Хуже того, Сьюзен подозревала, что, несмотря на запрет, Лотти продолжала посещать дом актрисы. Не зря же она, например, ни с того ни с сего предложила помогать Вирджинии с закупками, хотя никогда прежде этого не делала, и, отправившись за макрелью, пропадала на несколько часов. Или под предлогом покупки газеты для доктора Холдена исчезала на полдня. Дважды по возвращении от нее пахло духами, которые точно не продавались в лавке мистера Ансти. А в ответ на вполне резонные вопросы отвечала тоном, который миссис Холден находила агрессивным: нет, она не была в доме актрисы, потому что миссис Холден не велела ей туда ходить. Разве не так? Взгляд ее при этом был вызывающе-дерзким. Иногда Лотти была просто невыносима.

На самом деле, это следовало предвидеть. Очень многие предостерегали миссис Холден не брать эвакуированную. А она не приняла во внимание слова тех, кто говорил, что у всех лондонских детей вши и гниды (хотя к волосам юной Лотти, когда та впервые приехала, присматривалась весьма пристально), и тех, кто говорил, что она будет красть или что за дочкой последуют родители, поселятся в ее доме и она от них никогда не избавится.

Ведь у девочки была только мать, но и та ни разу не приехала, а лишь написала Сьюзен Холден два письма ужасным почерком. Одно – благодарственное – сразу после первого долгого периода пребывания девочки в доме Холденов, второе – год спустя, когда Сьюзен пригласила девочку вернуться. Видимо, мамаша рада была сбыть ребенка с рук.

Кстати, Лотти ничего не крала, не убегала и не интересовалась мальчиками. Нет, если на то пошло, Сьюзен была вынуждена признать, что как раз Селия оказалась более «развитой» в этом отношении. Лотти выполняла все, что ей велели, помогала с малышами, была чистоплотна и вела себя вполне прилично.

Сьюзен Холден внезапно испытала чувство вины, вспомнив, как восьмилетняя Лотти стояла на вокзале Мерхема, обхватив ручонками коричневый бумажный сверток с одеждой. Среди всеобщего хаоса она молча смотрела на миссис Холден своими огромными темными глазами и, когда Сьюзен сбивчиво заговорила с ней (даже тогда ребенок приводил ее в смятение), медленно подняла правую ручку и вложила пальчики в ладонь Сьюзен. Это был на удивление трогательный жест. И в то же время внушающий тревогу, предвещавший все грядущие трудности в общении с этой девочкой – вежливой, замкнутой, пристально внимательной, скупой на любовь и ласку. Возможно, было несправедливо так сурово относиться к девушке. На самом деле она не сделала ничего плохого. Нужно было просто привыкнуть к отсутствию Селии. А Лотти все равно скоро уедет: как только подыщет хорошую работу. Сьюзен Холден гордилась своим христианским милосердием. Однако она не могла забыть, как Генри взглянул на Лотти тогда, несколько недель тому назад, когда она, поддернув юбку, вошла в лягушатник вместе с Фредериком. И Сьюзен снова одолели противоречивые чувства насчет своей гостьи.

* * *

У Селии появился кавалер. Недолго она куковала, подумала Лотти с усмешкой. Какое-то время Селия не писала писем, а потом от нее пришел захватывающий рассказ о каком-то ужасном случае на железнодорожном вокзале, где ее «спас» теперешний ее молодой человек. Лотти поначалу не обратила внимания: Селию всегда отличала любовь к преувеличению. К тому же это был не первый мужчина, которого Селия назвала тем самым, единственным. Даже за короткое время, что она прожила в Лондоне. С одним она познакомилась в поезде между станциями Бишопс-Стортфорд и Броксбурн. Другой обслуживал ее в кафе на Бейкер-стрит и всегда подливал кофе, если поблизости не было начальства. Еще был мистер Гришем, преподаватель стенографии, определенно проявлявший к ее петелькам и сокращениям нечто большее, чем обычный учительский интерес. Но затем, постепенно, в письмах все меньше уделялось места этим мужчинам, якобы бесконечным вечерам с тетушкой Анджелой и ее жутким выводком, а также девушкам с секретарских курсов и все больше говорилось об обедах в модных ресторанах, совместных прогулках в Хэмпстед-Хит и превосходстве Гая во всем – от искусства вести беседу до техники поцелуя («ради бога, сожги это письмо, прежде чем его прочтет мама»).

