И все же я волновалась. Мне нравилось быть человеком. Я за это держалась. Волнение – еще один побочный эффект умирания.

Наконец я доела, извинилась и встала из-за стола. Родители даже не прервали разговор о плюсах и минусах инфраструктуры Гвинеи. Я выхватила мобильный из сумки, валявшейся на кухонном столе, и проверила последние входящие. Огастус Уотерс.

Я вышла через заднюю дверь в сумерки. Увидев качели, подумала: «Может, покачаться, пока буду говорить с ним?» Но побоялась не дойти – меня порядком утомила еда.

Поэтому я улеглась на траву у края патио, нашла глазами Орион – единственное созвездие, которое я знаю, – и позвонила Огастусу.

– Хейзел Грейс, – произнес он.

– Привет, – ответила я. – Как дела?

– Прекрасно, – сказал он. – Я все время хотел тебе позвонить, но выжидал, пока у меня сформируется связное мнение в отношении «Царского недуга».

(Он так и сказал – «в отношении». Вот это парень!)

– И? – спросила я.

– Я думаю, она, ну, читая ее, я чувствовал, что, ну…

– Ну что? – поддразнила я.

– Будто это подарок? – вопросительно сказал он. – Будто ты подарила мне что-то важное.

– Оу, – негромко вырвалось у меня.

– Пафосно прозвучало, – признал он. – Извини.

– Нет, – сказала я. – Нет. Не извиняйся.

– Но она ничем не заканчивается.

– Верно, – согласилась я.

– Китайская пытка. Я понял, что она умерла или потеряла сознание.

– Да, я тоже так предполагаю.

– Ладно, все это честно, но ведь существует же неписаный контракт между автором и читателем! По-моему, неоконченный сюжет – это своего рода нарушение контракта.

– Не знаю, – недовольно начала я, готовая защищать Питера ван Хутена. – Отчасти именно поэтому я так люблю эту книгу. Здесь правдиво изображена смерть – человек умирает, не дожив, на полуфразе. Хотя я тоже очень хочу узнать, что сталось с остальными. Об этом я спрашивала в письмах, но он ни разу не ответил.

– Ясно. Ты говорила, он живет затворником?

– Правильно.

– Его невозможно найти?

– Правильно.

– И совершенно невозможно связаться? – уточнил Огастус.

– К сожалению, нет.

– «Уважаемый мистер Уотерс, – ответил он. – Спешу поблагодарить вас за электронное письмо, полученное мною шестого апреля через мисс Влигентхарт из Соединенных Штатов Америки, если география еще что-нибудь значит в нашей с большой помпой оцифрованной современности».

– Огастус, что ты несешь?

– У него есть помощница, – сказал Огастус. – Лидевью Влигентхарт. Я ее нашел и написал. Она передала письмо ван Хутену Он ответил с ее электронного адреса.

– Ясно, понятно, читай дальше.

– «Свой ответ я по старой доброй традиции пишу чернилами и на бумаге. Позже эти строки, переведенные мисс Влигентхарт в длинный ряд единиц и нулей, отправятся в путь по бездушной Паутине, в которую не так давно попался наш биологический вид. Заранее извиняюсь за все ошибки и упущения, которые могут последовать.

Учитывая вакханалию развлечений, открытых вашему поколению, я благодарен каждому молодому человеку в любом уголке планеты, уделяющему целые часы моему скромному произведению. Вам, сэр, я глубоко признателен за добрые слова о «Царском недуге» и любезное уведомление, что эта книга, цитирую дословно, «значила» для Вас «хренову тучу».

Эта фраза заставила меня задуматься: что Вы имели в виду, написав «значила»? Коль скоро мы видим безнадежную тщету всякой борьбы, дблжно ли нам ценить скоропреходящее потрясение, которое дает нам искусство, или же его единственной ценностью следует считать наивозможнейше приятное препровождение времени? Чем должна быть книга, Огастус? Тревожной сиреной? Призывом к оружию? Инъекцией морфия? Как и все вопросы во Вселенной, эти неизбежно приведут нас к истокам: что означает быть человеком и, заимствуя фразу у снедаемых тревогой за будущее шестнадцатилетних, которых Вы, несомненно, гневно осуждаете, – на кой все это нужно?

