— Атрет, — сказала Юлия таким тоном, будто разговаривает с ребенком, — но ведь прежде чем ты получишь свободу, пройдут годы, и ты об этом знаешь. Мы же не можем столько ждать и непонятно на что надеяться. Сейчас нам остается только наслаждаться каждой минутой, проведенной вместе.

Ничего не сказав, Атрет надевал сандалии. В висках у него стучало, и этот стук гремел в ушах, подобно барабану, который он слышал когда–то в лесу.

— Не уходи, — сказала Юлия, чувствуя, что в их отношениях происходит что–то неладное. Когда Атрет встал, она протянула к нему руки. — Останься со мной. Ну почему ты такой упрямый? Ведь ты же хочешь остаться.

— Хочу?!

Юлия уронила руки на колени и сцепила их, уязвленная его бесцеремонностью. Но в следующую минуту, одеваясь, она вызывающе вскинула подбородок. — Мне поговорить с Сертом на этой неделе, или тебе лучше оставаться в своей каморке одному?

Он снова скривил губы в сардонической улыбке, открывая дверь.

— А я воздерживаюсь от женщин, перед тем как сражаться на арене.

Выслушав эти слова, да еще сказанные таким беспечным тоном, Юлия почувствовала, что ей стало страшно.

— На какой арене? — спросила Юлия, придя в ужас от одной мысли о том, что может больше его никогда не увидеть. Он вышел за порог. — Атрет!

Он спускался вниз, по освещенному факелами коридору, перешагивая через три ступеньки.

— Прочь с дороги, — сказал он какому–то дюжему стражнику, ставшему у него на пути, и направился к передней двери. Он слышал, как Юлия звала его. Спустившись по лестнице на прилегающую улицу, он остановился, чтобы вдохнуть полные легкие свежего воздуха. Оглянувшись назад, он заметил, что Юлия не выбежала за ним на улицу, — ведь ее могли увидеть.

Атрет огляделся вокруг и понял, что не знает обратной дороги; тут он отчаянно выругался. По дороге сюда он думал только о Юлии. А следовало бы постараться запомнить путь.

Раздались тихие шаги, которые заставили его насторожиться и приготовиться к обороне. Возле ворот появилась юная рабыня, которая смотрела на него снизу вверх.

— Я покажу тебе дорогу, — сказала она.

— Только сначала я немного прогуляюсь.

Он знал, что она шла за ним, но не сбавлял шагу. На темных улицах попадались прохожие, которые оглядывались, завидев его. Были и такие, которых Серт посылал специально следить за ним, чтобы оберегать от любых случайностей, — ведь столько денег в него вложено! Он мог позвать любого из них и попросить, чтобы ему показали дорогу. Такая мысль резанула ему по сердцу. Уведите меня в тюрьму. Наденьте на меня снова кандалы.

Он увидел храм Артемиды. Но тут как будто некая неведомая сила заставила его отвернуться от этого храма. И он пошел по дороге, ведущей к арене. Дойдя до арены, он долго стоял, глядя на нее, слыша отголоски криков, вспоминая запах крови. Закрыв глаза, он задумался, почему, имея в распоряжении несколько часов свободы, он оказался именно здесь.

Он прохаживался между расположенными под зрительскими трибунами опустевшими лавками. Обнаружив вход, он поднялся по лестнице наверх. Арену освещал лунный свет, и он без труда прошел на те трибуны, где сидели самые уважаемые римские граждане. Над ним покачивалась от легкого ветерка ткань навеса.

Один навес был развернут, другие — свернуты и убраны, и трибуны освещались луной.

Атрет посмотрел вниз, на песчаную арену. Там, где он сейчас стоял, скоро будет сидеть Юлия, глядя, как он будет сражаться за свою жизнь. Как он будет кого–то убивать. И она будет получать от этого удовольствие.

Рядом с ним стояла маленькая иудейка.

— Мы оба служим Юлии, так ведь? — сказал Атрет, но она ему не ответила. Он посмотрел на девушку и увидел, что она осматривает арену, как будто никогда не видела ее раньше. Было видно, как иудейка дрожала, потрясенная тем, что находится в этом смертельном месте.

— Через несколько дней я буду там сражаться, — сказал Атрет. — Серт выставил меня на поединки смерти. Знаешь, что это такое? — Не глядя на него, девушка покачала головой, и он объяснил. — Кто знает, может быть, Артемида решила улыбнуться мне, сухо сказал он и отвернулся. — В это же время, только через неделю, я уже буду либо мертвым, либо свободным.

