Герцог де Пера кусал губы и смотрел на Диафеба с ненавистью. А сильнее всего грызло сердце герцога де Пера сознание того, что Диафеб совершенно прав. Только высказал он свою правоту слишком прямолинейно, мало заботясь о последствиях, и тем самым ухитрился в первые же часы нажить себе врага.

* * *

Закончив менять повязку на ноге севастократора, лекарь возвращался к себе в комнаты. Он не слишком был доволен ходом лечения. Вроде бы все делалось правильно: мази изготавливались из наилучшего целебного сырья и накладывались щедро, повязки были в меру тугими и из хорошего полотна. Специальный слуга следил за тем, чтобы Тирант хорошо кушал. Но севастократор не поправлялся. Напротив, выглядел с каждым днем все хуже.

Лекарь старался не думать о том, что будет, когда Тирант умрет. А этот день виделся лекарю не за горами.

И потому, возвращаясь от севастократора, лекарь пребывал в скверном расположении духа.

И вдруг перед ним явилась черная тень в развевающемся плаще, а в руке она держала большой зазубренный нож, какими часто пользуются турецкие солдаты.

— Остановись! — приказала эта тень громким, звонким голосом.

Лекарь замер ни жив ни мертв и уставился в капюшон, который, как ему почудилось, был совершенно пуст. «Уж не сама ли Госпожа Смерть явилась в императорский дворец? — смятенно подумал бедный лекарь. — Наверняка сейчас спросит меня о том, где находится севастократор, чтобы затем войти к нему в комнату, когда он совершенно беспомощен, и отрубить ему голову».

Потому что в темноте нож показался лекарю не чем иным, как лезвием острой косы.

Не сводя глаз со страшного видения, лекарь прижался спиной к стене, а Госпожа Смерть и впрямь спросила его о Тиранте:

— Где находится севастократор?

— Он… там, — показал лекарь.

Смерть поглядела в ту сторону, куда он махнул, а затем зловеще усмехнулась:

— Хорошо, ты верный человек и не лжешь. Надеюсь, не станешь лгать и впредь. Говори: в каком он состоянии? Сильно ли болен? Есть ли надежда на исцеление? И как выглядит его нога? Так ли ужасно, как об этом говорят люди?

Лекарь молчал, выбирая, с какого вопроса начать свои ответы, и молясь про себя Господу Богу, чтобы Смерть была удовлетворена услышанным. Наконец он рассудил так: коль скоро собеседует с ним сама Смерть, то ей будет приятно узнать о том, что севастократор вот-вот испустит последнее дыхание. И тогда она смилостивится и отпустит его с миром.

Поэтому лекарь проговорил, тщательно взвешивая на языке каждое слово:

— Нога севастократора сломана ниже колена, причем таким образом, что наружу вышла и кость, и находящийся внутри нее мозг, мясо вокруг разорвано, и рана выглядит ужасно. По человеческой немощи севастократор призвал к себе лекарей, ибо не хотел расставаться с белым светом и уходить в ночную тьму, — это ведь в природе людей!

— Если Господь призовет севастократора, — сказала принцесса из-под своего черного капюшона, — то уж точно не в вечную тьму, но в райские сады, ради блаженства.

— В таком случае тебе, госпожа, легче будет принять то, что я открою, — охотно согласился лекарь (он решил во всем поддакивать гостье, которую так боялся). — Я полагаю, что дни севастократора сочтены. Печать гибели уже лежит на его лице. Ты смело можешь мне поверить, потому что я повидал немало и выздоравливающих, и умирающих! А Тирант Белый из Бретани выглядит так, словно лишь по недоразумению спит не в гробу, а в обычной постели.

— Ступай, — глухо произнесла принцесса и опустила руку с ножом.

Лекарь бросился бежать, а принцесса, не помня себя от горя, на подгибающихся ногах отправилась к себе. Она хваталась за стены, чтобы не упасть, и несколько раз останавливалась и студила лоб о холодные камни возле оконных проемов. Наконец она добралась до своих комнат и прямо на пороге упала, потеряв сознание.

Так ее и обнаружили служанки. Они перенесли принцессу на постель, натерли ей виски уксусом и напоили ее разведенным вином с пряностями. Тогда Кармезина открыла глаза и попросила, чтобы к ней позвали старую Рахиль.

Еврейку вскорости доставили во дворец. На сей раз она шла гораздо более смело и держала спину прямой, потому что считалась гостьей самой принцессы.