Лотти читала, пытаясь понять, где там действительно правда. Вместо «состоятельная семья» следовало, по ее мнению, читать «собственный дом с туалетом». Эпитет «совершеннейший красавец» означал, что лицо не напоминает морду ворчливого бульдога; а под словами «безумно, страстно меня любит» Селия, скорее всего, подразумевала, что Гай встречал ее в указанном месте и в указанный час. Трудно было удержаться от небольшой толики цинизма: как-никак Лотти много лет провела бок о бок с Селией и на собственном горьком опыте усвоила, что Селия и достоверность не всегда совместимы. Лотти, например, слышала, как подруга то рассказывала, будто ее спасли из горящего дома во время бомбежки, то превращала ее в таинственную эмигрантку из Центральной Европы или в сироту, чьи родители погибли, отравившись во время празднования свадебного юбилея, на котором подавали копченого лосося и водку с черного рынка. Она не стала разоблачать Селию и постепенно начала понимать, откуда берутся эти фантазии. Никто никогда не разоблачал Селию: это был один из тех уроков, что Лотти усвоила в доме Холденов. Вывести ее на чистую воду означало бы открыть ящик Пандоры. Более того, никто даже не упоминал, что Селия сочиняет небылицы. Однажды Лотти заговорила об одной из таких «неправд» с миссис Холден, но та сразу рассердилась и заявила, что наверняка произошло недоразумение, что Лотти не стоит делать из мухи слона и неприлично с ее стороны об этом рассказывать. «Скорее всего, у Селии нет никакого кавалера, – подумала Лотти. – Наверняка все эти мужчины – плод ее воображения, а на самом деле она сидит вечерами с детьми тети Анджелы, учит их вышиванию и гаммам на пианино». Эта мысль заставила Лотти улыбнуться. Просто, чтобы раззадорить Селию, она не упомянула о Гае в своем следующем письме, зато засыпала ее вопросами о детишках тети Анджелы.

Странные это были два месяца. Только сейчас Лотти начала привыкать к жизни без Селии. Но с чувством покоя пришло сознание того, что атмосфера в доме постепенно накаляется, словно отсутствие Селии убрало стержень, который, как невидимый клей, удерживал всю конструкцию. Доктор Холден все чаще отлучался из дому, до предела натягивая тонкую нить, связывающую миссис Холден с привычной жизнью. А тут еще Фредди и Сильвия, как по команде, именно в это время стали совсем неуправляемыми: их крики и топот окончательно вывели ее из себя, предоставляя доктору Холдену лишний повод не возвращаться домой. «Возможно ли в этом доме добиться хотя бы секунды покоя?» – спрашивал он тихим, якобы спокойным тоном, и миссис Холден каждый раз вздрагивала, словно собака, которую сейчас выдворят пинками за дверь, в темноту и холод.

Когда доктор Холден удалялся в свой кабинет или уходил неожиданно по ночному вызову, с неизменной вежливостью произнося: «Доброй ночи, Лотти», она молча за ним наблюдала. Он никогда не был с ней груб, никогда не давал ей повода чувствовать себя лишней в доме. Впрочем, по большей части он, казалось, вообще ее не замечал.

Когда она впервые появилась в доме, доктор проявлял меньше сдержанности. Держался дружелюбно, часто улыбался. Возможно, ей просто так запомнилось. В первую ночь в чужом доме, когда она молча плакала, сама не понимая почему, но, как ни странно, опасаясь, что хозяева услышат и отошлют ее обратно, он тихо вошел к ней в комнату и присел на край кровати.

– Ты не должна бояться, Лотти, – сказал он, коснувшись ее головы теплой сухой ладонью. – Могу представить, как трудно тебе жилось в Лондоне. Теперь ты в безопасности.

Лотти огорошенно молчала. Ни один взрослый до сих пор так с ней не говорил. С серьезностью. И заботой. И без малейшей угрозы или пренебрежения. Большинство из них даже не помнили, как ее зовут.

– И сколько бы ты здесь ни пробыла, Лотти, – продолжал доктор Холден, – мы сделаем все возможное, чтобы ты была счастлива. А когда ты захочешь уехать, нам останется надеяться, что ты будешь с удовольствием вспоминать свое пребывание в нашем доме, поскольку мы все уверены, что полюбим тебя.