Атрет снова посмотрел вниз, на песчаную арену. Она сейчас была похожа на белое лунное море. Такая чистая. Но он помнил запах крови каждого из тех, кого ему довелось убить в своей жизни.

— А может быть, единственной настоящей свободой и является смерть.

Хадасса взяла его за руку.

— Нет, — тихо сказала она.

Атрет, не ожидавший ее прикосновения, удивленно посмотрел на нее сверху вниз. Она нежно, как ребенка, держала его за руку.

— Нет, — еще раз сказала она и, повернувшись к нему, твердо взяла его ладонь обеими руками. — Это не единственная свобода, Атрет.

— А какая еще свобода может быть для такого человека, как я?

— Та, которую дает Бог.

Атрет отдернул руку.

— Если твой Бог не смог спасти Халева, то меня Он тем более не спасет. Уж лучше я доверюсь Артемиде.

— Артемида — это лишь кусок мертвого камня.

— На ней символ Тиваза, бога лесов моей родины, — Атрет показал ей амулет, который носил на шее. Свой талисман.

Хадасса грустно посмотрела на амулет.

— Козел ведет овец на бойню.

Атрет сжал свой амулет в кулаке.

— Так что же, мне, по–твоему, нужно стать иудеем? — иронично усмехнулся он.

— Я христианка.

Он уставился на нее, как будто перед ним был голубь, у которого внезапно выросли рога. Христиан выводили на арену, на съедение диким зверям. Зачем это делали, он никогда не понимал; какую угрозу для Рима представляли люди, которые не сражаются? Возможно, в этом все и дело. Римляне ценили смелость, даже в своих врагах. Трусость приводила их в бешенство. Христиан отдавали на съедение львам, потому что это была позорная смерть, уготованная самым опасным преступникам и последним трусам. Единственная смерть, которая считалась еще позорнее, — это висеть на кресте.

Зачем она сказала ему, что она христианка? Зачем она так рискует? Он ведь мог сказать об этом Серту, который всегда искал жертв на потеху голодной публике; он мог сказать об этом Юлии, которая не скрывала своего презрения к христианам.

Атрет нахмурился, понимая, что Юлия могла и не знать, что ее служанка — последовательница этого ненормального культа.

— Лучше тебе помалкивать об этом, — сказал он Хадассе.

— Я и так молчала, — ответила Хадасса, — и молчала слишком долго. Может быть, больше мне никогда не доведется поговорить с тобой, Атрет, и я боюсь за твою душу. Я должна сказать тебе…

— У меня нет души, — сказал он, резко оборвав ее. Он не знал, что такое душа. И не был при этом уверен, хочет ли вообще знать.

— У тебя есть душа. Она есть у всех. Прошу тебя, послушай, — умоляла его Хадасса. — Бог живет, Атрет. Обратись к Нему. Обратись, и Он ответит тебе. Попроси Иисуса войти в твое сердце.

— Кто это такой?

Она открыла рот, чтобы заговорить.

— Замолчи, — резко сказал ей Атрет, и она услышала, как к ним идет охрана. Страх сковал ее, когда она посмотрела наверх и увидела в нескольких рядах от себя римских воинов, глядящих на них, подобно хищным птицам, высматривающим добычу. Она тут же вспомнила крики умирающих людей в Иерусалиме, лес крестов за разрушенными стенами, тех несчастных, которые остались в живых. У нее пересохло во рту.

— Пора возвращаться, Атрет, — сказал один из воинов, — сейчас начнет светать. — Другие стояли наготове, на тот случай, если гладиатор вздумает не подчиниться.

Атрет кивнул. Его глаза блеснули, когда он повернулся к Хадассе, и он слегка нахмурился.

— Глупость ты сделала, что рассказала мне об этом, — сказал он так, чтобы его услышала только она.

Хадасса сделала усилие, чтобы не заплакать.

— Я сделала глупость, что не сказала тебе об этом раньше.

— Не говори ничего больше, — сказал он ей и увидел, что ее глаза блестят от слез.

Она взяла его руку в свою.

— Я буду молиться за тебя, — сказала она, задержав его руку в своей, как бы прося задержаться еще на мгновение. — Я буду молить Бога о том, чтобы Он простил мне мой страх и даровал нам еще одну возможность поговорить.

Атрет никогда не видел раньше таких глаз — они были полны такого сострадания, которое проникло даже через его жесткое сердце.

