Джон Грин - Виноваты звезды

– Но жизнь – это не фильм, – продолжила я.

– Я знаю, – сказал он.

– Тут нет плохих парней.

– Да уж.

– Даже рак нельзя назвать плохим парнем. Рак тоже жить хочет.

– Да.

– С тобой все будет в порядке. Ладно?

Вдалеке взвыла сирена «скорой».

– Ладно, – сказал Гас. Он уже терял сознание.

– Гас, обещай мне не пытаться снова уезжать. Я принесу тебе сигареты, ладно? – Он посмотрел на меня. Его глаза плавали в глазницах. – Ты должен мне обещать.

Он слабо кивнул. Глаза закрылись, голова свесилась на шее набок.

– Гас, – позвала я. – Останься со мной.

– Почитай мне что-нибудь, – попросил он, когда чертова «скорая» пронеслась мимо. В ожидании, пока они развернутся и все-таки найдут нас, я начала читать единственное, что пришло на память, – «Красную тачку» Уильяма Карлоса Уильямса.

– Как много зависит / От / Красной ручной тачки, / Блестящей / после дождя, / Стоящей / Среди белых цыплят.

Уильямс был врачом, и это произведение показалось мне чем-то вроде врачебной поэмы. Стих закончился, но «скорая» по-прежнему удалялась, поэтому я начала импровизировать.

Как много зависит, сказала я Огастусу от синего неба, разрезанного ветками деревьев, над нашими головами. Как много зависит от прозрачной гастростомы, рвущейся из чрева юноши с посиневшими губами. И как много зависит от наблюдателя Вселенной[15].

Находясь уже в полубессознательном состоянии, он окинул меня взглядом и пробормотал:

– И ты говоришь, что не умеешь сочинять стихов?

Из больницы он вернулся через несколько дней, лишенный иллюзий окончательно и безоговорочно. Боль теперь снимали непрерывным вливанием лекарств. Он насовсем переехал в гостиную – больничную кровать поставили у окна.

Это были дни пижам и почесывания отраставшей щетины, невнятных просьб и рассыпания в бесконечных благодарностях за все, что другие делали за него. Однажды днем он нетвердо указал на корзину, в которую собирали белье для стирки, стоявшую в углу комнаты, и спросил меня:

– Что это?

– Корзина для стирки?

– Нет, рядом.

– Рядом с корзиной я ничего не вижу.

– Последний ошметок моего достоинства. Совсем крошечный.

На следующий день я вошла в дом не позвонив. Родителям Гаса не нравилось, когда звонят в дверь, потому что это могло разбудить больного. В доме были сестры Гаса со своими мужьями, служившими в банках, и тремя детьми, мальчиками, которые подбежали ко мне и выпалили на три голоса: ты кто, ты кто, ты кто? – нарезая круги вокруг половичка. Можно подумать, емкость легких – возобновляемый ресурс. Сестер Гаса я уже видела, но с их мужьями и потомством пока не встречалась.

– Я Хейзел, – ответила я.

– У Гаса есть подружка, – сказал один из мальчиков.

– Я знаю, что у Гаса есть подружка, – согласилась я.

– У нее сиси, – поведал другой.

– Ты мне льстишь.

– А это зачем? – спросил первый, указывая на тележку с кислородным баллоном.

– Это помогает мне дышать, – объяснила я. – Гас проснулся?

– Нет, он спит.

– Он умирает, – сказал второй мальчишка.

– Он умирает, – подтвердил третий, вдруг став серьезным. Мгновение было тихо – я не знала, какой реплики от меня ждут, но затем один пнул второго, и они снова принялись носиться, падая друг на друга кучей-малой, которая постепенно мигрировала к кухне.

Я пошла в гостиную, где пришлось знакомиться с зятьями Гаса, Крисом и Дейвом.

Я не очень близко знала его сводных сестер, но они меня крепко обняли. Джули сидела на краешке кровати, разговаривая со спящим Гасом воркующим голосом, каким принято заверять младенца, что он хорошенький:

– Гасси-Гасси, наш маленький Гасси-Гасси…

«Наш» Гасси? Они его что, купили?

– Что случилось, Огастус? – спросила я, демонстрируя подобающее поведение специально для его сестер.

– Наш прелестный Гасси, – сказала Марта, склоняясь над ним. В меня закралось сомнение, спит ли Гас или изо всех сил вдавливает пальцем кнопку обезболивающего, избегая нашествия сестер, хотевших как лучше.

Через некоторое время он проснулся, и первое, что сказал, было «Хейзел». Я невольно обрадовалась: получалось, будто я тоже часть его семьи.

– На улицу, – тихо попросил он. – Можно пойти?

Мы пошли. Мать везла кресло, а сестры, зятья, отец, племянники и я тащились позади. День был пасмурный, тихий и жаркий – июль, макушка лета. Гас был одет в темно-синюю фуфайку и флисовые спортивные брюки. Отчего-то он все время мерз. Он захотел пить, и отец принес ему воды.