Боюсь, что смысла в существовании человечества нет, друг мой, и от дальнейшего знакомства с моими трудами Вы получили бы весьма скудное удовольствие. Отвечаю на ваш вопрос: больше я ничего не написал и не напишу. И далее делиться мыслями с читателями вряд ли будет полезно: и им, и мне. Еще раз благодарю за Ваш великодушный и-мейл.

Преданный вам Питер ван Хутен (через Лидевью Влигентхарт)».

– Вау, – сказала я. – Сам придумал?

– Хейзел Грейс, как бы я с моими скромными интеллектуальными возможностями сочинил бы письмо от имени Питера ван Хутена с перлами вроде «с большой помпой оцифрованной современности»?

– Не осилил бы, – признала я. – А можно, а можно мне его электронный адрес?

– Ну конечно, – ответил Огастус, будто и не сделал мне только что лучший в жизни подарок.


Следующие два часа я составляла и-мейл Питеру ван Хутену. По мере вносимых исправлений письмо становилось все хуже, но остановиться я уже не могла.

Уважаемому г-ну Питеру ван Хутену (через Лидевью Влигентхарт).

Меня зовут Хейзел Грейс Ланкастер. Мой друг Огастус Уотерс, который по моей рекомендации прочитал «Царский недуг», только что получил от вас и-мейл на этот адрес. Надеюсь, Вы не станете возражать, что Огастус поделился содержанием Вашего ответа со мной.

Мистер ван Хутен, из Вашего письма Огастусу я поняла, что Вы не планируете больше писать. Отчасти я разочарована, но одновременно испытываю облегчение: не придется волноваться, станет ли Ваша следующая книга вровень с величественным совершенством дебютной. На правах больной с трехлетним стажем четвертой стадии рака я утверждаю, что в «Царском недуге» Вы все поняли правильно. По крайней мере Вы абсолютно правильно поняли меня. Ваша книга объяснила мне, что я чувствую, еще до того, как я начала это чувствовать. Я перечитывала ее десятки раз.

И все же решаюсь спросить у Вас, что произойдет с действующими лицами после окончания романа. Я понимаю, книга обрывается, потому что Анна умирает или из-за тяжести своего состояния не может продолжать описывать происходящее, но мне очень хочется знать, что будет с матерью Анны. Выйдет ли она замуж за Тюльпанового Голландца, будут ли у нее еще дети и будет ли она по-прежнему жить по адресу 917, Вестерн Темпл? А Тюльпановый Голландец, он мошенник или правда их любит? Что будет с друзьями Анны, особенно с Клэр и Джейком? Они останутся вместе? И наконец, самый глубокий и умный вопрос, которого Вы, несомненно, давно ждали от читателей: что станется с хомяком Сисифусом? Эти вопросы не дают мне покоя уже несколько лет, и я не знаю, сколько у меня еще есть времени ждать ответов.

Разумеется, все перечисленное нельзя отнести к важнейшим проблемам литературы, которые поднимает Ваша книга, но мне просто очень хочется знать.

И если когда-нибудь Вы все же решите написать что-то еще, даже без намерения опубликовать, я бы очень хотела это прочесть. Клянусь, я готова читать даже Ваши списки покупок.

С безмерным восхищением

Хейзел Грейс Ланкастер (16 лет).

Отослав письмо, я снова позвонила Огастусу, и мы до ночи говорили о «Царском недуге». Я прочла ему стих Эмили Дикинсон, строку из которого ван Хутен взял в качестве названия для романа[4], и Огастус сказал, что у меня хороший голос для декламации и я недолго останавливаюсь в конце строк, а потом добавил, что шестая книга из серии «Цена рассвета» – «Утверждено кровью» – тоже начинается со стиха. Минуту он искал книгу и наконец прочел:

– Признайся, жизнь не удалась: / Ведь ты не можешь вспомнить, / Когда в последний раз / Поцеловал кого-нить.

– Неплохо, – сказала я. – Но слегка претенциозно. Надеюсь, Макс Мейхем назовет стишок «дерьмом для неженок».

– Ага, сквозь стиснутые зубы. Слушай, Мейхем то и дело скрипит зубами! Он заработает себе синдром Костена[5], если выйдет живым из этой передряги. – И через секунду Гас спросил: – А ты когда в последний раз целовалась?

Я задумалась. Мои поцелуи – все случились до диагноза – были слюнявыми и неловкими, с ощущением, что мы, дети, играем во взрослых. Но времени, конечно, прошло много.