Он погладил ее по голове и ушел, унося с собой ее вечную благодарность и то, что в сердце восьмилетнего ребенка можно считать преданностью. Знай он, что в ее жизни никогда не было отца, не говоря уже о том, чтобы услышать от него хоть несколько добрых слов, он мог бы, наверное, удержаться от проявления нежности. Но нет. Доктор Холден улыбнулся, погладил ее, успокаивая, и маленькая Лотти перестала плакать, улеглась поудобнее в мягкой постельке и принялась размышлять о диковинных и невиданных доселе мужчинах, которые не ругались, не гоняли ее в лавку на углу и не пахли табаком.

Становясь старше, она смотрела на доктора Холдена уже не через такие розовые очки. Трудно было не переменить своего отношения, когда изо дня в день видишь жестокость мужчины, который напрочь отказывался общаться с собственной женой. По утрам он прятался за газетой, выныривая из-за своей чернильной завесы только для того, чтобы отчитать слегка Фредди или Сильвию за какой-нибудь проступок или взять чашку кофе. По вечерам он возвращался поздно, погруженный в собственные мысли, заявлял, что не в силах разговаривать, пока не выпьет и не проведет «несколько минут в тишине», но те обычно растягивались на весь вечер. А тем временем миссис Холден, которой интуиция, судя по всему, ничего не подсказывала, суетилась, порхая по дому, пытаясь предугадать любое его желание, занять мужа разговором или заставить обратить внимание на ее новую прическу (маникюр, кардиган), не удосуживаясь при этом прибегнуть к намекам.

В такие минуты он вызывал у Лотти что-то вроде негодования. Она понимала, что быть женатым на такой женщине, как миссис Холден, – задача не из легких. Но совсем не обязательно так жестоко ее игнорировать, особенно когда она изо всех сил старалась сделать его жизнь лучше. Он же, насколько видела Лотти, не прилагал никаких усилий, чтобы облегчить жизнь супруги. Шли годы. Миссис Холден все больше волновалась, все больше суетилась, а доктор Холден все реже пытался скрыть свое раздражение, а его отлучки становились все продолжительнее. Размышляя о жизни матери, а также доктора и миссис Холден, Лотти решила, что брак определенно нужно считать плохой долей и его следует избегать, как канализационных люков или ветрянки.

* * *

– Я думаю, здесь. Как тебе кажется? А то сейчас она слишком белая. Слишком пустая. Слишком… строгая.

Лотти прищурилась, стараясь разглядеть то, что увидела Аделина. Но стена и есть стена. Как она может быть строгой? Пришлось, однако, кивнуть и напустить на себя умный вид, приподняв брови, как будто она поняла, что имела в виду Аделина, объявив, что у Френсис появились планы создать «нечто образное».

– У меня есть идея, – заявила Аделина. – Для фрески. Мне не нужны картины лесов или озер…

– Или пейзажи в древнегреческом стиле, – добавила подошедшая сзади Френсис. – Не выношу храмы и колонны. А еще оленей. Просто терпеть не могу этих ужасных оленей.

– Нет-нет. У меня другая идея. – Аделина помолчала, проведя пальцем по стене. – Это будет пейзаж с людьми. Мы все там появимся. Все, кто живет в «Аркадии».

– По типу «Тайной вечери». Только без религиозного налета.

– И без символизма.

– О нет! Немножко символизма должно быть, а иначе что это за картина?

Они совершенно забыли о Лотти. Она стояла, устремив взгляд на белую стену, слепящую отраженным солнечным светом. Внизу, за волнорезом, протянулся пляж, заполненный отдыхающими, несмотря на близкую осень. На месте хозяев она поставила бы перед стеной несколько горшков с растениями. Или соорудила бы небольшую шпалеру.

– …и ты, Лотти. Мы же обещали нарисовать твой портрет, правда? Ты обязательно здесь появишься. И Селия, хоть она и отсутствует.

Лотти попыталась представить, в каком виде она появится на стене. Но на ум приходил только нелепый нарисованный человечек, повсюду появившийся в годы войны, и надпись: «Что, нет…»[8]

– Мне придется позировать? – спросила Лотти.

– Нет, – ответила, улыбаясь, Френсис. В последнее время она часто улыбалась. Улыбка нелепо смотрелась на ее лице, вздергивая длинный овал, словно старые панталоны на тонкой резинке. – Мы теперь тебя знаем. Я предпочитаю нечто более… импрессионистское.

– Ты обязательно должна изобразить ее волосы. Ты когда-нибудь их распускаешь, Лотти? – Аделина протянула тонкую руку и провела по волосам девушки.

Лотти дернулась, не сумев с собой совладать.

– Они путаются, слишком тонкие. – Она пригладила их, бессознательно отодвигаясь от Аделины.