Марта попыталась вовлечь Гаса в разговор, опустившись рядом с ним на колени.

– У тебя всегда были такие красивые глаза!

Он едва кивнул. Один из зятьев положил руку на плечо Гасу:

– Ну как тебе на свежем воздухе?

Гас пожал плечами.

– Дать тебе лекарств? – спросила мать, присоединившись к коленопреклоненному кружку, образовавшемуся вокруг Огастуса. Я отступила на шаг и смотрела, как его племянники прорвались через клумбу к клочку зеленой травы и немедленно затеяли игру, где требовалось швырять друг друга на землю.

– Дети! – слабо вскрикнула Джули. – Могу только надеяться, – сказала она, повернувшись к Гасу, – что они вырастут вдумчивыми, интеллигентными молодыми людьми, как ты.

Я подавила желание демонстративно изобразить рвотный позыв.

– Он вовсе не так уж умен, – заявила я Джули.

– Хейзел права. Большинство красавцев глупы, я всего лишь превосхожу ожидания.

– Верно, его конек прежде всего внешняя красота, – поддержала я.

– Ослепительная.

– На Айзека подействовало, – заметила я.

– Ужасная трагедия, но что я могу поделать со своей убийственной красотой?

– Ничего.

– Красивое лицо – тяжкое бремя.

– Не говоря уже о теле.

– О-о, даже не начинай о моем сексуальном теле! Ты точно не захочешь увидеть меня голым, Дейв. При виде моей наготы у Хейзел Грейс захватило дух, – похвастался Гас, кивнув на мой кислородный баллон.

– Ну-ну, хватит, – сказал отец Гаса, неожиданно обнял меня и поцеловал сбоку в волосы, прошептав: – Я каждый день благодарю за тебя Бога, детка.

Это был мой последний хороший день с Гасом до Последнего хорошего дня.

Одним из чуть менее дерьмовых законов жанра детской онкологии считается конвенция Последнего хорошего дня, когда жертва нежданно-негаданно получает несколько сносных часов, будто неизбежный распад достиг плато, и боль ненадолго становится терпимой. Проблема в том, что не существует способа выяснить наверняка, просто нормальный у тебя день или это твой Последний хороший день. На первый взгляд они неотличимы.

Я взяла выходной от посещения Огастуса, потому что не очень хорошо себя чувствовала: ничего особенного, просто устала. День я провела в блаженной лени, и когда Огастус позвонил в начале шестого, я уже была подключена к ИВЛ, который мы перенесли в гостиную, чтобы я смогла посмотреть телевизор с мамой и папой.

– Привет, Огастус, – сказала я.

Он ответил тоном, на который я когда-то запала:

– Добрый вечер, Хейзел Грейс. Сможешь часам к восьми подъехать буквально в сердце Иисуса?

– Ну да, наверное.

– Превосходно. Приготовь надгробное слово, если нетрудно.

– Хм, – протянула я.

– Я люблю тебя, – сказал он.

– И я тебя, – ответила я. В телефоне с щелчком положили трубку.

– Хм, – обратилась я к родителям. – Мне надо подъехать к восьми в группу поддержки. Экстренное собрание.

Мама выключила у телевизора звук.

– Что-нибудь случилось?

Я смотрела на нее секунду, подняв брови.

– Я так понимаю, вопрос риторический?

– Но для чего же экстренное…

– Потому что я зачем-то нужна Гасу. Не беспокойся, я сама съезжу. – Я неловко ворочала маску ИВЛ, ожидая, что мама поможет мне ее снять, но она не помогла.

– Хейзел, – сказала она, – мы с отцом тебя практически не видим.

– Особенно некоторые, кто работает всю неделю, – добавил папа.

– Я ему нужна, – объяснила я, наконец выпутавшись из маски сама.

– Детка, но и нам ты тоже нужна, – заметил папа, взяв меня повыше кисти, будто упрямящуюся двухлетку, которая хочет выбежать на проезжую часть.

– Ну что ж, пап, заполучи рак в терминальной стадии, и будем чаще видеться.

– Хейзел! – воскликнула мама.

– Ты сама не хотела, чтобы я сидела дома, – напомнила я. Папа по-прежнему сжимал мне руку. – А теперь хочешь, чтобы он побыстрее умер, чтобы я снова была прикована к дому и ты могла бы обо мне заботиться, как я тебе всегда позволяла. Но мне этого не нужно, мама, и ты мне не нужна, как раньше. Это тебе надо начать нормальную жизнь!

– Хейзел! – Папа крепче сжал мою руку. – Извинись перед матерью!

Я вырывала руку, но он не отпускал, и я не могла дотянуться до канюли. Это бесило, как никогда. Все, чего мне хотелось, – старого доброго подросткового бунта, чтобы с топотом выйти из комнаты и грохнуть дверью, а затем включить «Лихорадочный блеск» и яростно писать надгробную речь. А я не могла, потому что не могла, блин, дышать.

