Джон Грин - Виноваты звезды

Я понимала.

– Знаешь, в той части «Царского недуга», когда Анна идет через футбольное поле на физкультуру, что ли, и с размаху падает в траву, и понимает, что рак вернулся, что метастазы уже в нервной системе, и не может подняться, и ее лицо на дюйм от травы на футбольном поле, и она застывает, глядя на травинки вблизи, замечая, как освещает их солнце… Я не помню строчку дальше, но там что-то о том, как на Анну нисходит озарение в стиле Уитмана: человеческую суть можно определить как возможность дивиться величию творения. Знаешь эту часть?

– Очень хорошо знаю, – сказала я.

– И потом, когда мне все нутро выжгли химиотерапией, отчего-то я решил по-настоящему надеяться – не конкретно на выживание; меня, как Анну, охватили глубокое волнение и чувство благодарности за простую возможность восхищаться всем, что нас окружает. Но Каролин с каждым днем становилось хуже. Вскоре ее отпустили домой, и были минуты, когда мне казалось, что у нас могут быть настоящие, ну, отношения, но в действительности этого быть не могло, потому что у нее отсутствовал фильтр между мыслями и языком, что было печально, неприятно и нередко обидно. Но нельзя же бросать девушку с опухолью мозга! И ее родителям я понравился, и младший брат Каролин оказался замечательным сорванцом, как же можно было ее бросить? Ведь она умирала! Тянулось все это целую вечность. Почти год я встречался с девушкой, которая ни с того ни с сего начинала смеяться, указывала на мой протез и звала меня Культяпкой.

– Господи, нет, – сказала я.

– Да! Это, конечно, все опухоль, сожравшая ее мозг. Или не опухоль, черт ее разберет. У меня не было способа выяснить, они же были неразделимы, Каролин и опухоль. Болезнь брала свое, и Каролин взяла в привычку повторять одни и те же истории и смеяться над собственными комментариями, и так по сто раз на дню. Она неделями повторяла шутку: «Ноги у Гаса классные, только одной не хватает», после чего начинала хохотать, как маньяк.

– О, Гас… – пролепетала я. – Это… – Я не знала, что сказать. На меня он не смотрел, и мне казалось нескромным смотреть на него. Я чувствовала, что он глядит вперед. Он вынул сигарету изо рта, посмотрел на нее, покатал большим и указательным пальцами и снова сунул в рот.

– Надо отдать должное, – заметил он, – у меня действительно классная нога.

– Мне очень жаль, – сказала я. – Мне правда очень, очень жаль.

– Все нормально, Хейзел Грейс. Но если договаривать до конца, когда мне показалось, что в группу поддержки явился призрак Каролин Мэтерс, я вовсе не обрадовался. Я смотрел, но желания не испытывал, если ты понимаешь, о чем я. – Он вынул из кармана сигаретную пачку и убрал сигарету обратно.

– Мне очень жаль, – снова извинилась я.

– Мне тоже, – произнес он.

– Я никогда так с тобой не поступлю, – пообещала я ему.

– А я бы не возражал, Хейзел Грейс. Большая честь ходить с сердцем, разбитым тобой.

Я проснулась в четыре по голландскому времени, готовая к новому дню. Все попытки снова заснуть потерпели неудачу, поэтому я лежала, слушая, как ИВЛ нагнетает воздух и выгоняет его из легких, и радовалась драконьему урчанью, хотя с удовольствием слушала бы собственное дыхание.

Я перечитывала «Царский недуг» в ожидании, пока проснется мама. Около шести она повернулась ко мне и сонно положила голову мне на плечо, что было неудобно.

Завтрак, который нам принесли в номер, к моему удовольствию, включал, помимо полного отрицания стандартов американского завтрака, деликатесную мясную нарезку. Платье, которое я планировала надеть для встречи с Питером ван Хутеном, в процессе отбора получило повышение и было признано достойным ужина в «Оранжи», поэтому когда я приняла душ и усмирила волосы, мы с мамой полчаса обсуждали разнообразные плюсы и минусы наличных нарядов, прежде чем я решила одеться под Анну из «Царского недуга»: кеды «Чак Тейлорс», темные джинсы и голубая футболка.

На футболке был трафаретный принт знаменитого шедевра сюрреалиста Рене Магритта: он нарисовал трубу и подписал курсивом: «C'est n'est pas une pipe» («Это не труба»).

– Не понимаю я этой футболки, – сказала мама.

– Питер ван Хутен поймет, поверь. Он тысячу раз ссылается на Магритта в «Царском недуге».

– Но это же труба!

