Джон Грин - Виноваты звезды

Когда я нажала отбой, в комнату вошли мама с папой, и хотя для троих кровать была узковата, они легли по обе стороны от меня, и мы втроем смотрели «Новую американскую топ-модель». Девушку, которая мне не нравилась, Селену, наконец отсеяли, отчего я неожиданно повеселела. Затем мама подключила меня к ИВЛ и подоткнула одеяло, а папа поцеловал в лоб, уколов щетиной, и я закрыла глаза.

Дыша за меня, ИВЛ со мной не советовался, что очень раздражало, но зато он издавал очень прикольные звуки, урча с каждым вздохом и жужжа на выдохе. Я представила, что это храпит дракон, будто у меня появился домашний дракон, который свернулся рядышком и из вежливости старается дышать одновременно со мною. С этой мыслью я заснула.

Утром я встала поздно. Я посмотрела телевизор, лежа в постели, проверила почту и начала писать и-мейл Питеру ван Хутену о том, что не могу приехать в Амстердам, но клянусь жизнью матери, что никогда ни с кем не поделюсь содержанием сиквела, у меня даже нет такого желания, потому что я большая эгоистка, и пусть он только скажет, мошенник Тюльпановый Голландец или нет, выйдет ли за него мама Анны, и что станется с хомяком Сисифусом.

Однако письмо я не отослала. Оно получилось слишком жалким даже для меня.

Часа в три, когда Огастус, по моим подсчетам, вернулся из школы, я вышла на задний дворик и набрала его номер. Пока шли гудки, я села на газон – переросшую траву вперемежку с одуванчиками. Качели по-прежнему стояли рядом; маленькая канавка, которую я выбила ногами, отталкиваясь от земли, чтобы раскачаться повыше, заросла сорняками. Помню, папа принес домой сборные качели из «Игрушки – это мы», собрал во дворе на пару с соседом и настоял, что протестирует их первым, отчего чертовы качели чуть не сломались.

Небо было серое, низкое, собирался дождь, но пока не упало ни капли. Я нажала отбой, когда включился автоответчик Огастуса, и положила телефон рядом с собой, в грязь, глядя на качели и думая, что променяла бы все дни болезни, которые мне остались, на несколько здоровых. Я говорила себе, что могло быть и хуже, мир не фабрика по исполнению желаний, я живу с раком, а не умираю от него и не имею права сдаваться без боя, потом я начала едва слышно повторять: «Глупо-глупо-глупо-глупо-глупо…», и так долго-долго, пока слово не потеряло смысл. Я еще повторяла, когда перезвонил Огастус.

– Привет, – сказала я.

– Хейзел Грейс, – произнес он.

– Привет, – снова сказала я.

– Ты что, плачешь, Хейзел Грейс?

– Ну, вроде того.

– Почему? – спросил он.

– Потому что я хочу поехать в Амстердам, чтобы ван Хутен сказал, что случится после финала книги, и мне не нужна такая вот жизнь, а тут еще небо давит, и старые качели стоят над душой, отец сделал, когда я была маленькой…

– Я должен немедленно увидеть эти слезы на старых качелях, – произнес он. – Приеду через двадцать минут.

Я осталась в патио, потому что мама всегда становится крайне озабоченной и принимается душить своим вниманием, когда я пла́чу потому что пла́чу я редко. Я знала, что она привяжется и станет убеждать: я не должна учить врачей, как меня лечить. От этого разговора меня затошнит.

Не то чтобы у меня были четкие воспоминания о здоровом отце, раскачивавшем здоровую малышку, повторявшую: «Выше, выше!» – или о другом метафорически резонирующем моменте. Качели стояли заброшенными – два маленьких сиденья, формой напоминавшие улыбку с детского рисунка, печально застыв, свешивались с посеревшей деревянной балки.

Позади меня открылась раздвижная стеклянная дверь. Я обернулась. На пороге стоял Огастус в штанах цвета хаки и летней клетчатой рубашке. Я вытерла лицо рукавом и улыбнулась.

– Привет, – сказала я.

У него ушла секунда на то, чтобы присесть на траву рядом со мной, и он не удержался от гримасы, довольно неуклюже приземлившись на задницу.

– Привет, – откликнулся он наконец. Я взглянула на него. Гас смотрел мимо, куда-то во двор. – Теперь мне понятна причина твоей хандры. – Он обнял меня рукой за плечи. – Старые унылые дурацкие качели.

Я боднула его головой в плечо.

– Спасибо, что приехал.

– Ты понимаешь, что, отдаляясь от меня, ты не уменьшишь моей любви к тебе? – спросил он.