– Канюля, – взвыла я. – Кислород!

Папа немедленно меня отпустил и кинулся открывать баллон. Я видела вину в его глазах, но он по-прежнему был рассержен.

– Хейзел, извинись перед матерью.

– Отлично, извиняюсь, только сегодня мне не мешайте.

Они ничего не сказали. Мама сидела, скрестив руки на груди, не глядя на меня. Через некоторое время я поднялась и ушла к себе писать об Огастусе.

Мама с папой несколько раз пытались стучать ко мне в дверь или что-то спрашивать, но я отрезала, что занята важным делом. У меня ушло много времени, чтобы понять, о чем я хочу написать, и даже тогда я осталась не совсем довольна своим творением. Я еще не закончила, когда заметила, что на часах без двадцати восемь. Это значило, что я опоздаю, даже если не переоденусь, то есть поеду в голубых пижамных штанцах, шлепанцах и футболке Гаса с баскетболистом Батлером.

Я вышла из комнаты и попыталась пройти мимо родителей, но отец сказал:

– Ты не можешь никуда ехать без разрешения.

– О Боже мой, папа, он просил написать ему надгробное слово, ясно тебе? Я буду дома каж-дый чер-тов ве-чер с зав-траш-не-го дня, понятно?

На этом они наконец отстали.

Всю дорогу я успокаивалась после разговора с родителями. Я подъехала к церкви сзади и припарковалась на полукруглой дорожке рядом с машиной Огастуса. Задняя дверь церкви была открыта и подперта булыжником размером с кулак. Я думала спуститься по лестнице, но потом все же решила дождаться старого скрипучего лифта.

Дверцы лифта разъехались, и передо мной открылся зальчик группы поддержки. Пустые стулья были составлены в кружок, и Гас в инвалидном кресле, чудовищно исхудалый, смотрел на меня из центра круга, ожидая, когда откроется лифт.

– Хейзел Грейс, – сказал он. – Ты потрясающе выглядишь.

– Я знаю, понял?

Из дальнего угла послышался шорох. Айзек стоял у небольшой деревянной конторки, держась за нее обеими руками.

– Хочешь сесть? – спросила я Айзека.

– Нет, я собирался начать свое надгробное слово. Опаздываешь.

– Ты… Я… Что?

Гас жестом пригласил меня присесть. Я вытянула стул в центр кружка и села. Гас вместе с креслом повернулся к Айзеку.

– Я хочу побывать на своих похоронах, – сказал он. – Кстати, ты будешь говорить на моих похоронах?

– Да, конечно, – ответила я, положив голову ему на плечо. Скользнув рукой по спине, я обняла Гаса и боковину инвалидного кресла. Гас вздрогнул. Я тут же убрала руку.

– Прекрасно, – обрадовался он. – Я надеюсь все услышать в качестве призрака, но на всякий случай решил убедиться. Не хотел причинять вам неудобств, но не далее чем сегодня я подумал, что ведь можно провести репетицию похорон, и решил, раз уж я в довольно бодром настроении, не ждать другого раза.

– Как ты сюда прошел? – спросила я.

– Поверишь, что двери не запирают на ночь? – вопросом на вопрос ответил Гас.

– Не поверю, – сказала я.

– Правильно не веришь, – улыбнулся Гас. – Я, конечно, понимаю, что это немного отдает самовозвеличиванием…

– Эй, ты крадешь мое надгробное слово! – возмутился Айзек. – Первая часть как раз о том, что ты много о себе мнил!

Я засмеялась.

– Ладно, ладно, – сказал Гас. – Начинай, когда захочется.

Айзек откашлялся.

– Огастус Уотерс много о себе мнил и грешил самовозвеличиванием. Но мы его прощаем. Мы прощаем его не потому, что сердце у него было настолько золотое в фигуральном смысле, насколько не фурычило его настоящее, или потому что он умел держать сигарету лучше, чем любой другой некурящий за всю историю, или потому, что он прожил всего восемнадцать лет…

– Семнадцать, – поправил Гас.

– Этим я намекаю, что ты еще поживешь, балда, и не перебивай! – И Айзек продолжал: – Огастус Уотерс так много говорил, что перебил бы вас и на собственных похоронах. Он был претенциозен. Иисусе сладчайший, этот парень отлить не мог без того, чтобы не задуматься о многочисленных метафорических резонансах выработки человеческих отходов. Он был тщеславен: я еще не встречал красивого человека, который осознавал бы свою физическую привлекательность острее, чем Огастус Уотерс. Но я скажу вам вот что: когда в будущем в мой дом придут ученые и предложат мне вставить электронные глаза, я пошлю подальше этих гадов вместе с их гаджетами, потому что не хочу видеть мир без Огастуса Уотерса.