Раз или два Диафеб вспоминал своего брата, который томился сейчас в комнатах, заточенный в тюрьму своей боли надежнее, чем если бы его удерживали стальные оковы. Но скоро образ бедного Тиранта совершенно рассыпался и покинул мысли Диафеба. И последнее, что подумал о нем Диафеб, было: «Не следует брать на свое брачное ложе родственников, хотя бы и самых дорогих и близких».

Тирант присутствовал в церкви, куда его принесли на специальных креслах, а затем и на свадебном пиршестве. Все самые красивые и знатные дамы ухаживали за севастократором и кормили его наивкуснейшими кушаньями; но он скоро удалился к себе в покои, терзаемый не столько болью в ноге, сколько печальным видом принцессы.

А новобрачных проводили в комнаты, которые отныне были отведены герцогу и герцогине Македонским, и оставили там наедине. Однако никто из гостей и не думал даровать им совершенный покой: всем было любопытно, как они поведут себя на брачном ложе.

Дамы и девицы спорили о Диафебе. Одни дамы говорили:

— Сеньор Диафеб Мунтальский — чрезвычайно учтивый кавалер, и потому его натиск на супругу будет деликатным. Может быть, она вскрикнет раз или два, но не более.

Другие возражали:

— Нам доводилось видеть, как сеньор Диафеб скачет в битву: он приподнимает верхнюю губу и скалится, наподобие собаки, готовой вцепиться волку в горло. А ведь известно, что в битве, страдании и любви мужчина ведет себя одинаково; стало быть, и в постели с молодой женой сеньор Диафеб непременно поднимет верхнюю губу и оскалится. И потому нам следует ожидать громких пронзительных криков сеньоры Эстефании.

Третьи дамы кое о чем догадывались и помалкивали, улыбаясь таинственно.

А Эстефания, оставшись в спальне с Диафебом, обвила его шею руками и с улыбкой прошептала:

— В первый раз мы с вами будем спать вместе, ни от кого не таясь.

Она сняла с себя всю одежду. Диафеб тоже поскорее разоблачился и схватил жену в объятия. Они со смехом повалились в постель и предались удовольствиям. И совершенно забыли о том, что сегодня их первая брачная ночь.

К счастью, одна из придворных девиц, услужавших принцессе, успела принести в спальню нескольких котят. И вот, когда Диафеб и Эстефания соединились в законном соитии, котята проснулись и стали разыскивать кошку-мать. При этом они громко пищали.

— Пресвятая Дева! — воскликнул Диафеб, заслышав эти звуки. — До чего же противные твари! Как ужасно они верещат!

— Ах! — сказала Эстефания. — Да благословят небеса ту догадливую девицу! Она сообразила, что от счастья я потеряю голову и забуду о необходимых предосторожностях, но котята мне напомнили мой долг.

И тут она принялась кричать и жаловаться на все лады, проклиная мужскую мощь и нетерпение Диафеба и сожалея о своей погибающей девственности.

Она кричала так громко, что несколько подслушивающих дам объявили о своем полном разочаровании в куртуазных достоинствах Диафеба; а другие дамы стали кусать себе губы и переглядываться. Император же хохотал, как ребенок, и в конце концов, удостоив одну из девиц крепкого щипка за бочок, удалился к себе в спальню.

Кармезина не принимала участия в общем веселье. Весь день она держалась с неприступным величием и рано заперлась у себя, объявив, что не желает оскорблять свое целомудрие выслушиванием глупых шуток и скабрезных подробностей.

А Тирант лежал у себя в покоях, в обществе своей несносной больной ноги, и молча плакал.

Глава семнадцатая

Диафеб, герцог Македонский, отбыл к осажденному Бельпучу на второй день после свадьбы, лишь коротко простившись с Тирантом. Эстефания была безутешна, но вместе с тем то и дело с многозначительным видом прикасалась ладонью к своему животу и затихала, как бы прислушиваясь. Герцогиня не могла быть теперь подругой принцессы и спать с ней в одной постели, поэтому Кармезина чувствовала себя особенно одинокой. После отъезда Диафеба, Ипполита и других рыцарей Кармезина совершенно замкнулась в себе. Она разговаривала только со своим отцом императором и выходила из покоев только ради посещения церкви.

Тирант истерзал себя неведением, но ни разу не решился задавать лекарям никаких вопросов, кроме вопроса о состоянии своей ноги. Он чувствовал себя бесполезным и мечтал только о том, чтобы поскорее уехать к войскам.

