасти из ада, даже вопреки моим собственным велениям, решениям, требованиям. Просьбам.

— А я тебя, — сотрясающим небеса громом. — Очень люблю, — глаза Его заблестели от влаги. Прожевал эмоции. — До встречи.

Разворот — и пошагал прочь, не оглядываясь.

Рухнула я на колени, расселась на земле, заливаясь сдавленным, молчаливым рыданием. Кровавыми слезами. Я убила. Сегодня я убила себя… окончательно.

* * *

Но жизнь — есть жизнь. И ты обязан ей подчиняться.

Силой дотолкать себя обратно, до квартиры.

Убрать все, вымыть. Навести привычный, былой порядок. Что в доме, что в душе. И снова притворство, и снова черствость. И снова попытки терпеть и жить, как живется.

Приготовить поесть. А там уже и вечер — пора малого из детсада забирать.

* * *

— Мам, а папа сеодня плиедет? — вперил в меня свой пытливый, молящий взгляд сынишка.

— Не знаю, зай. Не знаю… — растеряно, тихим шепотом. — Одевай шапку — и пошли. Я тебе блинчиков нажарила. Сейчас супик, картошечку с рыбкой. А затем, как ты и хотел — блинчики со сгущенкой. Только папе — т-тс. Сам знаешь, как он реагирует, когда я балую тебя сладким.

— Ага, — счастливая улыбка до ушей. — Со сусенкой и валеньем!

Рассмеялась невольно:

— Вот хватка! Вот наглость! Весь… в батю… — скривилась от боли.

Шумный выдох — и прокашляться.

— Ладно, пошли… А то, может, он уже дома, а мы тут всё философствуем.

* * *

Дома. Лёня дома. На кухне — свет.

Поспешно открыть дверь подъезда — да в лифт.

К двери — и затарахтеть ключами, отрывая замок.

Едва только за порог, как тотчас подлетел ошалевший Серебров. Да настолько резвые, точные, стремительные движения, что я даже растерялась от происходящего.

За шкирку Малого — и потащил силой, поволок куда-то по коридору. В ужасе бросаюсь за ними.

— Ты чего?! Ты что делаешь?! — отчаянно воплю.

Зашвырнул в детскую, что какую-то вещь — и тотчас захлопнул дверь. Слышу детский плач, зов. Кинулась. Хотела, было, протиснуться, броситься к малышу, как в момент преградил путь — не дает Леонид.

— Не смей, с*ка! — исступленно, отчего вмиг все заледенело у меня внутри.

Рывок — в туалет и достал оттуда швабру. Округлились мои очи. Волосы встали дыбом.

Подпер дверь, чтобы Федька не смог выбраться.

Влет ко мне. Пошел медведем — в ужасе пячусь. Руки уже дрожат, ноги подкашиваются.

— Ну, мр*зь! Шал*ва ты еб*чая! Рассказывай! Как ты тут, и с кем без меня тр*халась! И сколько вообще… их было?! Тех, о которых я еще не знаю!

Тотчас ухватил за шею и сжал, сдавил до дикой боли. Согнул меня вдвое — рывок и содрал с меня шапку. За волосы — и потащил в спальню. Швырнул на кровать — налетела на раму. Ударилась со всей дури. Взвыла от боли.

— Ну?! Чего молчишь?! Слова глотнула, или что?! Рассказывай, что за ч**н здесь вчера был?! С какого х** он здесь ночевал?! — кинулся ко мне.

— Мне страшно было! — еще громче заголосила я от очередного рывка, удара, надругательства надо мной.

— Ах, страшно?! Страшно ей, с*ка, было! — язвительно запричитал. — И где он, где тебя успокаивал?! Убаюкивал?! Где?!

Попытки содрать с меня куртку, забраться под платье и стащить колготы, белье.

— Не надо, молю!

— Мама! Папа, мама! — слышу, как отчаянным визгом вторит мне сын, колотя со всей дури в дверь.

— Не было ничего! Леня, не было! Он просто друг!

— Ах, друг! Так и я тебя… по-дружески! Признавайся! Куда он тебя д*лбил?! Ну, с*ка?! Давай! — чувствую уже его всего своей плотью.

— Не надо, молю! Не было ничего! Лёнечка! Не надо!

— Ах, Лёнечка? Ну, хоть раз в жизни я для тебя стал «Лёнечкой»! Пот*скуха ты еб**чая!