Эльза Вернер - Винета

— Ванда во что бы то ни стало, хотела этого, — стал оправдываться юноша. — Она желала решить наш спор только таким способом.

— Да, милая тетя, я хотела этого! — молодая девушка произнесла это слово с таким ударением, которого, вероятно, не разрешила бы себе без спасительного присутствия отца, — и Лев прекрасно знал, что было бы совершенно напрасно удерживать меня.

Лицо княгини ясно выражало, что она и на этот раз находила нужным с полной строгостью противодействовать своенравию племянницы. Она намеревалась сделать ей серьезный выговор, но брат предупредил ее, быстро проговорив:

— Ты позволишь мне взять Ванду с собой? Я чувствую себя несколько утомленным с дороги, и хотел бы пойти в свою комнату. До скорого свиданья! — с этими словами он встал, взял дочь под руку и вышел с ней из комнаты.

— Дядя, кажется, совсем очарован Вандой, — заметил Лев, когда граф и девушка вышли из комнаты.

— Он избалует ее, — вполголоса произнесла княгиня, смотревшая им вслед. — Он окружит ее таким же слепым поклонением, как некогда окружал ее мать; Ванда скоро познает свою власть и научится пользоваться ею. Вот чего я боялась при ее возвращении к отцу. Уже первые часы доказали, что я была права. Что это за приключение в лесу, Лев?

— Не знаю! Вероятно, какая-нибудь выдумка Ванды. Сначала она различными намеками возбудила мое любопытство, а затем наотрез отказалась объяснить что-либо и потешалась над моей досадой. Ты ведь знаешь ее манеру.

— Да, я знаю, — на лбу княгини появилась складка, — Ванда любит играть всеми и давать всем чувствовать свои капризы. Тебе не следовало бы так потворствовать ей в этом, Лев, особенно по отношению к себе.

Молодой человек покраснел до корней волос.

— Я, мама? Да ведь я постоянно ссорюсь с Вандой.

— И, тем не менее, подчиняешься всем ее капризам. Но все это — ребячество; я хотела поговорить с тобой серьезно. Закрой балконную дверь и подойди ко мне!

Юноша повиновался; по его лицу было видно, что он чувствовал себя уязвленным, однако княгиня не обратила внимания на настроение сына.

— Ты знаешь, — начала она, — что я уже была один раз замужем, прежде чем отдала свою руку твоему отцу, и что от этого брака у меня есть сын. Ты знаешь также, что он воспитывался в Германии, но никогда еще не видел его. Это должно произойти теперь, ты с ним познакомишься.

Лев с выражением величайшего изумления обернулся.

— С моим братом Вольдемаром?

— С Вольдемаром Нордеком, да! — Ударение, с которым княгиня произнесла это имя, заключало в себе, может быть, невольный, но очень решительный протест против всякой связи между этим Нордеком и потомком рода Баратовских. — Он живет недалеко отсюда, в имении своего опекуна. Я известила его о нашем пребывании здесь и ожидаю его на этих днях.

Недовольство Льва испарилось; предмет разговора, по-видимому, крайне интересовал его.

— Мама, — нерешительно произнес он, — не могу ли я, наконец, более подробно узнать эту мрачную семейную историю? Я знал только, что твой первый брак был несчастлив, что ты совершенно порвала с родными Вольдемара и его опекуном. Однако и это я понял только из намеков дяди и старых слуг. Я никогда не решался задавать отцу или тебе вопросы по этому поводу, так как видел, что это причиняет отцу боль, а тебя сердит. Вы оба, казалось, старались не вспоминать об этом браке.

На лице княгини появилось странное выражение жестокости, и с такой же жестокостью она ответила:

— Без сомнения. Унижения лучше всего предавать забвению. Не спрашивай меня теперь об этом! Тебе известны факты, удовлетворись этим. Я не могу шаг за шагом вводить тебя в семейную драму, о которой до сих пор не могу вспоминать без ненависти к умершему. Я хотела совершенно вычеркнуть эти три года из моей жизни и никогда не думала, что буду вынуждена возобновлять эти воспоминания.

— Но что же заставляет тебя делать это? — поспешно спросил Лев. — Неужели наше возвращение? Мы ведь в любом случае поедем в Раковиц к дяде?

— Нет, мой сын, мы отправимся в Вилицу!

— В Вилицу? Но ведь это — поместье Вольдемара.