– Нет, не труба, – заметила я. – Это изображение трубы. Понимаешь? Любые изображения вещей имманентно абстрактны. Это очень тонко.

– Когда ты успела стать такой взрослой и понимать то, в чем путается твоя старая мать? – спросила мама. – Кажется, только вчера я говорила семилетней Хейзел, почему небо голубое. Тогда ты считала меня гением.

– А почему небо голубое? – спросила я.

– Потому что, – ответила мама. Я засмеялась.

Время подходило к десяти часам, и я нервничала все больше и больше. Я волновалась перед встречей с Огастусом, волновалась перед встречей с Питером ван Хутеном, волновалась, что неудачно одета, волновалась, что мы не найдем нужный дом, потому что дома в Амстердаме похожи друг на друга, как близнецы, волновалась, что мы заблудимся и не сможем отыскать «Философа», волновалась, волновалась и волновалась. Мама пыталась со мной заговаривать, но я не слушала. Я уже хотела просить ее подняться на второй этаж и проверить, как там Огастус, когда он постучал в дверь.

Я открыла. Он посмотрел на футболку и улыбнулся.

– Забавно, – сказал он.

– Не называй мои груди забавными, – ответила я.

– Ну не здесь же, – произнесла мама за моей спиной, но я уже достаточно смутила Огастуса, чтобы смелее смотреть в его синие глаза.

– Точно не хочешь пойти? – спросила я маму.

– Я иду в Рийксмузеум и Вондельпарк, – пояснила она. – К тому же я не понимаю эту книгу. Не обижайся. Благодари за нас его и ассистентку, ладно?

– Ладно, – ответила я, стиснув маму в объятиях. Она поцеловала меня в голову, над самым ухом.

Белый дом Питера ван Хутена находился буквально за углом, в сплошном ряду домов на Вондельстраат, напротив парка. Номер сто пятьдесят восемь. Огастус взял меня за руку, подхватил тележку с баллоном, и мы поднялись на три ступеньки к полированной черно-синей двери. Сердце у меня гулко стучало. Всего одна закрытая дверь отделяет меня от ответов, о которых я размышляла с тех самых пор, как впервые прочитала последнюю незаконченную страницу.

Изнутри слышался мощный басовый ритм, от которого, должно быть, дрожали подоконники. Я удивилась: неужели у Питера ван Хутена есть ребенок, который любит рэп?

Взявшись за дверное кольцо в виде львиной головы, я нерешительно постучала. Музыка гремела по-прежнему.

– Может, он не слышит? – сказал Огастус, взялся за кольцо и постучал громче.

Музыка стихла, послышались шаркающие шаги. Отодвинулся засов, за ним другой, и дверь со скрипом открылась. Пузатый мужчина с жидкими волосами и отвисшими щеками, покрытыми недельной щетиной, прищурился от яркого уличного света. Он был в голубой мужской пижаме, как в старых фильмах. Лицо и брюшко были такими круглыми, а руки такими тощими, что он казался пончиком, в который воткнули четыре спички.

– Мистер ван Хутен? – спросил Огастус неожиданно высоким голосом.

Дверь с грохотом закрылась. За ней раздался заикающийся, пискливый вопль: «Ли-и-и-и-де-е-е-вью-ю!» (до этого я думала, что имя его ассистентки произносится «Лидевидж»).

Все было прекрасно слышно через дверь.

– К нам пришли, Питер? – спросила женщина.

– Там, Лидевью, там на пороге два юных видения!

– Видения? – переспросила она с приятным голландским акцентом.

Ван Хутен прокричал на одном дыхании:

– Фантомы-призраки-иллюзия-духи-упыри-пришельцы с того света, Лидевью! Как при наличии университетского диплома по специальности американ ская литература можно демонстрировать такое отвратительное знание английского языка?

– Питер, это не видения, это Огастус и Хейзел, ваши юные поклонники, с которыми вы переписывались.

– Как?! Что?! Они… Я же думал, они в Америке!

– Да, но вы пригласили их в Амстердам, помните?

– Лидевью, ты знаешь, почему я уехал из Штатов? Чтобы никогда больше не встречаться с американцами!

– Но вы и сами американец.

– Да, похоже, что от этого никуда не деться, но этим американцам велите немедленно уйти. Объясните, что произошла ужасная ошибка, что приглашение преславного ван Хутена было риторическим и подобные предложения полагается воспринимать символически…

Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я посмотрела на Огастуса, не сводившего взгляд с двери: его плечи поникли.

– Я этого не сделаю, Питер, – ответила Лидевью. – Вы должны с ними встретиться. Вы обязаны. Вам нужно их увидеть. Вам нужно посмотреть, как много значит ваша работа.