* * *

— Он сказал, что снова будет сражаться на арене, — сказала Юлия, огорченная тем, что Калаба не дала ей догнать Атрета.

— Разумеется, он будет сражаться на зрелищах. Он же гладиатор.

— Как ты не понимаешь? Он же может умереть! Единственные зрелища, которые будут в ближайшее время, — это Либералии, и Серт собирается выставить его на поединки смерти. Вчера Марк сказал мне об этом. И Атрет будет сражаться не с одним и не с двумя. — Юлия сдавила пальцами виски. — Какой же я была дурой! Я никогда не думала, что это может означать. А если я его потеряю? Я не смогу этого пережить, Калаба, не смогу.

— А если он останется в живых? — спросила Калаба таким тоном, что Юлия невольно повернулась к ней.

— Тогда Серт дарует ему свободу.

— И что дальше? Что ты будешь с ним делать?

— Не знаю. Если он захочет, я выйду за него замуж.

— Неужели ты действительно такая дура? — презрительно спросила Калаба. — Юлия, да он еще хуже Кая.

— Вовсе нет. Он совсем не похож на Кая. Тогда он так разозлился на меня, потому что я заставила его ждать в коридоре.

— А говорю не об этом, хотя и здесь есть повод серьезно задуматься. Я говорю о том, как он властвует над тобой. Стоит тебе едва уязвить его гордость, и он уходит. И что ты делаешь? Ждешь, когда он вернется и сам попросит у тебя прощения? Видела бы ты себя со стороны, Юлия, когда ты бежала за ним. На тебя было просто жалко смотреть — так глупо ты себя вела.

Юлия покраснела.

— Но я хотела, чтобы он остался.

— Весь Ефес мог увидеть, как ты этого хотела, — сказала Калаба. — Неужели ты держишься за него только из–за того, кто он такой?

Юлия отвернулась, вспомнив язвительное замечание Атрета о том, что он воздерживается от женщин перед схватками. Неужели у него были другие женщины, до того как они познакомились? Она надеялась на то, что стала единственной в его жизни, но что, если она была для него лишь одной из многих?

Калаба повернула ее лицо к себе.

— Этот гладиатор еще должен заслужить твое уважение. Кем он себя считает? Проконсулом Ефеса? Почему ты позволяешь ему обращаться с собой как с дешевой любовницей? — Она убрала руку и недовольно покачала головой. — Ты меня огорчаешь, Юлия.

С болью и чувством стыда в душе Юлия стала оправдываться:

— Атрет — самый знаменитый гладиатор в империи. На его счету уже более ста убитых. За одно это он уже достоин уважения.

— И после этого он достоин тебя? Ты римская гражданка, дочь одного из самых богатых людей в империи, уважаемая женщина. А этот Атрет — обыкновенное дикое животное, способное только сражаться на арене, совершенно неотесанный варвар. Да он молиться на тебя должен за то, что ты стала его любовницей, за каждый миг времени, которое ты посвящаешь ему.

Юлия растерянно заморгала, уставившись в темные глаза Калабы.

— Я как–то не подумала об этом.

Калаба положила свою руку на руку Юлии и слегка сжала ее.

— Я знаю. Ты слишком мало думаешь о себе. И позволила себе стать его рабыней.

Юлия отвернулась, почувствовав еще больший стыд. Неужели она стала его рабыней? Она вспомнила, как умоляла Атрета остаться, а потом побежала за ним. Это его не остановило. Она смирилась, а он отвернулся от нее.

— Тебе надо поставить его на место, Юлия. Он раб. Не ты.

— Но он может заслужить свободу.

— Я понимаю, почему ты так думаешь, но подумай и о другом. Ты знаешь, что варвары убивают своих жен, которые имеют любовников? Они топят неверных жен в болоте. И что будет, если этот гладиатор получит свободу? Что будет, если ты выйдешь за него замуж? Возможно, какое–то время ты будешь счастлива, но что, если ты устанешь от него? Да он убьет тебя, если ты осмелишься хотя бы взглянуть на кого–то другого. В Риме муж имеет право убить неверную жену, хотя мало кто настолько лицемерен, чтобы пользоваться этим правом. Этот же, не задумываясь, прибьет тебя собственными руками.

Юлия покачала головой.

— Я не такая, как ты. Я люблю его. И ничего не могу с собой поделать. И я не могу бросить его только из страха перед тем, что может произойти.

— А я и не призываю тебя бросать его, — сказала Калаба, вставая с дивана.