— Это поместье было бы моим, если бы не существовало завещания, которое лишило меня наследства. Теперь Вилица принадлежит моему сыну, и там, вероятно, найдется место и для его матери.

— Что это значит? — запальчиво воскликнул Лев. — Неужели ты хочешь унизиться перед Вольдемаром до просьбы! Я знаю, что мы бедны, но соглашусь скорее перенести все, от всего отказаться, чем допущу, чтобы ты ради меня…

Княгиня вдруг встала; у нее был такой вид, что сын невольно замолчал.

— Неужели ты считаешь свою мать способной унижаться? — спросила она. — Разве ты так мало знаешь меня? Предоставь мне позаботиться об этом деле! Тебе незачем указывать мне границы, которые я не должна переступать, я сама знаю их!

Лев молча опустил глаза.

— Неужели эта пылкая голова никогда не научится размышлять спокойно? — мягче спросила мать, подойдя к нему и взяв его за руку. — О, как это необходимо в жизни! Свой план относительно Вольдемара я приведу в исполнение сама. Доверься своей матери!

Она привлекла к себе сына, который молча прижал ее руку к своим губам. Когда она наклонилась к юноше, чтобы поцеловать его, то можно было видеть, что эта холодная женщина умела быть матерью и что Лев, несмотря на всю строгость, с которой она с ним обращалась, был ее кумиром.

— Сделайте мне одолжение, доктор, и бросьте свои вечные причитания! Говорю вам, парня не исправить! Я уже достаточно пробовал, шесть гувернеров один за другим помогали мне в этом, и все мы ничего не могли с ним поделать; вам же и подавно не удастся это, а потому предоставьте ему свободу!

С этой речью, произнесенной очень энергичным тоном, помещик Витольд обратился к учителю своего воспитанника.

Разговор происходил в угловой комнате помещичьего дома. Хозяин сидел в кресле у открытого окна, весь окутанный густыми облаками табачного дыма, который он выпускал из красивой трубки. Витольду было лет под шестьдесят, но вид у него был еще очень моложавый. При очень высоком росте и значительной полноте он производил впечатление человека в полном расцвете сил и здоровья, и его мощная фигура и голос представляли резкий контраст с тщедушной фигуркой наставника его воспитанника.

Доктору филологии Фабиану было лет за тридцать; его нельзя было назвать некрасивым, но его лицо носило слишком ясные следы болезненности и тяжелой жизни. Во всем его существе выражались робость и боязливость, которые являлись следствием его подчиненного положения и слышались также в голосе, когда он тихо проговорил:

— Вы знаете, что я обращаюсь к вам лишь в крайних случаях, но на этот раз вынужден прибегнуть к вашему авторитету, потому что совершенно не знаю, как быть.

— Что же опять натворил Вольдемар? О том, что он необуздан, я знаю так же хорошо, как и вы, но решительно не могу помочь вам! Что он убегает от ваших книг и предпочитает охотиться… э… в молодости я делал то же самое. Вся эта премудрость тоже не умещалась в моей голове. Что у него нет манер — ну, так их вовсе и не нужно; мы тут все свои люди, а если когда и приедут соседи, то тоже не соблюдают особых церемоний. Вы это прекрасно знаете и всегда удираете от нашей компании.

— Но подумайте только, — возразил наставник, — если Вольдемар со своим необузданным нравом попадет со временем в другие условия жизни, если он, например, женится…

— Женится! — воскликнул Витольд, прямо-таки оскорбленный подобным предположением. — Он никогда не сделает этого. Зачем ему жениться? Я остался холостяком и чувствую себя прекрасно, а покойный Нордек тоже сделал бы гораздо лучше, если бы не женился. Ну, со стороны Вольдемара, слава Богу, бояться нечего; он избегает всего, что называется женщиной… и очень хорошо делает.

Фабиан подошел на шаг ближе и произнес:

— Вернемся к началу нашего разговора. Вы сами согласны с тем, что мой воспитанник уже давно перерос вас и меня; необходимо отправить его в университет.

— Так и знал! Уже целый месяц ничего другого от вас не слышу. Да что делать Вольдемару в университете? Набивать голову всякой премудростью? Он изучил все, что необходимо порядочному помещику. В поле и во дворе он сумеет разобраться не хуже, чем мой управляющий, а с людьми справляется гораздо лучше меня. Что касается верховой езды и охоты, так за ним никто не угонится. Он у меня молодчина!