– Лидевью, ты сознательно обманула меня, чтобы это подстроить?

Последовало долгое молчание, и наконец дверь снова открылась. Ван Хутен, по-прежнему щурясь, с равномерностью метронома крутил головой от меня к Огастусу.

– Кто из вас Огастус Уотерс? – спросил он. Огастус нерешительно протянул руку.

Ван Хутен кивнул и сказал:

– Вы закончили свои дела с этой цыпочкой?

Так я в первый и единственный раз увидела онемевшего Огастуса Уотерса.

– Я… – начала я, – кгхм, я Хейзел. Вот.

– Видимо, у юноши задержка развития, – объяснил Питер ван Хутен своей Лидевью.

– Питер! – возмутилась та.

– Н-ну что ж, – сказал Питер ван Хутен, протягивая мне руку, – так или иначе встретить таких онтологически невозможных созданий – редкое удовольствие.

Я потрясла его пухлую руку, после чего он обменялся рукопожатием с Огастусом. Я между тем гадала, что такое «онтологически», – мне понравилось слово. Надо же, нас с Огастусом зачислили в Клуб невозможных созданий на пару с утконосами!

Конечно, я надеялась, что Питер ван Хутен окажется человеком здравого ума, но мир не фабрика по исполнению желаний. Важно, что дверь нам открыли, я перешагнула порог и сейчас узнаю, что произойдет после окончания «Царского недуга». Этого мне хватит. Мы прошли за ван Хутеном и Лидевью мимо огромного дубового обеденного стола с двумя одинокими стульями в неприятно голую гостиную. Вылитый зал музея, только на пустых белых стенах ни одной картины. За исключением дивана и шезлонга, замысловатых конструкций из стали и черной кожи, комната оказалась пустой. Через секунду я заметила за диваном два больших черных мусорных мешка, полных и завязанных.

– Мусор? – тихо спросила я у Огастуса, думая, что никто больше не услышит.

– Почта от поклонников, – отозвался ван Хутен, усаживаясь в шезлонг. – За восемнадцать лет. Не открываю. Не могу. Ужасно боюсь. Ваши письма стали первыми, на которые я ответил, и видите, к чему это привело? Ей-богу, существование читателей во плоти я считаю совершенно неинтересным.

Вот и объяснение, отчего он ни разу не ответил на мои письма. Он их не читал. Я не поняла, для чего он вообще их хранит, да еще в совершенно пустой гостиной. Ван Хутен забросил ноги на оттоманку и скрестил шлепанцы, указав нам на диван. Мы с Огастусом сели рядом друг с дружкой, но не вплотную.

– Не хотите ли позавтракать? – спросила Лидевью.

Я начала говорить, что мы уже поели, когда ван Хутен перебил:

– Для завтрака еще слишком рано, Лидевью.

– Но они из Америки, Питер, для их организмов сейчас первый час.

– Тогда для завтрака уже слишком поздно, – сказал он. – Однако, раз уж в организме первый час и все такое, надо выпить по коктейлю. Ты скотч пьешь? – спросил он у меня.

– Пью ли я… Нет-нет, спасибо, не надо, – ответила я.

– А Огастус Уотерс? – спросил ван Хутен, кивнув на Гаса.

– Благодарю, я воздержусь.

– Тогда один бокал, Лидевью. Скотч с водой сделай. – И Питер обратился к Гасу: – Знаешь, как в этом доме делают скотч с водой?

– Нет, сэр, – ответил Гас.

– Мы наливаем скотч в бокал, призываем мысль о воде и смешиваем реальный скотч с абстрактной идеей воды.

– Может быть, сперва что-нибудь покушаете, Питер? – предложила Лидевью.

Он посмотрел на нас и прошептал драматическим шепотом:

– Она считает, у меня проблема с алкоголем.

– А еще я считаю, что солнце взошло, – отозвалась Лидевью, но все же подошла к бару, достала бутылку скотча, налила полбокала и принесла боссу. Отпив глоток, Питер ван Хутен выпрямился на своем шезлонге.

– Такой хороший скотч заслуживает, чтобы его пили в красивой позе.

Я сразу подумала о собственной позе и незаметно выпрямилась. Поправила канюлю. Папа всегда говорил, что о людях можно судить по тому, как они обращаются с секретарями и официантами. По этой мерке Питер ван Хутен был законченным уродом.

– Стало быть, вам нравится моя книга, – сказал он Огастусу после второго глотка.

– Да, – ответила я за Огастуса. – Мы, то есть Огастус, назвал встречу с вами своим Заветным Желанием, и мы смогли приехать, чтобы вы нам рассказали о дальнейшей судьбе героев «Царского недуга».