– Наверное, – ответила я.

– Попытки спасти меня от тебя обречены на провал, – предупредил он.

– Почему? Почему ты вообще обратил на меня внимание? Недостаточно натерпелся? – уточнила я, имея в виду Каролин Мэтерс.

Гас не ответил, продолжая держаться за меня, – я чувствовала его сильные пальцы на левой руке.

– Надо что-то сделать с этими чертовыми качелями, – заявил он. – Я тебе говорю: они девяносто процентов проблемы.

Когда я успокоилась, мы пошли в дом и вместе сели на диван, поставив ноутбук наполовину на колено (протеза) Гаса, а наполовину – на мое.

– Горячо, – сказала я о нагревшемся ноуте.

– Уже? – улыбнулся Гас. Он открыл сайт распродаж под названием «Бесплатно или за грош», и мы начали составлять объявление.

– Название? – спросил он.

– Качели ищут дом, – предложила я.

– Бесконечно одинокие качели ищут любящий дом, – уточнил он.

– Одинокие качели с легкими педофилическими наклонностями ищут детские попки, – решила пошутить я.

Он засмеялся:

– Вот поэтому…

– Что?

– Вот поэтому ты мне и нравишься. Ты хоть понимаешь, как редко можно встретить красивую девушку, способную образовать прилагательное от «педофила»? Ты так стараешься быть собой, что даже не догадываешься, насколько ты уникальна.

Я глубоко вдохнула через нос. В мире всегда не хватает воздуха, но в тот момент я ощутила это особенно остро.

Мы писали объявление, поправляя друг друга, и в конце концов остановились на таком варианте:

«Качели, не новые, но хорошо сохранившиеся, ищут новый дом. Дайте своему ребенку или детям воспоминания, чтобы однажды он, она или они выглянули на задний двор и остро ощутили сентиментальную ностальгию, как я сегодня. Бытие хрупко и мимолетно, о читатель, но с этими качелями ваш(и) ребенок (дети) познакомятся с взлетами и падениями человеческой жизни безопасно и ненавязчиво и усвоят важную вещь: как сильно ни отталкивайся и как высоко ни взлетай, а выше головы не прыгнешь!

В данный момент качели обитают неподалеку от Восемьдесят третьей и Спринг-Милл».

После этого мы включили телевизор, но не нашли ничего стоящего, поэтому я взяла с прикроватной тумбочки «Царский недуг» и принесла в гостиную, и Огастус Уотерс читал вслух, а мама готовила ленч и слушала.

– «Стеклянный мамин глаз повернулся внутрь», – начал Огастус. Пока он читал, я влюбилась – так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу.

Проверив час спустя почту, я обнаружила толпу потенциальных покупателей – нам было из кого выбрать. Поразмыслив, мы остановились на человеке по имени Дэниел Альварес, который прислал фотографию своих троих детей за компьютерной игрой и подписал: «Я очень хочу, чтобы они хоть изредка гуляли». Я написала ему и предложила забрать качели, когда ему будет удобно.

Огастус спросил, не хочу ли я поехать с ним в группу поддержки, но я устала от напряженного дня Боления Раком и отказалась. Мы вместе сидели на диване, когда он сначала вдруг рывком встал, а потом тут же упал обратно и быстро поцеловал меня в щеку.

– Огастус! – воскликнула я.

– По-дружески, – заверил он, снова оттолкнулся и на этот раз встал по-настоящему. Сделав два шага к моей матери, он сказал: – Видеть вас всегда удивительно приятно. – И мама раскрыла ему объятия, а он нагнулся, поцеловал мою маму в щеку и обернулся: – Видишь?

Я пошла спать сразу после ужина, и урчание ИВЛ заглушило звуки остального мира за пределами моей комнаты.

Качелей я больше никогда не видела.

Я спала долго, десять часов, возможно, из-за медленного выздоровления, или потому, что сон борется с раком, или потому, что я подросток без определенного времени пробуждения. Я еще недостаточно окрепла, чтобы вернуться к занятиям в колледже. Когда я почувствовала, что уже хочу встать, я сняла маску ИВЛ, вставила в нос канюли, включила оксигенатор и вынула из-под кровати ноутбук – я сунула его туда накануне вечером.

В почте оказалось письмо от Лидевью Влигентхарт.

Дорогая Хейзел!

Я получила уведомление от «Джини», что вы с Огастусом Уотерсом и вашей матушкой будете в Ам-

стердаме четвертого мая. Осталась всего неделя! Питер и я очень рады и с нетерпением ждем возможности с вами познакомиться. Ваш отель, «Философ», всего через улицу от дома Питера. Наверное, дадим вам денек прийти в себя после перелета и, если вам удобно, встретимся в доме Питера пятого мая часиков в десять утра, и за чашкой кофе он ответит на ваши вопросы о его романе. А после, если захотите, можем пройтись по музеям или посетить дом Анны Франк.