Увидев бледную Кармезину, Рахиль ахнула и бросилась к ней с такой заботой, точно принцесса была ее родной дочерью.

— Вижу, что дело плохо! — закричала Рахиль, целуя платье принцессы. — Будь иначе, лежала бы ты сейчас на этой кровати пышная, как пирог на блюде, и грудь твоя расширялась бы от дыхания. А ты скорчилась здесь крохотная, как иссохший червяк, и грудка у тебя ввалилась, а щеки почернели от теней. В твои годы такое не годится.

— Он умирает, — пробормотала принцесса. Губы ее отказывались произносить эти слова, но все-таки она принудила себя сделать это. — О Рахиль, он умирает!

Она схватила старуху за шею, прижалась к ней и заплакала. Рахиль осторожно пригладила роскошные волосы Кармезины сморщенной рукой.

— Не плачь, — утешала она. — Кто сказал тебе, что он при смерти? Лекарь? Разве можно ему доверять! Лекарь — мужчина, а мужчины все глупы. Только женщина знает, что делать, чтобы мужчина не умер, а встал на ноги.

— Нет, нет, он умирает из-за любви ко мне, — плакала Кармезина. — Любовь заставила его не щадить себя во время сражений. Одному Господу известно, сколько шрамов выросло на его теле за минувший год! А потом он выпрыгнул из моего окна и переломал себе кости. Я не смею войти к нему и посмотреть ему в лицо, потому что, если он увидит меня, он спросит, не отказываюсь ли я от своего обещания выйти за него замуж. А я даже не помню, давала ли я такое обещание!

— Если любовь истинная, то никого погубить она не может, кроме лжецов и предателей, — сказала Рахиль. Уж поверь мне, ведь я любила истинной любовью ровно одиннадцать раз! Дай мне охранную грамоту и служанку, чтобы все объяснила, и я пойду к императору, потому что знаю, как заставить Тиранта снова полюбить жизнь.

Принцесса написала на листке несколько прерывистых слов, но затем рука ее бессильно упала: Кармезина вспомнила, как давала охранную грамоту Тиранту по его просьбе и как дурачился Тирант, размахивая этим листком. Силы принцессы иссякли, и она снова потеряла сознание.

Императора тревожило состояние дочери не меньше, нежели смертельная болезнь севастократора. Более того, государь определенно улавливал связь между этими двумя недугами. И потому, когда к нему привели старую еврейку, которая знала, как поднять севастократора из любезной ему могилы, царственный отец воспрял духом. Он приказал, чтобы Рахили принесли хорошее угощение и красивые одежды, какие она выберет, а затем приказал ей говорить.

Жуя беззубым ртом лучшие сладости из императорской кухни, старуха сказала:

— Прикажи, чтобы не менее десятка воинов, гремя щитами и мечами, побежали по коридорам мимо комнат сеньора Тиранта. И пусть несколько из них вбегут к нему как бы по ошибке. А когда севастократор спросит их, что случилось и отчего такая суматоха, пусть ответят: мол, турки подошли к самым воротам Константинополя и все вокруг вооружаются, готовясь умереть в последнем бою. И вот тогда севастократор потребует, чтобы и ему подали меч и копье и усадили на коня. С этого-то и начнется его исцеление.

— Ты дьявольски умна, — сказал император.

Старуха подняла бесцветную бровь:

— Дьявольски? Старая женщина не всегда дьявол. Но умна я — это точно.

— А что, если Тирант не спросит воинов о причине шума и беготни? — медленно произнес император. — Что, если он даже и спросит, но, выслушав ответ, попросту закроет глаза?

— Это означает, что скоро он закроет их навеки, — ответила старуха. — Это означает также, что твоя дочь умрет, потому что она любит Тиранта Белого больше самой жизни, а такое совершенство, как принцесса Кармезина, любит один раз и до конца дней своих. И вдовий монастырь — не для нее, равно как и второе замужество.

Старуха поднялась и отодвинула от себя тарелку со сладостями:

— Прощай, государь.

* * *

Солдаты удивленно глядели на старую женщину, которую крепко держал за локоть капитан дворцовой стражи.

— Кого это вы поймали, сеньор? — стали смеяться они. — Хороша добыча! Вряд ли она сильно отбивалась!

— Государь велел нам охранять эту женщину от любых обид, — оборвал насмешников капитан. — Потому что она придумала, как нам спасти севастократора. А сейчас делайте то, что она прикажет.