Наставник, по-видимому, вовсе не разделял этого восторженного мнения Витольда о своем воспитаннике. Конечно, он не смел высказать это вслух, однако все же возразил:

— Но к наследнику Вилицы все-таки могут быть предъявлены большие требования, чем к хорошему управляющему. Мне кажется, что высшее образование для него необходимо.

— А я этого вовсе не нахожу! Разве не довольно того, что мне придется впоследствии отпустить от себя этого молодца, потому что его имения находятся в Польше? А вы хотите, чтобы я ни с того ни с сего расстался с ним теперь, чтобы отправить его в университет, куда он вовсе не желает поступать? Этому не бывать! Ни в коем случае! Он останется здесь, пока не переедет в Вилицу!

Помещик сделал несколько таких энергичных затяжек из своей трубки, что его лицо на некоторое время совершенно скрылось за густыми облаками табачного дыма.

Наставник тяжело вздохнул и замолчал, но именно эта тихая покорность, казалось, тронула Витольда.

— Отложите разговоры об университете! — проговорил он совершенно другим тоном. — Вы никогда не добьетесь этого от Вольдемара, да и для вас это гораздо лучше, потому что вы останетесь в Альтенгофе. Здесь вы сидите среди всех ваших курганов и рунов [2] или… как там называется вся эта музыка, с которой вы целыми днями возитесь. Я вовсе не понимаю, что хорошего вы находите во всем этом языческом хламе, но у каждого человека должно быть свое удовольствие в жизни, и я от души рад за вас, так как Вольдемар достаточно часто отравляет вам жизнь, да и я тоже.

Наставник сконфузился и сделал отрицательный жест.

— Не смущайтесь! — добродушно произнес Витольд. — Я прекрасно знаю, что вы считаете нашу жизнь здесь совсем бестолковой и давно сбежали бы отсюда, если бы не старый языческий хлам, которому вы преданы всей душой и с которым не можете расстаться. Собственно говоря, если вы постоянно витаете где-то среди древних германцев, то вам должно было бы очень нравиться у нас, ведь они тоже не отличались особыми «манерами».

— Но позвольте, господин Витольд…

Фабиану не пришлось продолжать своего возражения, потому что в эту минуту около окна раздался выстрел. Пуля со свистом пролетела по комнате, и большие оленьи рога, висевшие над письменным столом, с грохотом упали на пол.

Помещик вскочил.

— Вольдемар! Что это значит? Этот мальчишка вздумал теперь стрелять в комнате! Постой-ка, я отучу тебя от этого!

Он собирался выбежать, но ему помешал молодой человек, как раз в эту минуту вошедший в комнату в сопровождении большой охотничьей собаки и с шумом захлопнувший за собой дверь. Он был в охотничьем костюме, с разряженным ружьем в руке. Не поклонившись и не извинившись по поводу своего шумного появления, он прямо подошел к Витольду и заявил:

— Ну, кто прав, ты или я?

— Что за манера стрелять над головами у людей? — запальчиво крикнул Витольд, — нельзя больше быть спокойным за свою жизнь. Тебе, верно, непременно хочется спровадить на тот свет меня и доктора.

— С какой стати? Я только хотел выиграть пари. Ты утверждал вчера, что со двора я не попаду в этот гвоздь. Вон пуля, — и он указал на стену.

Витольд посмотрел в указанном направлении и с восхищением сказал, уже совершенно успокоившись и гордясь своим воспитанником:

— И правда — она там! Доктор, взгляните-ка… но что с вами?

— У доктора Фабиана, вероятно, опять нервный припадок, — презрительно проговорил Вольдемар, поставив ружье в угол и, по-видимому, совершенно не собираясь оказать помощь своему учителю, который в полуобморочном состоянии лежал на диване и от испуга дрожал всем телом.

Добродушный Витольд приподнял наставника и стал уговаривать.

— Придите же в себя! Кто же падает в обморок от малейшего порохового запаха? Ведь вся эта история и гроша ломаного не стоит. Правда, мы поспорили, но как я мог знать, что Вольдемар станет доказывать свою правоту так неблагоразумно? Вам лучше? Слава Богу!

Фабиан поднялся и старался побороть свою нервную дрожь, однако это ему плохо удавалось.

— Вы могли бы убить нас, Вольдемар, — произнес он побелевшими губами.

— Нет, сделать это я не мог, — довольно непочтительным тоном ответил Вольдемар. — Вы с дядей стояли у правого окна, а я стрелял в левое, да, кроме того, вы ведь знаете, что я никогда не промахнусь?