С самыми наилучшими пожеланиямиЛидевью Влигентхарт,помощник-референт сэра Питера ван Хутена,автора «Царского недуга».

– Мама, – сказала я. Она не ответила. – Мама!! – заорала я. Снова ничего: – Ма-ма!!!

Она вбежала, завернувшись в старое вытертое розовое полотенце, придерживая его под мышками, мокрая и слегка испуганная:

– Что случилось?

– Ничего. Прости, я не знала, что ты в душе, – сказала я.

– В ванной, – поправила мама. – Я… – Она закрыла глаза. – Просто хотела пять секунд полежать в ванне. Прости. Что случилось?

– Можешь позвонить в «Джини» и сказать, что поездка отменяется? Я получила и-мейл от помощницы Питера ван Хутена, она думает, что мы едем…

Мать поджала губы и, прищурившись, посмотрела куда-то мимо меня.

– Что? – спросила я.

– Я не должна говорить тебе до прихода папы…

– Что? – взвыла я.

– Поездка не отменяется, – объяснила она наконец. – Вчера нам звонила доктор Мария и произнесла убедительную речь, что ты должна жить своей жи…

– Мамуля, я тебя обожаю!!! – завопила я, она подошла к кровати и позволила себя обнять.

Я написала Огастусу сообщение, потому что он был в школе.

«Третьего мая ты еще свободен?» ☺

Он немедленно ответил: «Все понял. Уотерс».

Если проживу еще неделю, то узнаю все ненаписанные секреты матери Анны и Тюльпанового Голландца. Я заглянула себе за ворот блузки.

– Подведете – убью, – прошептала я своим легким.

За день до того как лететь в Амстердам, я посетила группу поддержки – впервые после знакомства с Огастусом. Состав пребывающих буквально в сердце Иисуса несколько изменился. Я приехала рано, и вечно сильная Лида со своим аппендикулярным раком пересказывала мне последние новости, пока я ела магазинное печенье с шоколадной крошкой, прислонясь к столу с десертами.

Двенадцатилетний Майкл с лейкемией умер – по словам Лиды, после отчаянной борьбы. Можно подумать, существует другая манера бороться. Остальные пока ходят. Кену после курса облучения ставят «отсутствие признаков рака». «У Лукаса рецидив», – сказала Лида с грустной улыбкой, дернув плечиком, как говорят об алкоголике, который снова запил.

Красивая пухленькая девочка подошла к столу поздороваться с Лидой и представилась мне: «Сьюзен». Я не знала, что у нее, но заметила шрам, идущий вдоль носа до губы и дальше через щеку. Она старалась замазать его косметикой, но только сделала еще заметнее. Я начала немного задыхаться от долгого стояния, но только я сказала: «Пойду присяду», как дверцы лифта открылись и появился Айзек с матерью. Айзек был в темных очках, одной рукой он цеплялся за мать, а другой держал трость.

– Хейзел из группы поддержки, не Моника, – предупредила я, когда он подошел достаточно близко.

Айзек улыбнулся и сказал:

– Привет, Хейзел. Как дела?

– Прекрасно. С тех пор как ты ослеп, я сказочно похорошела.

– Наверняка, – согласился он. Мать подвела его к стулу, поцеловала в макушку и побрела обратно к лифту. Он ощупью опустился на сиденье. Я устроилась рядом.

– А как твои дела?

– Нормально. Отпустили домой, дома вроде лучше. Гас сказал, тебя клали в интенсивную?

– Да, – подтвердила я.

– Фигово, – подытожил он.

– Мне уже гораздо лучше, – заверила я. – Завтра еду с Гасом в Амстердам.

– Знаю. Я в курсе всех твоих новостей, потому что Гас. Не. Способен. Говорить. Ни. О. Чем. Другом.

Я улыбнулась. Патрик откашлялся и сказал:

– Давайте присядем. – Тут он заметил меня: – Хейзел! Как я рад тебя видеть!

Все сели, Патрик принялся рассказывать историю потери своей мошонки, а я, как обычно, обменивалась вздохами с Айзеком, жалея всех в этом подвале, а заодно и за его пределами, перестав слушать разговор и сосредоточившись на своей боли и удушье. Мир живет своей жизнью, даже если я участвую в этом вполсилы. Из задумчивости меня вывело произнесенное кем-то мое имя.