И солдаты, вне себя от изумления, выслушали распоряжения Рахили и повиновались ей. Они принялись шуметь и греметь во дворе. Они оседлали лошадей и стали скакать под окнами севастократора взад и вперед, выкликая имена своих товарищей как бы в сильном страхе. А несколько человек, вооружившись, начали с грохотом бегать по коридорам как можно ближе к комнатам Тиранта.

Тирант сперва морщился, слыша весь этот гвалт, но затем ему сделалось любопытно, и наконец его охватила тревога. Он приподнялся в постели, опираясь на локоть, и только тут заметил, что в комнате находится какая-то странная старуха с серыми волосами и большим носом. Темные глаза старой женщины внимательно следили за севастократором.

— Кто ты? — спросил он сердито. — Зачем ты сюда пришла?

Она не успела ответить, потому что в комнату вбежало несколько вооруженных солдат. Они тяжело дышали и выглядели очень взволнованными. Тирант хотел задать им вопросы, но те с возбужденными криками стремительно покинули спальню севастократора.

— Что происходит? — спросил Тирант у Рахили, а та взяла его голову в ладони и проговорила:

— Перестань бояться смерти, сеньор севастократор, вставай с постели и вооружайся: твои враги подошли к самым воротам столицы!

Тирант содрогнулся всем телом:

— Турки здесь?

— У самых ворот, — подтвердила Рахиль.

— Этого не может быть, — медленно произнес Тирант.

Ладони Рахили сжали его виски крепче, не позволяя ему качать головой.

— Встань-ка с постели да погляди сам, если ты такой недоверчивый! — сказала Рахиль. — Они ближе, чем ты думаешь.

Тирант схватил ее за руку и стиснул:

— Голубушка, попроси, чтобы мне принесли одежду да полотенец побольше! И пусть оседлают ту лошадку — они знают, смирную. Мне нужно выйти, иначе все пропало…

Рахиль засмеялась и выбежала из комнаты.

Скоро к севастократору явились слуги и лекари, и поднялась суета: кто-то вливал в рот Тиранту укрепляющие капли, чтобы сердце не стучало так сильно и чтобы в боку не кололо; кто-то туго обматывал его ногу множеством полотенец, дабы она не слишком страдала; кто-то натягивал на него рубаху, и войлочный гобиссон, и кольчугу. Затем, держа севастократора под руки, его вывели на двор, под ослепительное византийское солнце, и, жмурящегося, почти ослепшего, усадили на коня.

Лошадка, участница бельэстеровского заговора, казалось, узнала Тиранта и обрадовалась ему. Она весело побежала к воротам, а большой отряд вооруженных всадников поскакал вслед за севастократором. Но никаких турок у ворот не оказалось, и Тирант остановился.

Перед ним расстилалась равнина, чуть дальше горизонт плавно плыл холмами. Темные пятна рощ и лесов сменялись желтыми пятнами полей; впереди сверкало залитое золотом море.

Тирант оглянулся на город, на его стены, возведенные по приказанию самого Господа, и вдруг до самого сердца его дошли слова о том, что посягнуть на Константинополь означает пролить кровь самого Иисуса Христа. А рядом с Тирантом улыбались греческие воины, смуглые от загара, светлоглазые и светловолосые.

— Что происходит? — спросил Тирант. — Где турки?

Капитан подъехал к нему ближе, и Тирант увидел, что за спиной у капитана сидит, раскинув ноги, старая Рахиль.

— Разве и без турок жизнь нехороша, сеньор? — спросил капитан.

— Вы солгали? — не веря собственным ушам, переспросил Тирант.

— Точно! — захохотал капитан. — Так ведь не я солгал, а эта старая еврейка, потому что ни я, ни один из ваших солдат не сумел бы так ловко сказать неправду вам прямо в глаза! Уж мы-то знаем вам цену, сеньор севастократор!

Тирант только головой качал. Он всей грудью вдыхал свежий воздух, свободный от вони старых повязок и надоевших ароматических масел. А старуха прижалась щекой к спине капитана и принялась хихикать.

— Что ж, — сказал наконец Тирант, — все вы меня провели ради моего же блага. Как мне наградить вас?

Все весело молчали, глядя на него, а капитан сказал:

— Мы уже получили свою награду, севастократор.

Глава восемнадцатая

Осада Бельпуча шла своим чередом, скучная и томительная. Турки сидели в городе, ожидая, пока к ним по морю придет подкрепление. Установить полную блокаду, прервав сообщение турок с гаванью, не представлялось возможным: у Византии для этого не хватало кораблей.