С каждым днем ему все труднее было дышать и он все с меньшей охотой открывал глаза, чтобы видеть дневной свет, так что лекари начали всерьез опасаться за его жизнь.

А Кармезина только тем и занималась, что читала книги, наполняя свои мысли благочестивыми образами. Входя к ней в комнату, император то и дело заставал свою дочь плачущей, но, когда он спрашивал Кармезину о причине ее слез, та неизменно отвечала, что ее растрогало житие какой-нибудь святой девственной мученицы.

За Тирантом был такой хороший уход, что у принцессы не было оснований беспокоиться о его здоровье и уж тем более не находилось причин навещать его. Несколько раз, впрочем, она присылала служанку справиться о состоянии севастократора, но ответы получала неизменные: «Нога заживает, севастократор идет на поправку».

От таких-то дел принцесса стала чахнуть, и в конце концов одна служанка, не спросясь, привела к своей госпоже какую-то женщину, закутанную во все черное, так что только темные глаза блестели из-под капюшона да морщинистый подбородок выдавался вперед, как у ведьмы.

Принцесса отложила книгу, которую изучала весьма прилежно, и воззрилась на служанку с ее странной спутницей. Те низко поклонились, после чего служанка сказала:

— Вот это Рахиль, одна хорошая старая еврейка, которая, может быть, не верует в Господа Христа, зато знает все о мужчинах и женщинах и о том, как вернуть им радость жизни.

— Я не стану говорить с ведьмой! — воскликнула принцесса. — Убери ее отсюда, да поскорее, не то пожалеешь!

— Рахиль вовсе не ведьма, — возразила служанка, — она всего лишь старая женщина, которая слишком многое повидала и теперь знает…

— Вот это-то мне и не нравится, что она что-то там «знает»! — перебила принцесса. — Я уже сказала тебе, что не желаю иметь никаких дел ни с заклятьями, ни с ведунами, и если от Господа мне суждено умереть молодой, то я приму эту кончину со словами благодарности на устах. И если моя любовь убьет меня, стало быть, я не достойна была и малой толики счастья. Кто я такая, чтобы роптать на судьбу и требовать от Господа иной участи?

Она помолчала, рассматривая старуху, которая глядела на принцессу весело и в то же время с состраданием. Потом Кармезина сказала:

— А ты, Рахиль, и вправду много знаешь о мужчинах, женщинах и радости жизни?

— Да, — подтвердила старуха низким, почти мужским голосом. — Я знаю об этом все, потому что очень долго оставалась молодой и любила многих мужчин, а они любили меня, видит Бог, все они любили меня до беспамятства. И потому я могу дать тебе хороший совет.

— Какой?

— Я могу говорить с тобой совершенно свободно? — уточнила старуха. — И ты не сочтешь меня ведьмой?

— Но ведь ты же никакая не ведьма, — нерешительно ответила принцесса.

И она невольно посмотрела на дверь своей опочивальни, так что служанка сразу догадалась о том, что на уме у госпожи. Девушка присела в поклоне и сказала:

— Государь сейчас находится у императрицы. Они разговаривают о болезнях, которые мучают ее величество уже многие годы, так что если его величество захочет посетить свою дочь, то сможет сделать это нескоро.

— Ты предусмотрительна! — похвалила служанку Кармезина.

А старуха сказала:

— Ты боишься зайти к Тиранту, потому что тебя пугают его болезнь и то, каким он, быть может, теперь стал. И ты думаешь, что он умирает. Поэтому тебя страшат все разговоры о нем. Каждое утро ты просыпаешься и ждешь известия о его смерти.

— Да, — сказала Кармезина, видя, что отрицать что-либо бессмысленно.

— Спроси о нем у лекаря, — посоветовала старуха. — Подстереги этого лекаря в одном из темных дворцовых переходов, приставь нож к его горлу и задай ему все те вопросы, которые истерзали тебя. Потребуй правдивых ответов. Тебе станет легче. А потом твоя служанка снова призовет меня, ты расскажешь обо всем старой Рахили, а я уж придумаю, как помочь делу.

И с тем старуха ушла, оставив после себя слабый запах корицы.

* * *

Когда Диафеб подъезжал к Бельпучу, он увидел на поле под стенами города сотни убитых. Сражение произошло совсем недавно, потому ни турки, ни христиане не успели похоронить погибших. Подобраться ближе, чтобы посмотреть, насколько велики потери, Диафеб не мог — на стенах Бельпуча находились арбалетчики, готовые снять стрелой любого, кто приблизится на опасное расстояние. И герцогу Македонскому оставалось лишь застыть под своими штандартами и безмолвно созерцать поле боя.