– И не вспомнить, – ответила я наконец. – А ты?

– Я сорвал несколько хороших поцелуев с моей бывшей подружкой Каролин Мэтерс.

– Сто лет назад?

– Последний – менее чем год назад.

– А что произошло?

– Во время поцелуя?

– Нет, у тебя с Каролин.

– О, – сказал Гас. И через секунду ответил: – Каролин уже не страдает от пребывания в бренном теле.

– О-о, – вырвалось у меня.

– Да.

– Прости, – быстро произнесла я.

Я знаю много умерших, но никогда ни с одним не встречалась. Даже представить себе такого не могу.

– Это не твоя вина, Хейзел Грейс. Все мы лишь побочные эффекты, верно?

– «Колония морских рачков на грузовом судне сознания», – процитировала я «Царский недуг».

– Ну ладно, – сказал он. – Пойду, пожалуй, спать. Уже час ночи.

– Ладно, – согласилась я.

– Ладно, – откликнулся он.

Я засмеялась и еще раз сказала:

– Ладно.

И в трубке стало тихо, хотя он и не нажал отбой. Мне даже показалось, что он здесь, в моей комнате. Даже еще лучше: будто я не в моей комнате, а он не в своей, и мы где-то в другом месте, призрачном и эфемерном, которое можно посетить только по телефону.

– Ладно, – сказал он спустя целую вечность. – Может, «ладно» станет нашим «всегда».

– Ладно, – отозвалась я.

И тогда Огастус наконец повесил трубку.


Когда Огастус написал Питеру ван Хутену, то получил ответ от него уже через четыре часа. Мне же не пришло ничего и через два дня. Огастус убеждал меня, что просто мое письмо лучше и поэтому требует более продуманного ответа, что ван Хутен, очевидно, старательно составляет пояснения к моим вопросам, и на создание столь блестящей прозы нужно время. Но я все равно переживала.

В среду на лекции по американской поэзии для чайников я получила сообщение от Огастуса:

«Айзека прооперировали. Операция прошла хорошо. Теперь он официально БПР».

БПР означает «без признаков рака». Второе сообщение пришло через несколько секунд:

«Я имел в виду, теперь он слепой. Так что все плохо».

Днем мама согласилась одолжить мне машину, и я поехала в «Мемориал» навестить Айзека.

Я нашла его палату на пятом этаже, постучала в открытую дверь, и услышала женский голос:

– Войдите.

Это была медсестра, которая что-то делала с повязками на глазах Айзека.

– Привет, Айзек, – сказала я.

– Моника? – спросил он.

– Нет, прости, это, э-э, Хейзел из группы поддержки. Помнишь Хейзел и Ночь разбитых призов?

– А-а, – протянул он. – Да, мне все повторяют, что в качестве компенсации у меня обострятся остальные чувства, но пока все по-прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.

– Он шутит, – уточнила медсестра.

– Я поняла, – откликнулась я.

Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – ответил он и долго молчал.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– Нормально, – произнес он. – Я не понимаю.

– Чего не понимаешь? – Я не хотела видеть повязки у него на глазах, поэтому смотрела не на лицо, а на руку. Айзек грыз ногти, и кое-где в уголках кутикул проступила кровь.

– Она даже не приходила, – пояснил он. – Мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать – это много. Блин, больно! – Айзек отпустил мою руку и нащупал кнопку обезболивания, которую надо нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.

Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.

– Прошел всего один день, Айзек, – сказала она чуть снисходительно. – Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев – малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.

Медсестра вышла.

– Она ушла?

Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.

– Да, – ответила я.

– Я сам увижу? Она правда так сказала?

– Качества хорошей медсестры… Начинай, – предложила я.

– Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, – сказал Айзек.

– Второе: берет кровь с первой попытки, – продолжила я.

– Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков, скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.

– Как твои дела, миленький? – приторно заворковала я. – Я сейчас воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…

– Бо-бо моему манинькому сюсечке? – подхватил он. И через секунду добавил: – Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу свалить отсюда на фиг.

– Отсюда – это из больницы?

– И это тоже, – ответил он. Айзек напрягся. Я видела, как ему больно. – Честно говоря, я гораздо больше думаю о Монике, чем о моем глазе. Это идиотизм? Идиотизм.