Скорбь сжала его сердце, и он подумал: «Если бы здесь был Тирант, ничего бы этого не случилось».

Ипполит, очень бледный, приблизился к Диафебу и прошептал:

— Что здесь произошло?

— Нас разбили, ничего более, — резко ответил Диафеб.

— Но почему вы считаете, что это непременно было поражением?

— Будь это победой, Бельпуч был бы уже в наших руках.

Ипполит отвернулся и уставился на мертвецов. Солнечный свет перебирался с одного мертвого тела на другое, как бы ощупывая каждое и пытаясь отыскать хоть в каком-то огонек жизни, который можно было бы раздуть. Тщетно — все лежали неподвижно.

Все одежды были так густо залиты кровью и перепачканы глиной, что различить издалека христиан и турок казалось делом немыслимым. Диафеб поднял голову к небу и несколько мгновений смотрел в бездонную синюю глубину, а потом его внутренний взор как бы сам собою опрокинулся в бездны его сердца, и там, на самом дне, он отыскал искорку веры.

— Господи! — прошептал Диафеб. — Сколько же погибло наших?

Он не столько услышал, сколько почувствовал вздох Ипполита; повернувшись в ту сторону, куда смотрел его юный спутник, Диафеб увидел нечто странное: все тела, простертые на поле битвы, пришли в движение, как будто мертвецы ожили и захотели встать, чтобы рассказать о себе.

Но они лишь перевернулись и снова застыли, только одни теперь лежали на спине, а другие ничком. И по этой примете Диафеб понял, кто из погибших был одной с ним веры, — это были те, кто пожелал обратиться лицом вверх, чтобы герцог Македонский мог их узнать. И таковых оказалось большинство.

— У меня сейчас сердце лопнет, — сказал, заикаясь, Диафеб, — едемте скорей! Мы должны узнать в лагере, что случилось.

Вновь прибывших встретил герцог де Пера, который в отсутствие севастократора командовал войсками. Теперь ему предстояло разделить эту ответственность с герцогом Македонским. Оба герцога обнялись, выражая радость от встречи, а затем Диафеб обратился к герцогу де Пера:

— Под стенами города мы видели множество погибших христиан. Расскажите, как это произошло!

Герцог де Пера помрачнел:

— Это вышло по случайности.

— Хороша случайность! — нахмурился Диафеб. — Мы насчитали больше ста мертвых тел.

Ему показалось, что герцог де Пера слишком легкомысленно относится к беде.

— Но как вам удалось разглядеть все в таких подробностях? — удивился герцог де Пера. — Ведь к стенам Бельпуча ни при каких условиях не подойти вплотную, а отличить христиан от турок издалека невозможно, настолько все они перемазаны кровью и глиной!

— Христиане лежат лицом вверх, — сказал Диафеб. — И будут так лежать в ожидании достойного погребения, доколе мы не возьмем город. А все турки перевернуты лицом вниз, в землю, которую они так хотели завоевать. Взгляните на них сами и поймете. А теперь ваш черед рассказывать. Да смотрите, чтобы вам как-нибудь случайно не солгать! Что здесь произошло?

Герцог де Пера с грустным лицом поведал, что за день до того из города выехал небольшой отряд турок. Они стали носиться взад-вперед, размахивать оружием и выкликать обидные слова. И граф де Сен-Жорди принял вызов: вместе со своими людьми он вышел из лагеря и набросился на турок. Те обратились в бегство, а граф погнался за ними. И тут из-за прикрытия выскочили огромные полчища врагов. Они окружили графа и убили его и весь его отряд.

Выслушав эту историю, Диафеб долго молчал, потому что боролся со слезами и обидой, а затем разжевал комок, что застрял под языком, и сказал:

— Все это случилось потому, что здесь нет моего брата, севастократора! Тирант Белый никогда не допустил бы подобной оплошности. Но вы-то, герцог де Пера! Вы ведь все зубы на этой войне потеряли — и все-таки позволили графу де Сен-Жорди ввязаться в такое безрассудное сражение! Разве вы не знали, что турки часто отступают только для виду, а потом, заманив противника в ловушку, его истребляют? Да разве мы и сами так не поступали? Знаете, что я думаю? — добавил он. — Я думаю, что доблесть не богатством и знатностью приобретается, а мужеством и изобретательностью. И отныне византийцам нечего кичиться перед нами, бретонцами, своим знатным родом и землями! Потому что если вы и дальше будете воевать подобным образом, то останется у вас одна только знатность, а всех своих земель вы лишитесь.